Филипп не знал почему Владимир здесь, как он тут оказался или как он нашёл его после стольких лет разлуки.
Тем не менее, всё сводилось к тому, что сейчас, на его просевшем от старости диване, лежит Владимир, коего он годами ранее ласково, почти любя, с ужасным акцентом кличил Вовкой. И смотрит. Стиснув зубы от боли смотрит, сволочуга, прямо в душу.
В его руке была зияющая дыра от пули, уходящая на пару сантиметров вглубь, а его взгляд был невероятно красноречивым, пусть и усталым. Наверняка тот ожидал помощи от Филиппа.
— Так и будешь стоять там?
Грейвз — человек-механизм. Гадкий, перегнивший изнутри механизм.
Шестерёнки внутри него крутятся, заставляют его двигать ногами, руками, в конце концов — думать.
Он считает деньги двигателем прогресса и константой. Говоря на простом языке, деньги в понимании Филиппа — всё.
А главный источник денег — война.
Эта машина жрёт людей с потрохами и выворачивает их наизнанку, превращая человеческий ресурс напрямую в прибыль.
От того Грейвз, выросший в мире постоянной войны, и стал человеком крайне беспринципным. А то что происходило внутри него — не уместится ни в один из романов Толстого.
Макаров же был хуже. Он был плох, явно плох.
Говорят, психованные видят друг друга издалека. Оттуда всё и пошло.
Владимир при их первой встрече окинул Филиппа взглядом, которым обычно бухие в стельку ВДВшники из его родины-кровиночки смотрели на молодёжь, а затем тихо, прытко так, усмехнулся и протянул руку:
— Владимир.
— По матушке Филипп, но прошу, зовите Грейвзом.
Владимир был человеком сложным. Очень сложным.
Он был изуродован лезвиями прошлого и насилием настоящего, а в его, казалось, пустых глазах никогда ничего не читалось.
Из совсем малого, что знал Филипп от дальних птичек, было то, что Владимир почти с отличием отучился в боевом училище с двадцатку лет тому назад, похоронил отца и под громкие овации внутри башки отправился в Чечню. Воистину больной.
Мать пропала за несколько лет до сего торжества, и, насколько знал Филипп, больше не появлялась. Говорят, после развала Советского Союза она, сверкая пятками, сбежала куда-то в Европу.
Так и выходит, что за жизнь Владимировскую-то, никак не скупую, у него никого и не было.
Да и сейчас у него никого нет.
Ведь без этого он бы не объявился на порог Грейвзова дома в окровавленной рубашке, весь в гематомах и с разбитой губой.
— Буду. Стоять, да, — Грейвз хмурится и сквозь истёсанные шрамами брови смотрит на Макарова как на собачье дерьмо.
Макаров глухо усмехается, двигаясь задницей, а вслед за ней и торсом прижимаясь ближе к спинке дивана:
— Филипп. Не испытывай моё терпение.
— Сейчас.
Пуля выходит без проблем — Макаров едва успевает невольно зашипеть от боли, как ярко-красный цветок оказывается зажатым пинцетом, а секундой после — вытянутым из раны.
Вслед за этим Грейвз лопает кожу на руке иголкой, посильно-аккуратно зашивая рваные края раны. С каждым из стяжков зазор становится всё уже, а к третьему и вовсе пропадает под сетью медицинской нити и окровавленными обрубками кожи.
— Заживёт плохо, — констатирует Грейвз, вставая с пола. Всё это время он сидел подле Владимира, уткнувшись предплечьями в диван.
— У меня много шрамов. Шрамы — украшают мужчину.
Грейвз убирается: скидывает с семь дюймов окровавленного бинта в мусорное ведро под раковину, иглу и обрези ниток туда же, а бумажки от пластыря, коий он наклеил поверх швов, с его слов: «Для пущего эффекта» суёт в левый карман растянутых за половину десятка лет ношения шорт.
Макаров большую часть потраченного на уборку Филиппом времени, пялит в потолок, но как только упаковка пластыря характерно шуршит меж Грейвзовых пальцев, то осторожно поднимается с дивана и встаёт на ноги.
— Рубашка нежилец, — думает вслух Макаров. — Есть что?
— Шкаф слева по коридору, в проходе между комнатами и лестницей наверх, — бросает в ответ Грейвз, падая на диван и откидываясь головой на его спинку.
Через несколько секунд из коридора доносится скрип дверцы древнейшего шкафа, и обратно в комнату Макаров возвращается уже в футболке Далласа, которую Грейвз месяцем ранее купил на одном из их матчей.
Филипп видел во Владимире объект для подражания; настоящий идеал лидера и солдата — он был ещё более беспринципный чем Грейвз, и в отличии от него, Макаров не думал дважды прежде чем расправиться с гражданскими или подопечными.
В мире войны такие люди как Макаров подминают под себя весь мир, создают монополии и умирают в молодости, оставаясь кем-то вроде нерасцветшего цветка.
Грейвз — такой же псих как и Макаров, но они не одинаковы.
Водка из гранённого хрусталя бутылки плещется в небольшой рюмке, метаясь около её стенок. Макаров опрокидывает рюмку и закидывает голову назад, после этого со стуком ставя стопку обратно на стол и протяжно вздыхая.
Филипп сидит напротив с водой в чашке, сделанной на Турецкую манеру. Он не пьёт — лишь смотрит на Владимира, корчащегося от горечи крепкого алкоголя.
Тот снова жмурится, качает головой и неясно зачем утирает обсохшие губы предплечьем.
— Каким я был?
***
Макаров утыкается носом в изгибы шеи Грейвза, покрывая её влажными поцелуями и бурча что-то в ухо командира под ним. Филипп вьётся под его руками, кусает губы до красных отметин и шмыгает носом от резко подступившего жара несколько минут назад.
Руки Владимира хватают бока распластавшегося по кровати Грейвза и держат на одном месте.
— Хватит дёргаться, — цедит Макаров, поднимаясь на руки. — Терпи.
Владимир вновь опускается на уровень лица Филиппа и припадает к его рту с настырным поцелуем.
Он целует жадно: мнёт губы, жуёт их, как оголодавший доберман, и бормочет что-то на русском, не отрываясь. Грейвз чувствует как руки Владимира взбираются по бокам выше и смыкаются на шее, притягивая его ближе. Тупые, коротко остриженные ногти Макарова впиваются ножами в мягкую кожу шеи и царапают.
Грейвз не понимает ход мыслей Владимира, но грубость до жути его заводит.
Макаровы руки отпускают шею и плавно текут к бёдрам, которыми Грейвз нетерпеливо вскидывает, когда пальцы Владимира жадно сжимают его задницу.
Всё ощущается как больной сон. Самый больной сон во всей жизни Филиппа.
Полуголый, со взъерошенными волосами и стекающими со лба капельками пота, Владимир Макаров нависает над ним, сжимая, по-собственнически так, в руках его бёдра.
За те несколько месяцев сотрудничества он и не задумывался что между ними произойдёт что-то подобное.
В понимании Грейвза, Макаров был совсем другим, а таким, коим был сейчас, и не представлялся вовсе.
Член Макарова меньше члена Грейвза, но он шире, а головка скрытая необрезанной плотью — больше Грейвзовой.
Он был подстать его личности. Солдатским, как бы выразился Филипп.
Трахается Владимир как в последний раз в жизни: грубо хватает Филиппа за волосы и насаживает его на член до упора. У основания тот оказывается ещё шире.
Кожа его бёдер с характерными шлепками встречается с кожей ягодиц Грейвза, а с его губ то и дело срываются неизвестные Грейвзу ругательства.
С каждым толчком Филипп шипит громче, а узел где-то под почками скручивается всё сильнее и сильнее, становясь чувствительнее от движений члена Владимира под ним.
Макаров рычит над ним и вдавливает в ткань простыни сильнее, заставляя матрас под ними жалобно заскрипеть. Грейвз прикрывает глаза и хнычет, утыкаясь загривком глубже в подушку, надеясь приглушить боль ниже.
Грейвз чувствует как к горлу подступает комок и, раскрыв рот, протяжно стонет, изливаясь на торс, покрытый пшеничными волосками.
Макаров кончает следом.
Содрогнувшись и схватив Грейвза за бока, он изгибается и двигает бёдрами в последний раз, после выскальзывая из Филиппа.
— Молодец.
Утром в кровати Владимира не оказывается.
***
Макаров на его вопрос не отвечает. И от того у Грейвз этот вопрос врастает в мозг сильнее.
«Кем я был для него?» — он не знает.
Грейвз — человек-механизм. Гадкий, перегнивший изнутри механизм.
Но шестерёнки внутри него не крутятся. Они заросли мхом и встали на месте. Он не мыслит.
Вероятно, Владимиру было всё равно. Для него Филипп — формальность, не более.
И всё происходящее сейчас — тоже формальность. Спящий в его доме, в его футболке, на его кровати Макаров — формальность. И сам он, лежащий слева от него — формальность.
Но даже если он всего лишь бутон настоящего, формальность в глазах Макарова, Грейвз всё равно назовёт себя цветком.
Тем, что вытянул из раны Владимира — больным остатком прошлого, спущенного в никуда.
— Спишь?
— Нет.
— У меня утром самолёт.
И всё повторяется снова.
