День сбора дров. Истории у очага.

Таргелион — это плавные холмы, заросшие лесом и разделяющие их лоскуты и полотна лугов на склонах и в низинах, где ручьи собираются в маленькие речки, а те в озера или речки покрупнее. Охотничью усадьбу поставили на холме — пусть с него будет видно далеко на запад, пусть на вершине можно будет оборониться в случае беды. Колодец рядом даст воду, а когда все хорошо, к услугам гостей чистый родник у подножия склона и озеро на дне долины. Оно собирает ручьи с окрестных холмов на несколько лиг, и одним потоком переливается из себя, тоже направляясь на запад, к Гелиону. Дрова были сложены сегодня везде. Грудами во дворе, и загонщики наперегонки рубили их, стараясь успеть побольше до заката. Поленницами прямо в каждой комнате с камином, потому что пришли холода, третий раз за последние дни снег сыпал из низких рваных облаков, белил мокрый, черный зимний лес и ограды, и от этой белизны становилось особенно промозгло. Темно-зеленые листы падубов и их красные ягоды особенно хороши под снегом… Камины-то каждый день топили для гостей, но когда солнце опустилось к зазубринам горных вершин на востоке, дрова подбросили в них особенно щедро, в каждый камин и каждый очаг, разжигая большой огонь. И вспыхнула гора валежника и хвороста во дворе, взметнувшись выше крыши. Воины и охотники, загонщики и стрелки теснились возле него, смеясь и черпая из котла подогретое вино. Под их ногами таяли от жара костра снежные корки. Собаки метались и прыгали между веселящимися эльдар, встряхивая мокрые, грязные лапы. Мягко стукнули, закрываясь, дубовые ставни, оставляя снаружи зиму и сырость вместе с весельем спутников. В гостиной стало совсем тепло, и Маэдрос, наконец, расстегнул, а затем сбросил кафтан. За дверью послышались шаги, она распахнулась, и первым ворвался, конечно, Хуан, оставляя мокрые следы от свежевымытых лап. Словно сразу заполнил собой половину гостиной. За ним, последним из всех, вошёл Келегорм, неся единственную деревяшку, зато особенно причудливо скрученную ветрами — будет долго и красиво гореть, подумал Маэдрос. Домоправитель Келевир и его сыновья внесли подносы с дымящимся жареным мясом, хлебом и мочеными овощами, расставили на столах кувшины подогретого фаласского вина и убежали, весело пожелав братьям доброй ночи. Турухалмэ — ночь костров и сказок для всех. Настала тишина. Братья воздавали должное превосходной оленине с клюквенной подливой. Только Хуан громко дышал, свесив язык и щурясь на огонь. Он был сыт, и Маэдрос не сомневался, что эту оленину он попробовал первый. Домоправители Карантира тоже любили доброго пса. Кто первый будет рассказчиком этой ночью? Далеко не каждый праздник они теперь встречают вместе… — Что-то вы приуныли, — сказал Келегорм. Он уже опустошил первый кубок вина и раскраснелся, бледные рыжие волосы его разметались, выбиваясь из косы. — Давайте уж я буду первым. — Только не истории про деда, — попросил Маглор из глубины кресла. Он первый отодвинул еду и теперь настраивал лютню, выстукивая ее корпус кончиками пальцев, словно сомневался в звуке. — Да ну тебя! Мы этой осенью опять ловили золотогривую кобылу на Ладросе! — И опять не поймали, — поспешно и грустно добавил Куруфин. — Я! — воскликнул Келегорм, вскинув голову. — Я гнал ее сам, меняя лучших коней, с рассвета до рассвета! Все на восток, до самых земель Предела. Она подпускала меня все ближе, а потом уходила вперёд, будто играла! Видели бы вы, как переливается ее белая шкура, когда она бежит, напрягая мышцы, как сияют под солнцем ее золотая грива и пышный хвост! Да она воплощённая радость бега и жизни! И когда уже мы ее загнали к засекам ближайшей крепостицы, она, словно демон, врывается в ворота и уходит на юг! А мы теряем время, объясняя сторожевым братца Маглора, откуда мы тут взялись и не гонится ли за нами какая гадость! И все, след ее простыл. — Да на кой она тебе сдалась? — вступил Карантир. Вытер рот, поставил полупустой кубок. — Она травит поля вдоль гор. Бессовестно, — пояснил Келегорм. — Все лошади как лошади, бродят табунами по лугам севернее, эта же постоянно приходит на наши поля возле перевала. Больше топчет пшеницу, чем ест, бессовестная, и ограда ей не помеха. Это же надо, чтобы лучшая лошадь табунов вышла самой прожорливой и бессовестной! Куда исчезает на зиму, и вовсе не знаю. Но этой весной я ее подстерегу! Гонять ее бесполезно. Залягу на поле, прикормлю ее зерном, моченым в вине, и поймаю сам! — И носить она тебя будет с рассвета и до рассвета, — добавил Куруфин. — Хоть десять, — бросил Келегорм самоуверенно. — Слишком хороша, чтобы позволить ей там разгуливать! Королевская лошадь, и дети от нее будут на зависть Ноло и всей Барад-Эйтель! — Это ее ты рисовал, как приехал? — Амрод скрыл улыбку за кубком вина. — Ее, негодницу! Какие ноги, какая точёная шея, как раздувает ноздри! Амрас отвернулся на несколько мгновений. — То есть, окончание истории мы услышим ещё нескоро, — сделал вывод Карантир. — Возможно, я приведу с собой ее окончание. — А если она заманивала вас? — Маглор приподнял брови. — К твоим сторожам? — В этот раз. — В ворота Ангбанда я, положим, за ней не пойду, в одиночку так точно, — бросил Келегорм. Куруфин что-то хотел сказать, губы его вздрогнули — и промолчал. — А то снимай тебя потом откуда-нибудь, — закончил вслух Маэдрос. И засмеялся коротко. Они заулыбались, и в комнате словно ещё посветлело. Остатки принужденности рассеялись, растворяясь в тепле и вине. На самом деле, кое-кого здесь не хватало. Куруфин уже всем рассказал, что его сын остался работать. А вот почему — промолчал. — Курво, — Маэдрос протянул Амрасу кубок и тот поспешно его наполнил. Келегорм тем временем поставил два кувшина с вином на пол у камина, чтобы не остыли. — Когда закончишь, расскажи нам, чем так занят Тьелпе, что за история о нем и работе не пустила его в гости. Куруфин кивнул. Неторопливо разделался с куропаточьей ножкой, бросил кость в ведёрко на столе. — Все началось с мастера Энердиля, — начал он, сдвинув брови. — Мы все здесь его помним, и его учебу у отца, и что он ушел следом за Ноло и его детьми. Сейчас он при Тургоне, и последние вести о нем приходили из Виньямара. Он делал чудесные камни один за другим, сумев воссоздать устройство для их выращивания — ещё бы, под защитой трёх горных цепей! Я держал в руках его камни, и меня брала недостойная зависть, потому что я и близко не подошёл к такому мастерству, увлекшись работой с металлами. Через Морьо прошло несколько таких, и гномы платили за них очень большие деньги, не жадничая добавить за доставку и охрану. Они словно вбирают и приумножают солнечный свет. Если долго на них глядеть, уходит тоска, и груз забот кажется лёгким и посильным… И с каждым десятилетием Энердиль работает все лучше! И эти камни и это мастерство заворожили Тьелпе совершенно. Все время, свободное от урочных работ, он отдает искусству камнеделия. Он забрал себе все сохранившиеся отцовские записи о создании Сильмарилей. Он почти принудил меня помочь ему создать устройство для ращения камней, и теперь проводит при нем дни и ночи! Он одержим мыслями стать мастером искуснее Энердиля… И речь идёт вовсе не о соперничестве ради славы! Схватив кубок, Куруфин сделал несколько торопливых глотков. — Тьелпе твердит: Энердиль добился того, чтобы его камни помогали исцелять своего хозяина и защищали его от морготова искажения. Что гномы это чуют, и потому платят за него чистейшими алмазами по весу. Что последние из его камней способны защитить владельца от черной тоски и страха перед Тьмой, делясь с ним светом и надеждой. Что в них вложена часть души мастера, подобно тому, как вложил ее в Сильмарили наш отец… Сын вступил с мастером в переписку, но в землях Тургона царит странная, даже подозрительная суета, и он получил лишь одно большое письмо в ответ, в котором гнев на нашу семью мешается с благодарностью отцу и ответами на вопросы. Сын выучил его ответы на память и порой напевает их за работой! Что ты хочешь, ради чего ты убиваешься, глотая ядовитые пары, спрашивал я его много раз. И ответ у Тьелпе один. Я хочу, подобно ему и отцу, творить красоту, исцеляющую мир вокруг себя… Есть время для красоты, и есть время для защиты, твержу я ему. Но он отдает время работе, которую я прошу исполнять — а потом снова идёт чахнуть над своими камнями. Должен сказать, у него получаются уже очень достойные работы… Недавно он своими руками оправил свой новый камень в золото и подарил мне с просьбой носить почаще. Но когда я позвал его в гости — он отказался. Да Тьелпе едва удается выманить на осеннюю охоту в Химладе! И то не мне, а вот этому упрямцу, который чуть не силой вытаскивает сына из затворничества! Пока Курво допивал вино, Маэдрос снова рассмотрел привезенный им дар племянника — массивный перстень красного золота и меди, в котором узорные зубчатые листья держали большой густо-алый пироп с огненным отсветом в глубине. — Стало быть, это не простой подарок? — Он надеется помочь тебе не только оружием. — Я напишу ему, — кивнул Маэдрос. — Думаю, Тьелпе пригодится рассказ внимательного хозяина. Даже если не будет учить мое письмо наизусть. Он снова вгляделся в оранжево-алый отблеск внутри. Не тревожный, как часто бывает у огненных гранатов — а ласковый и теплый, как усмиренный в очаге домашний огонь, согревающий в любые холода. И уже не в первый раз за эту встречу Маэдросу вспомнился совсем другой очаг — в родительском доме, запах выпеченного матерью хлеба и их с отцом смех… Слишком часто вспоминать их было нелегко. Груда дров в камине рассыпалась углями, и Келегорм установил в самый жар свое скрученное дерево. Хуан высунул бледно-лиловый язык, отошёл и лег под дверью, туда, где над полом тянуло холодом. Келегорм же напротив, сел ближе к огню, сбросив серый с зелёным охотничий кафтан и оставшись в белой рубахе. — Дайте уже я расскажу настоящую охотничью историю, — вступил Карантир. Налил Маэдросу горячего вина, плеснул себе и вернул кувшин к камину. — Четыре года назад, в конце осени, я затеял большую охоту в местах чуть севернее, вблизи нового тракта. Эти негодники меня бросили ради своих кобыл, — он погрозил Младшим, и те беззвучно засмеялись, — Майтимо перестраивал свою любимую башню, а наши аглонские сидельцы были у меня весной. Тогда я созвал старшин синдар, велел сшить для них теплые шатры и мы выступили ловить последние солнечные дни. Охота удалась, здесь ничего не скажу, мы жарили оленей на огне и я ходил на медведя с одним копьём, чтобы впечатлить союзников, но сейчас речь не о том. В предпоследний день охоты пришел сырой холод с севера. И надо было мне приказать сворачиваться. Но дело в том, что был там один олень… Ох и хорош! Уже с седой мордой, но быстр и ловок, как молодой. Дважды он уходил от нас, второй раз прямо от меня, и я не удержался — попробовал добыть его ещё раз. И увлекся. Мы гнали его вдевятером, потом втроем, уже закончились дубравы — и тут оказалось, что олень ведёт нас прямиком в болото. К тому времени в нем торчали две мои стрелы, но он казался неутомим. И меня взяло за живое! Я погнал Бурегрива прямо за ним, по едва заметной тропе, и прежде чем понял всю трудность затеи, уже углубился в болота изрядно. Мои спутники отстали. В оленя словно злой дух вселился: он мчался с кочки на кочку, рыча от напряжения, я никогда такого звука от оленей не слышал! И даже остановиться или подстрелить его я не мог! Стоило сбавить ход, и Бурегрив начинал вязнуть в болоте. Подстрелю оленя сейчас — и болото его сожрёт. Остановлюсь — оно сожрёт нас вместе с конем! Солнце село, взошла луна, тонкий серп, проклятое болото все не кончалось. Но слышу я, что дыхание оленя впереди сбивается! Воодушевился, и начинаем мы понемногу его догонять, медленно, но верно. А затем я увидел впереди берег, и понял, что скоро все решится. И вот олень всего на несколько прыжков впереди нас, берег близится, и вот-вот я нагоню его!.. Карантир взмахнул рукой, разгорячившись. — И тут тропа исчезает из-под ног. Совсем! Олень делает отчаянный прыжок — и оказывается почти на берегу, выбирается в несколько прыжков. Бредёт наверх, переводя дух. Медлить нельзя, я послал Бурегрива в прыжок, но мы тяжелее — и ушли мы в ледяную воду и грязь. Я выдернул ноги из стремян и соскользнул с седла, чтобы не утопить коня, распластался в грязи. Бурегрив рвется вперёд и медленно-медленно продвигается к берегу — видно, достал ногами дно. Я сдёрнул лук и колчан, опираюсь на них. Подложил под себя плащ, опираясь на него, пополз то сам, то держась за коня… Немало мы так пробарахтались, и чуть не утонул я из-за тяжёлых сапог, а в грязи их не снять, потому что сидят больно плотно. И вот вылезли мы с Бурегривом на берег, перемазанные все в грязи и тине. А над берегом стоит наш олень и смотрит. Я посмотрел на него, он на меня… Опустил рога и, хромая, пошел на нас. Биться. И тут у меня сердце екнуло. Начал его увещевать, хвалить, утешать. Он встал. Бурегрива я обтер травой кое-как, потом отогнал бегать и греться, а сам в это время — что я только тому оленю не наболтал, какой жуткой чепухи… Светлеть стало, я замёрз уже отчаянно, когда уговорил к себе подпустить меня. Он взял и заплакал. Стою, глажу его по шее, по морде седой. Вытащил свои же стрелы. Промыл раны вином из фляги. Осмотрел ногу его — вроде цела, потянул только. Продержится несколько дней, не нарвется на волков — будет жить. Заговорил ему ногу лекарскими словами, просил не болеть. И на рассвете я ему говорю — иди. Остаюсь задубеневший от холода, мокрый, грязный. Бурегрив ходил и бегал вокруг, он хоть согрелся. Подумал я, что вперед на тракт выбраться будет легче, чем возвращаться, а там к посту караульному выберусь, хоть обогреюсь. И побежал, чтобы согреться. Сперва еле двигался, замёрз от глупостей своих совсем, потом кровь разошлась. Бежал сам, не позволял себе в седло садиться. И вот впереди тракт, и оттуда шум голосов, стук копыт — я припустил изо всех сил… И вываливаемся мы с Бурегривом на тракт, оба прекраснее некуда! А по тракту идёт караван гномов. Тех самых, которых я перед самой охотой радушно принял в крепости, на отдых разместил, пир для них устроил. Уважил всячески. И все такие важные! Я скажу вам, давно не видал я у гномов таких лиц. С тех самых пор, как про гномьих женщин спросил, так и не видал. Кто челюсти отвесил, кто вожжи выронил, кто за топор схватился. А потом старшина каравана меня узнал. Выезжает вперёд и говорит церемонно-церемонно: «Добро пожаловать, князь Карантир. Настала наша пора проявлять свое гостеприимство! Позвольте пригласить вас к нашему скромному очагу…» Его спутники тут же все поняли и кинулись стаскивать поклажу и разводить костры прямо у тракта. Я стою, и щеки у меня полыхают не хуже тех костров, так жаром лицо и обдало. А старшина, не слезая с пони, чтоб наравне быть, вежливо предлагает мне флягу с вином, а потом плащ. Простите только, говорит, что не можем предложить никакой одежды на смену, но этот большой и теплый плащ вас согреет, пока вашу одежду будут чистить и сушить. И тут понимаю я, глядя в его глаза, что о пошлинах на следующий год буду говорить именно с ним… И сидел я потом в одном плаще у гномьего костра, пока одежду мне не вычистили и не просушили, — добавил Карантир, усмехаясь. — И все думал, как будет надо мной смеяться наш великий охотник, когда услышит. — Вот же своих перепугал, — Маглор покачал головой. — Не без этого, — кивнул Карантир нехотя. — Когда дорожный стражник их нашел, они прочесывали оба берега болота. Командир Эльтендо потом до самого Турухалмэ был смертельно вежлив со мной. Лучше бы подрался, честно… И вот уже зимой он мне передал, что снова видел в лесу седомордого могучего оленя. Я подумал — и перенес охотничьи угодья дальше к югу, приказал выстроить здесь дом. А он там бродит вольно по своей земле. — Покажешь?! — Келегорм, который азартно слушал, вскочил с места, встряхнул брата за плечи. — И молчал, коварный! — Поедем обратно — может быть, увидим. Ненадолго вернулась тишина. Витое бревно Турко жарко пылало в камине, и искры пробегали по извивам на его боках. Оно походило на охваченную огнем башню, и Маэдрос мотнул головой, отгоняя этот образ.