неэквивалентно

Вове обидно. Обидно, когда любая его встреча с азиатскими городами заканчивается словами "ну и проваливай к ним"; обидно, когда на восхищенные речи об архитектуре Санкт-Петербурга прилетает колкое "чтобы Московскому отсасывать, много таланта не надо"; обидно, когда после очередного собрания на него сваливается целая куча обвинений по типу "и какого хера ты опять нихуя не сказал? От камня на посту столицы пользы больше, чем от тебя". Очень обидно. И в последнее время он не уверен, что редкий баскет из кфс и компания по походу на кей-поп фестиваль в лице Лёни того стоит. Ведь баскет принесен в качестве извинения за особо грубую фразу, а кей-поп фестиваль пришлось променять в угоду очередному митингу по бесконечным проблемам Хабаровска. После 2018 и без того отвратительное отношение Лёни к Михаилу Юрьевичу стало каким-то уж донельзя обостренным: любое упоминание столицы вызывало в Хабаровске такой шквал негодования и особо возмущенных ругательств, что находиться с ним в подобные моменты стало попросту небезопасно. И Вове сложно – если раньше приступ гнева потушить получалось гораздо легче, то сейчас он стал сродни разрастающемуся при сильном ветре огню – Лёня бушевал все сильнее и сильнее. Он понимает, конечно – все это лишь оттого, что Хабаровск изнутри неистовая боль разрывает. Что его сильнее, чем кого-либо еще, от несправедливости передергивает, а бессилие, буквально душащее, его и вовсе медленно убивает. Все это лишь оставляет его на липкой паутине слабости и безвластия, и Лёня, неумеючи превратить свои эмоции во что-то, кроме гнева, злится, сердится постоянно. Только вот Вове тоже больно. С Лёней вообще всегда казалось, что Вова постоянно в чем-то виноват, что по-глупому ничего не понимает и что испытывает эмоции какие-то совершенно неправильные. Потому что на каждое предложение о приклеивании пластыря – "отъебись, само пройдет", на вопрос о самочувствии после митинга – "мозгами пораскинуть слабо, или у тебя их совсем не осталось?", а на переживания по поводу замкнутости Лёни – "спасибо, блять, за беспокойство, еще разрыдайся здесь в хлам". И Вове, если честно, порой действительно хочется разрыдаться. В тяжелые моменты, говорят, выручают счастливые совместные воспоминания – у них с Лёней их ведь много, действительно много. И Владивосток старательно пытался туда эскапироваться, лишь бы только остановить все больше накатывающий, как снежный ком, поток постоянной боли и разочарования. Чувство тревоги, разрушающихся отношений и гложущей обиды с каждым днем тяготило все больше, а абсолютная инертность Хабаровска в налаживании конфликта расстраивала еще сильней. Вове непривычно – он и сам подмечает, что несвойственно ему так долго обижаться. Он, собственно, вовсе не из вредности это делает, в отличие от Лёни, который этим частенько злоупотребляет. Просто на этот раз не может отпустить ситуацию дольше обычного, раз за разом прокручивая сказанные Хабаровском колкие слова. Может, их просто накопилось слишком много? Вова уныло глядит на бушующий за окном дождь, смотря одновременно на серый, туманный Владивосток, и на свое отражение в стекле. Тупит с пару минут, снова погружаясь в морскую пучину своих мыслей, и с расстройством подмечает, что за подобный затуп уже бы точно словил упрёк (если не несколько) от Лёни. И внутри все сжимается как-то неприятно, словно его уже в подобном витании в облаках кто-то обвинил. Он даже точь-в-точь представить может, какие выражения бы Хабаровск подобрал, только вот легче от этого совсем не становится. Наоборот, вечно порицающий уже даже в мыслях Лёня изрядно выматывает его эмпатичную натуру, заставляя раз за разом ощущать вину там, где ее, казалось, днём с огнём не сыщешь. На столе, закипая, негромко булькает чайник. Голубая подсветка, сигнализирующая о готовности воды, выключается, и кухня остается погруженной в дневной туманный полумрак. Замкнутый в собственных переживаниях, Вова вот уже как целый день ничего не ел – вспомнил об этом только ближе к вечеру, когда пустой желудок стал напоминать о себе красноречивым пением китов. Готовить что-то заморочное нет ни сил, ни желания, отчего из кухонного шкафа были выловлены острые ттокпокки. Шелест упаковки, хлопок снятой крышки, залитая вода – Владивосток все делает как-то на автомате, присутствуя в реальности лишь номинально. "Уебище бесхребетное" Пакетик со специями Вова открывает слишком резко. "Бесполезная московская подстилка" Часть пряностей по неосторожности вываливается не в стаканчик для рисовых клецок, а на стол. "От тебя, блять, ни грамма прока, нахуя на этой должности свою тупорылую задницу просиживаешь" Вова неаккуратно накрывает ттокпокки крышкой, и, отправляя их в микроволновку, хлопает дверцей как-то непривычно сильно. Он расстроенно сводит брови к переносице, и, вымученно выдыхая, с размаха падает на стул. Опирается лопатками и затылком о стену, и, слушая смесь размеренного шума микроволновки и гулко стучащих по подоконнику капель дождя, устало прикрывает глаза. Вова порой проклинал свою чувствительность и эмпатичную натуру. Потому что из-за них каждое брошенное ругательство словно резало что-то внутри, и иногда казалось, что резало без возможности восстановления. Это не так случалось, конечно – время действительно лечило, все обиды Владивосток со стопроцентной вероятностью отпускал, а обидчик, кем бы он не был, всегда получал прощение. Но в моменте и кошки на душе скреблись, и что-то горькое изнутри отравляло, и будто с кровоточащей раны резко пластырь сорвали – больно было. Несколько минут за навязчивыми мыслями проходят, как в киселе. В голове крутится тысяча и одно обвинение – в последний раз Хабаровском их было сказано примерно столько – и на секунду от них отвлекает только протяжно-пищащий звук микроволновки. Вова неохотно раскрывает глаза, еще менее неохотно поднимаясь со стула. Последние недели две он чувствовал себя побитой медузой: передвигался неохотно, голова ощущалась как отсиженная пятка, а мыслительные процессы неумолимо сводились к нулю. Не хотелось бы думать, что Лёня прав, и он, Владивосток, действительно абсолютно безмозглый. Тяжело вздыхая непонятно-какой-раз-за-день, Приморский незаинтересованно открывает дверцу микроволновки. Едва успевает переставить горячий стаканчик с клецками на стол, как раздается короткий звонок в дверь. Буравя взглядом будущий полу-обед полу-ужин, Вова упорно смотрит на черную крышку. Вспоминая, что на завтра запланировано собрание городов ДФО, у него не остается ни малейших сомнений, кого принесло тайфунным ветром за противоположную сторону двери. Забавно, что этот кто-то звонит, вопреки обычному, ненавязчиво очень. Один раз всего – смешно даже, что он внезапно стал осторожен в таких вещах. Хабаровск же не умеет извиняться. Вот и искупает свою вину чуть более аккуратным отношением, чем обычно. Настолько чуть, что лишь будучи знакомым с ним более полутора веков можно сказать – в подобных нюансах имеется легкий извиняющийся контекст. Вместо миллиона надоедающих звонков терпеливо выжидает, когда ему ответят на один. Вова рассерженно хмурится. Хочется сделать вид, что дома – никого. Подло заигнорить, мстительно отмолчаться, желчно остаться есть на кухне в гордом одиночестве. Но ноги по привычке квёло ведут его к двери. "Промок же" – проносится откуда-то из глубин сознания обеспокоенно. Тоже по привычке. И Вове не нужно смотреть в глазок, не нужно спрашивать заезженного "кто там?", не нужно изображать даже хоть сколько-то крохотного удивления, когда за открытой входной дверью он ожидаемо видит Лёню. Тот будто прячется под капюшоном своей черной толстовки, и, сжимая в одной руке небольшой белый пакет, понуро смотрит куда-то вниз. Он действительно промок – с челки медленно стекают капли, худи выглядит неприятно потяжелевшим, да и рюкзак, свисающий с одного плеча, сменил тональность на более темную. И Вове по инерции хочется закрыть дверь, как бы без слов посылая Хабаровск туда, откуда он приехал (в Хабаровск. На более грубый посыл у Владивостока – он хорошо знает – злости бы не хватило). Спустя пару секунд он даже сжимает дверную ручку чуть крепче, будто набираясь воли на выпроваживание Лёни, но так и застывает, только подавленно опуская голову тоже. Они стоят совершенно беззвучно какое-то время. Пауза отнюдь не неловкая – оба молчат об одном и том же. Их прерывает едва слышный, но поэтому в тишине так хорошо ощутимый звук шуршания – Хабаровск сжимает пакет в ладони чуть крепче. — Я зайду? — Лёня старательно смотрит куда-то наискось вниз, всячески избегая зрительного контакта. Вова чуть кривит губы, поджимая их, и крепче сжимает ручку двери. Хочется ответить "нет". Хоть раз кинуть грубое если не "проваливай", то хотя бы "уходи". Хлопнуть дверью перед самым носом, сказануть что-то колкое, чтобы хоть сотую часть отпущенных Лёней фраз вернуть, а потом отправить того в черный список во всех соцсетях, чтобы уж наверняка. Но короткое "нет" застревает в горле, остается на языке невысказанной болью. "Нет" – всего три буквы, какие-то три буквы. Но "да" – короче. Его сказать проще. Владивосток, вообще-то, молчит – ни "нет", ни "да" Лёня в ответ не получает. Вова только чуть отходит от приоткрытой двери, как бы пропуская того внутрь, и, отворачиваясь, неспешно уходит куда-то вглубь комнаты. — Сам знаешь, где что лежит, — вместо этого негромко говорит Приморский, и в голосе у него – раздражение, боль и безучастность одновременно. Мысленно руганувшись на самого себя, что ему снова не хватило сил на посылание Лёни, Владивосток возвращается на кухню. Негромкое шуршание пакета, звук поставленного на банкетку рюкзака, тихо снятая промокшая обувь. Словно все так и должно быть, словно не было того миллиона несправедливых обвинений, словно ничего между ними критичного и не случилось вовсе. Забавно только, что Хабаровск по обычаю стрелки вины на Вову не переправляет. Только после всех тех слов в нем некое подобие совести проснулось? И подобие совести в Лёне, кажется, действительно проснулось: он непривычно тихо проходит на кухню, не разваливается на стуле совершенно нагло, даже не ныряет в холодильник в поисках чего-нибудь съестного. Только останавливается около стола, выдерживая дистанцию, и взгляд опускает как-то виновато. То, что Вова зол, заметно как минимум по тому, что он не предлагает Хабаровску второй упаковки ттокпокки. Что сильно зол – даже не говорит ему согреться в душе после дождя. "Мне ужасно обидно от твоих слов, и я уже не знаю, стоит ли мне продолжать общение с тобой. Даже несмотря на наше знакомство с самого детства, мне тяжело простить тебе все те тысячи язвительных насмешек, неоправданных обид и безосновательных обвинений, которые ты высказываешь мне на постоянной основе. Я устал. Я очень устал, Лёнь, и мне хочется гораздо более стабильных, комфортных и взаимоуважающих отношений, чем есть между нами сейчас. Если ты совсем не захочешь хоть что-то изменить..." Но Вова, прогоняя про себя все эти слова, не успевает даже рта открыть, как Лёня, негромко шурша пакетом, как-то непривычно неуверенно достает оттуда что-то съестное. Владивосток сначала слегка вскидывает брови, как бы офигевая от наглости Амурского, а затем недовольно сводит их вместе. Ну да, конечно, любимый способ сделать вид, что все в порядке. — Если ты считаешь, что острый твистер – эквивалент извинения, то нет, — рассерженно говорит Вова, скептично осматривая красно-белый кулек, источающий приятный аромат фритюра. Лёня будто намеренно игнорирует сказанные Владивостоком слова – он вообще не любил слышать то, что его не устраивает – и, ныряя одной рукой в пакет снова, достает оттуда дополнение к твистеру. Небольшая коробочка со стрипсами для Владивостока выглядит, как издевка – чувство, словно Хабаровск только и ждет, что Вова обрадуется ей, как маленький ребенок, и наивно простит ему все на свете. Злит так сильно. "Извини", простецкое слово "извини" – все, чего ему было бы достаточно. Буркни он это под нос, прошепчи так негромко, что едва услышать можно – и обида, словно прибойная волна, откатилась бы обратно в море. Но нет. Хабаровск только протягивает ему небольшую коробочку, по дороге успевшую немножко заляпаться каплями дождя, и взгляда на него не поднимает. Владивосток чувствует, что пытается подавить подступающее раздражение примерно так же, как пытаются сдержать крышкой доверху наполненную, кипящую кастрюлю. — Да ты надоел! — Вова отталкивает его руку, с досадой, но все еще осторожно, чтобы не ударить чересчур сильно. — Думаешь, еда из кфс искупает все твои слова?! У Лёни взгляд меняется, сереет. Он едва заметно стискивает зубы вместе, с горечью осознавая, что в этот раз перегнул палку особенно сильно. Может, поломал ее даже. А Вова сердится, и сердится сильно. Он импульсивно разворачивается в противоположную сторону, раздраженно стискивая зубы. По неосторожности Владивосток задевает рукой вытянутый стаканчик с рисовыми клецками, который в следующую секунду падает, сразу же лишаясь неплотно прилегающей крышки. По столу растекается оранжево-алая жидкость, лишая Владивосток по меньшей мере половины всего имеющегося объема заправки. Соус, как и пар, до жути горячий, и пряная жидкость, попавшая Вове на руку, заставляет его болезненно зашипеть и резко одернуть кисть. Взволнованно взглянув на ошпаренную ладонь Владивостока, Лёня хватает салфетку и наскоро смачивает ее под ледяной водой. Хватает его за запястье, и, чуть потянув на себя, прикладывает к месту ожога холодную мокрую ткань. Вова хмурится, пытается ладошку выдернуть, но бестолку – Хабаровск сжимает только крепче. Злит, что он не отпускает. Что не делает этого даже тогда, когда так старательно все существующие между ними мосты сжигает. Что держит так крепко, не давая возможности уйти, и смотрит на него таким взглядом. — Мне обидно! Обидно, понимаешь? — поджимая губы, выпаливает Вова. — Я знаю, что тебе и самому больно, но хватит вываливать всю свою агресиию на меня! Владивостоку уже без разницы, получит ли он в ответ едкое "че ты разнылся, как девчонка", ему не важно, обвинят ли его в излишней эмоциональности, ему все равно, даже если на него свалится тонна упрёков снова. Просто держать эмоции под крышкой уже не получается. — Почему никто из азиатских ребят никогда не позволяет по отношению ко мне такого?! — возмущенно выкрикивает Вова, дергая обожженной рукой. — Почему это всегда только ты?! Упоминание азиатских городов Лёню заметно меняет: словно на нахмуренном лице проскакивает на секунду что-то обеспокоенное, мучительное, будто он готов уцепиться за Вову в паническом страхе потери в ту же секунду. Он и цепляется: обхватывает запястье только сильнее, словно безмолвно умоляя остаться. Хмурится, хмурится и хмурится, а потом раскалывается, летит вниз, разбиваясь о кафель своих спутанных эмоций – сводит брови вместе, и, коротко выдыхая, сильно жмурится. Словно и сам понимает (в отличие от привычной безызъянной гордыни), что ранит постоянно. Не специально, по глупости, импульсивно и совершенно безосновательно. Мокрая салфетка охлаждает едва-едва. Вова дышит шумно, стараясь бушующий океан эмоций угомонить. Выплеснув основную массу раздражения – давно он так не возмущался – Владивосток старается привести мысли в порядок. Ранка на ладони болит, пульсирует. Она – прямо как ссоры с Лёней. Он сначала обожжет, ошпарит, оставит болезненный рубец, а потом залечить пытается – так нелепо, глупо и наивно. Хабаровск держит запястье Вовы как-то взволнованно, второй рукой нелепо прикладывая прохладную салфетку. Молчит, не говорит ни слова. И, едва заметно вскинув плечи, осторожно, раскаянно опускается лбом тому на плечо. Тяжелая горечь и яркое негодование откатываются волной обратно в море. Вова сдается, снова чувствуя поблизости родное тепло. Простояв так с пару секунд, Владивосток судорожно тяжело выдыхает, и, прикрывая глаза, зеркалит жест Лёни – укладывает лоб уже на его плечо. Слегка сжимает ошпаренную кисть в ладонях Лёни и тычется носиком в его шею, расстроенно хмыкая. Капли дождя отстукивают свою мелодию по подоконнику. — Дурак, — надломленным голосом говорит Владивосток, возвращая этим беззлобным, но огорченным словом все колкости, сказанные Хабаровском. И Лёня, вопреки обычному, даже не возражает, не злится в ответ, не бунтует. Только сжимает руку Вовы в своей осторожно, наивно надеясь, наверное, что от робкой ласки рана быстрее залечится. И Вова обязательно даст ему полотенце, чтобы тот отогрелся под теплым душем. Точно выдаст ему вторую упаковку рисовых клецок, хорошо помня, что для Лёни нужны поострее. Точно простит его снова, отпуская все те колкости, которые Хабаровск опрометчиво засадил ему в сердце. Надеясь, что если и ошпарится в следующий раз, то хотя бы не так больно.