Лес густой, лес непростой

      Лежка всё шёл и шёл по лесу высокому, лесу глубокому. Своему лесу. Вот уже десятый год ходит, оторваться от него не может. И мёдом ему тут намазано, и вареньем, и всеми сладостями мира, только у сладостей этих был запах солнечных лучей, жареных подсолнечных семечек на печке у Марианны, бабки его родной, а ещё запах густой хвои, которые теперь только и окружали Лежку, что бродил так много и так долго по лесу родному, лесу густому.       Марианна не хотела отпускать, не хотела, чтобы внучок её ушёл далеко, заблудился, сказала ему держать при себе клубок красных ниток, обвязать за дерево и идти вперёд. Вперёд и никуда больше, не сворачивать на тропу Лесного, не ласкаться его речами, не дать ему окутать свой рассудок его нежным сладким запахом, который на самом-то деле болотная гниль, но не слушал Лежка, клубок брал, но никогда не привязывал, шёл, куда глядел, дороги не разбирал, по кругу мог ходить и это сам понимать, прямой дороги не было, везде одни деревья, они так просто не пропустят, и они укажут иной путь. Путь непростой, путь сложный. Лежка шёл и шёл, бродил и бродил, но только летом, поздней весной и ранней осенью, когда лес ещё был полон силы и налит соком, когда ещё цвёл и пах, а не тогда, когда отдавал свою жизнь зиме на долгие полгода.       Всё ходил, всё кликал Лежка в беспробудной тьме, звал своего, звал родного Шурку, которого потерял девять лет назад. Потерял здесь, а найти не мог. Ни тела, ни костей, ни мяса, ничего. Один шнурок от рубахи остался, его себе на запястье и повязал, с ним девять лет и проходил. Истончился, натёрся, не раз рвался, весь в узелках этот шнурок, потемнел от времени, но всё так же пах Шуркой — солнцем, подсолнухом и хвоей — всё это Шурка его, родной его, любимый, далеко потерянный в прошлом, безвозвратно.       Безвозвратно, как считали все: Марианна — бабка Лежки, Зарина — матушка Шурки, Анастас — лесничий их, давно живущий тут рядом, на окраине леса, но один Лежка верил, что Шурка его здесь, пусть и не жив, но здесь, он найдёт его — готов найти любым, только бы найти да похоронить, а Марианна хватала за руки, стелилась в ноги, дёргала за штанины каждый день лета и просила не идти, вся слезами обливалась: «Забрали Шурку твоего, забрали, Лесной он теперь, лесу принадлежит, не найти тебе его, не вернуть, сам уйдёшь, и как я буду? Обо мне подумал?»       А Лежка думал только о том, как вместе с Шуркой по поляне бегал босиком, как ловил его в объятиях, как вместе они лежали в цветах, занюхивались одуванчиками, потом были жёлтыми-жёлтыми от пыльцы, и смеялся Шурка заливисто, светло. Одними своими горчичными глазами только свет Лежки озарял, так тянул к себе, как земля к себе всех тянет, и спать с ним было крепко-крепко, никакие кошмары не мучали, и вот кошмар пришёл сам собой, забрал Шурку, сделал его Лесным, как говорит бабка, но так ли это страшно? Если Лесной, значит, жив? Значит, живёт? Значит, можно отыскать, только постараться надо? Вот Лежка и искал, кликал, бегал, ходил, ползал в траве, листьях опадающих, светло-зелёных, и искал его следы, но ничего не находил, а запах солнца, подсолнуха и хвои медленно исчезал, уходил от него, как ушёл и Шурка.       Они были вместе в этом самом лесу, держались за руки, но стоило услышать дятла, который словно бы предупреждал, обернуться, руку отпустить, и нет его Шурки, нигде. Ни за деревьями рядом, ни вдалеке, только на кусте сирени повис бледный шнурок. Всю ночь тогда по лесу бродил Лежка да кричал, знал, что ночью кричать нельзя, тварей призовёт, на кровь его в ногах придут, но остановиться не мог. Пусть сожрут, пусть выпьют слёзы, только приведут к Шурке. А Шурки нет, нигде нет. Ни в лесу, ни за лесом. Не Лесной он. Потерян он. Для всех потерян.       Наступил десятый год. Ровная дата, страшная дата. Не тот юбилей, о котором мечтают люди. Лежка собрал себе в дорогу котомку, а Мариана всё причитала, сложив руки: «Потеряю я тебя, Лежка, но не остановить никак. Проклят был Шурка, проклят! И тебя проклясть хочет, десять лет проклинает и уводит тебя от людей далеко в лес. Так далеко уйдёшь, что не вернёшься, но я ждать буду, Лежка, золото моё, возвращайся, место тебе всегда тут есть». И по её морщинистыми, пятнистым щекам бежали слёзы, которые Лежка не тронул. Своих не осталось, чужих уже терпеть не мог. Забрал вещи и пошёл.       Лес встретил приветливо, озорными улыбками, звонкими пеньями. Лежка и не смотрел, и не слушал, только глядел под ноги да на кусты, ничего бы из виду не пропустить, дальше зайти, глубже в лес. Утянет так утянет, такова судьба. Шурку же утянул? Утянул, не спросив ни слова, ни разрешения, а Шурка даже вскликнуть не смог, забрало его чудище лесное, сила большая, духи пропащие, которые сами жить не могут. Шёл Лежка день, второй, далеко зашёл, глубоко зашёл, чувствовал, что вокруг сила него потусторонняя витает, из тени глаза смотрят да зубы чужие клацают, деревья к нему ветви свои опускают, гладят листьями по телу, прогоняют, льют на него сок берёзы, как дождь, не дают идти спокойно, не дают ему увидеть что-то, а потом ноги мокнут. Проваливаются в грязь, болотную тину. Никогда тут болот не было, озёр не было, о дожде ни слуху, ни духу боле двух седмиц, откуда здесь такое?       Лежка с трудом отрывал ноги, терялся в грязи, вода заливалась в ботинки, но он шёл вперёд упрямо, упорно, как все эти десять лет искал своего, родного. Не мог он из-за грязи паршивой его потерять, его отпустить. Перед грязью ему преклоняться ещё не хватало! Вперёд пойдёт и не заметит, даже если по пояс провалится, даже если по горло засосёт, и всё шёл, пока ноги не омылись стылой водой. Омывала она и корни деревьев, топила цветы и травы, а по ней скользила чёрно-зелёные разводы. Нечеловеческие. Мёртвые.       — Лежка, это ты? — проронил замёрзший голосок, а мокрая фигура стояла напротив, по щиколотку в воде.       Одежды её были грязны, висели лохмотьями, волосы короткие текли тиной, а глаза, смотрящие из-под неё, сверкали жемчугом чужеземным. Стоял Лежка обомлевший, словно ничего и не расслышал, словно ничего и не видел. Штаны, рубаха, а на рубахе шнурка нет, грудь синюю открывает, покрытую кружевом лиловых вен, а Лесной всё смотрит и смотрит, ждёт ответа, но понимает, не дождётся и снова спрашивает:       — Лежка?       А Лежка всё не верил, стоял, смотрел да не верил. Нашёл. Живого, родного. Летний воздух заледенел, каждая снежинка в нём колола горло, и по воде, бросая сумку на ходу, он побежал к нему. Потерянному, оставленному в лесу на десять лет. Схватил холодное, маленькое тело, оно осталось таким же, каким было десять лет назад, а сам Лежка уже вырос, мужем стал. Так и говорила ему Марианна: «Мальчишкой ты любил мальчишку, но теперь ты взрослый муж, а мальчишки нет. Пора забыть о мальчишечьей душе и стать душой мужской». Но как же нет, как забыть, если есть, перед ним, пусть и холодный, слизкий, мёртвый…       — Лежка, не плачь, не плачь, хороший мой, родной мой, — повторял Шурка, оглаживая по спине да прижимая к себе. — Я так тебя долго ждал, так долго… Думал, не придёшь.       — Да как же так? Я приходил!.. Каждое лето я здесь был! Смотри. — Лежка показал изорванный, перевязанный новой жизнью шнурок. — Я ходил! Я здесь был, я тебя найти не мог!       — Тихо-тихо, — успокаивал, гладил по рукам, по шнурку, прикладывал своё лицо к ладоням, целовал их, нежно-нежно, только холодно слишком. — Не там искал, не туда ходил. Отводили тебя от меня, не давали нам встретиться. Но теперь всё получилось.       Лежка лишь воздух мог глубоко вбирать да стонать, чтобы не услышал Шурка его, но всё он слышал, как и твари вокруг, которые боялись подойти, держались на расстоянии, чуяли смерть и то, что к ней приведёт, и то, что от неё никогда не заберёт.       — Пойдёшь со мной? — улыбнулся сквозь тину его любимый, его ненаглядный.       — Куда?       Шурка не ответил, только повёл мокрой головой дальше в лес. В лес густой, лес непростой.       — И будем там всегда, пойдём? — уже взял за руку, тянул, призывал идти, а Лежка стоял, примёрз к земле, ног уже не чувствовал. Согнёт палец, и отломится. — Не пойдёшь?       — Ты… ты же будешь со мной?.. Никуда не уйдёшь? Не оставишь на десять лет? Не оставишь на день? Я искал… Искал так долго!..       — Не оставлю, родной, не оставлю, любимый. — Шурка взял за руки и повёл между деревьев. Ноги сами собой оторвались от земли, последовали за ним. — Ни на день, ни на час.       — Не врёшь? Не лукавишь?       — Не вру и не лукавлю.       А под губами зубы острые, а язык синий, но сквозь слизкие руки ощущалось прежнее тепло. Шли они долго, а погружались глубже. По колено, по бедро, по пояс, а следом нырнули по голову. Лежка зажал глаза, задержал дыхание, а Шурка схватил его за лицо да прижал к себе, целуя в губы, пуская отравленный воздух в лёгкие и от воды становясь таким чистым-чистым, совсем как в прежние дни.       Белая кожа, русые волосы, голубые глаза, а смотрят всё так же, млея и мечтая, снова оказаться на одуванчиковом поле, лежать, греться на солнце, держаться за руки. Лежка хватает его, прижимает к себе, а он утягивает на дно, а всплыть не получается, воздух кончается, и Лежка делает губительный вдох, только смертью он не оборачивается, а Шурка улыбается ему во все острые, новообретённые зубы. Клацает им по воде, а Лежка дышит, но всплыть не может, и надо ли, если Шурка с ним? Если он берёт за руки, пальцы, переплетает их как раньше, а шнурок, ведомый лишь тинистым течением, расплетается и обвязывает их запястья.       Расправляется одежда, открывает голую голубую кожу, дорожки венок на груди, и сам Лежка льнёт к им, и Шурка к нему, не оставит больше, ни на день, ни на час.       Любимый его, дорогой его.