Метель

"Дорогу осилит идущий"

      Зима в этом году выдалась снежная, злая, ослепительно белая, и дети высыпали на улицы, чтобы слепить что-нибудь или повоевать в снежки. Взрослые ворчали о промокших носках и свитерах из-за засыпавшегося за ворот снега, но не пытались мешать, только требовали, чтобы баталии не проходили на склонах, с которых можно было упасть и разбить себе что-нибудь. Может быть, дети бы и не были очень внимательны к материнским просьбам, но отцовские ремни обычно всё-таки казались достаточно убедительными. С Томасом так и вовсе сразу говорил дядя Гордон, и не о ремне, который у него, само собой, тоже был, а о том, что он в семье старший (просто единственный, хе) мужчина и не может заставлять маму беспокоиться. Том согласно кивал, защищать маму — это было естественно и нормально. Да и пороть его будут не за то, что ослушался запрета, а из-за того, что мама будет волноваться. Она, конечно, виду старалась не подавать, но Томас уже замечал, как приехавший из города белый (слухов после его появления было столько, будто действительно что-то серьёзное случилось) успокаивал её и держал за руку. Нет, дядя прав, волновать маму нельзя, поэтому он займёт себя чем-нибудь поинтереснее, тем более, в мастерской дяди всегда есть, что делать, а сам старший чёрный никогда его не гнал, всё объяснял. И это было куда интереснее снежков, в которые можно переброситься по дороге, но посвящать им весь день? Ему же не три годика уже!       В этот вечер он тоже привычно сидел в мастерской и ждал, когда дядя Гордон вернётся, чтобы отвести его домой. На улице стемнело ещё час назад, и идти одному не стоило, никто бы не оценил. И скользко, и мало ли, на какого незваного гостя наткнёшься. Хоть и небольшая вероятность, но любой житель Краухарда хорошо знал, что осторожность и выполнение требований безопасности продлевает жизнь надёжнее владения проклятиями. Поэтому Томас рассматривал картинки в книге о мотоциклах и думал, сможет ли собрать себе похожий, когда в двери ввалился дядя Гордон, мокрый насквозь и холодный-холодный даже на вид.       — Дядя!       — Не трогай, — резко, почти зло остановил его Ферро, стаскивая верхнюю одежду. — А, Король, как же я так?       — А как? — подал голос Том и замолчал под хмурым взглядом, но дядя только махнул рукой:       — Упал в реку. Сейчас, переоденусь и отведу тебя домой. Подождёшь?       — Конечно, а… может, я сам?       Гордон выглядел таким замёрзшим, таким нездоровым, что Томас не хотел тащить его снова на мороз. В конце концов, ничего не случится, если он один раз пройдёт до дома один, а вот дяде надо отогреться, пока не заболел. От простуды никакая магия не спасёт.       — Глупостей не говори, — отрезал Гордон, закашлявшись, и Том не стал спорить, это было бесполезно, одна осторожность на другую, а Ферро старше и сильнее, решение всё равно будет за ним. Так зачем начинать безнадёжный спор?       К дому Тангоров они шли быстро, Томас спешил изо всех сил, чтобы мокрый (волосы точно ещё мокрые), замёрзший упрямый взрослый побыстрее оказался в тепле, и до калитки они дошли как никогда быстро.       — Давай, дальше сам, — кивнул ему дядя Гордон, не желая заходить в дом. Томас подозревал, что из опасения попасть под раздачу маминой заботы и опеки, которая была уверена, что забота обо всех мужчинах семьи (к которую она и Ферро включала) — её святые право и долг.       На следующий день Томас снова побежал на северный склон, чтоб узнать, как дела у дяди, не расчихался ли он, и смогут ли они сегодня продолжить разбираться со старым мотором, на котором Ферро объяснял ему основные принципы работы механизма. Но в доме было так тихо, что возникали сомнения, на месте ли вообще хозяин или куда-то ушёл с утра пораньше. Том решил подняться и проверить, не спит ли он, хотя, конечно, обычно к этому времени дядя Гордон успевал даже позавтракать. Но в этот раз он действительно нашёлся в постели и выглядел до того плохо, что Томас решил подойти ближе осторожно, чтоб не разбудить. Лоб дяди был такой горячий, что почти обжигал ладонь, а когда тот слегка приоткрыл глаза, то казалось, что они ничего не видят.       — Это что, горячка?       Том поправил сбившееся одеяло и на секунду задумался, а потом побежал домой.       — Мама!       Она встревоженно обернулась к нему, отставляя вытертую тарелку:       —Том, милый, что-то случилось?       — Там дядя Гордон горячий, совсем горячий лежит, мам. Нужно же что-то сделать.       — Конечно, милый, — серьёзно кивнула мама, как-то мгновенно собираясь, становясь такой серьёзной, решительной и твёрдой. Томаса это превращение всегда восхищало. — Мы сейчас пойдём к нему, я пока соберу аптечку, а ты пойди к Джонатану, всё-таки, он белый маг, возможно, сможет чем-то помочь.       Томас кивнул, идти к странному соседу не хотелось, но это было мелочью, и он снова побежал, торопясь добраться до Джо быстрее, потому что ладонь всё ещё помнила нездоровый жар лба дяди Гордона.       — Джо! — в дверь он стучал решительно, но врываться не стал, хоть и хотелось. Нельзя. Это чужой дом, в который ему не давали разрешения входить.       — Томас? — белый открыл дверь, зябко ёжась от холодного воздуха и переминаясь с ноги на ногу. Сообразить накинуть на себя что-нибудь сверху он, конечно, не мог. Том не удержался и осуждающе вздохнул: разве можно быть таким… таким!       — Дядя Гордон заболел, он вчера в реку упал, мама просит вас сходить к нему вместе с нами, — он секунду помолчал, потом добавил:       — Я тоже прошу. Пожалуйста.       — Конечно, — встревожено метнулся Джо куда-то вглубь дома. За одеждой, наверное. — Я сейчас!       Томас аккуратно закрыл дверь, чтоб дом не вымерзал, и остался ждать снаружи. В этом доме ему делать абсолютно нечего, а из-за ребёнка на морозе белый, возможно, соберётся быстрее. Впрочем, Джо появился на пороге уже через несколько минут, укутанный в шарф по самый нос, и они поспешили к дяде, встретив маму уже по дороге.       Том думал, что когда взрослые придут, всё как-то решится. Они же… ну, большие, а Джо вообще маг, хоть и белый, но так ведь для целительства только лучше, верно? Однако мама выглядела всё более и более встревоженной, а сосед задумчиво качал головой.       — Кто? — Гордон очнулся и оглядел мутным взглядом комнату. — Том?       — Я тут!       — Ага, — как будто и не ему сказал дядя, и снова уснул. Томасу очень не понравилось, как мама прикусила губу.       — Что?       Но ответил ему Джо:       — Я постарался немного сбить температуру, но это всё, что я могу.       — И что? — Томас не собирался отставать от них, пока они ему не ответят нормально, чего ждать.       — Надо ждать, пока вернётся врач, милый, — мама погладила его по голове, и он даже не стал уворачиваться, занятый другими мыслями. Доктор уехал несколько дней назад в город и должен был вернуться только через три дня. Это очень долго.       — Это долго, — повторил он вслух, и взрослые, переглянувшись, вздохнули.       — Будем надеяться на лучшее. Я сделаю ему компресс и останусь…       — Нет, я сам останусь, — он резко качнул головой, и постарался улыбнуться маме. — У тебя ведь всегда много дел по дому, а я всё равно здесь всегда пропадаю, вот и получится, что ничего почти не изменится.       Ещё не хватало, чтобы мама тоже заболела, вон какая она тонкая и бледная. Нет уж, он сам присмотрит за дядей, а мама пусть идёт домой. И Джо тоже — ему ещё работать, а здесь он всё равно больше ничего не сделает. В итоге, они с мамой спорили шепотом минут пять, но он всё-таки настоял на своём и, после того, как первый компресс был положен на лоб дяди Гордона, проводил их с Джо до двери и вернулся в спальню. Дыхание больного было тяжёлое, но негромкое, и приходилось иногда прислушиваться, чтобы расслышать его за завыванием поднявшегося ветра за окном.       Иногда Ферро приходил в себя:       — Том? Ты здесь?       — Да, — он снимал и заново смачивал тряпку, но за это время дядя успевал снова стать горячим, как печка, и уверенность в том, что компрессы помогут, становилась всё меньше и меньше.       — Иди домой. Нечего…       Томас молчал. С больными не спорят, но кто их слушает? Его самого никогда не слушали, и он тоже не будет. По крайней мере, если дядя и дальше будет говорить такие глупости. Но этот разговор повторялся каждый раз, когда дядя Гордон выныривал из тяжёлого, горячего забытья.       — Том? Томас?       — Да.       — Не надо.       Он даже не отвечал ничего.       В обед пришла мама, принесла еды и проследила, чтоб он обязательно поел, как будто Томас мог бы оставить себя без еды! За кого его принимают? Но мама была такая грустная и уставшая, что он не стал ругаться, и они молча сидели, пока он ел, а мама то смотрела на него, то поворачивалась к дяде и прикасалась к нему ладонью, проверяя температуру. А потом снова пошла к ним домой, оставив на столе бульон и сказав напоить им Ферро, когда тот придёт в себя. Том кивал и держал её за холодную, будто замерзшую руку, хотя в доме было натоплено — он сам следил, чтоб было тепло.       — Милый, как ты сам? — мама остановилась у двери, уже накинув на себя пальто, и пригладила ему волосы, коротко рассмеявшись, когда он привычно вывернулся из-под ласковой руки.       — Со мной всё хорошо, мам, не волнуйся, — и улыбнулся ей на прощание.       Скоро дядя Гордон снова пришёл в себя, но есть отказался, отворачиваясь от кружки с тёплым бульоном, и Томас впервые за день почувствовал не тревогу — страх. Никогда такого не было, чтобы дядя отказывался от еды, а тут он же с утра не ел и не хочет. Захотелось что-то сделать, сейчас же, исправить всё, но он удержал себя, не позволил себе бессмысленно метаться по комнате. Однако, мысли в его голове продолжали биться о внутренние стены и сталкиваться друг с другом.       — Надо что-то делать, — он зло смотрел в окно на начинающуюся метель. — Нельзя же ничего не делать…       — Томас?       — Да, я…       Но дядя уже снова закрыл глаза и не слушал. Том коротко, больно ударил себя кулаком по колену. Всё становилось хуже и хуже, а он ничего не мог сделать. Если бы нужно было что-то отремонтировать, он бы справился, разобрался. Дядя его учил, и есть книжки ведь, когда очень надо, можно и невозможное творить, но что делать с человеком, чтоб починить его, ему никто не рассказывал. Томас продолжал менять компрессы, как ему сказали, но теперь они помогали ещё хуже — даже под ними дядя Гордон оставался горячим.       Вечером мама снова пришла: проверить, не изменилось ли что.       — Его надо отвезти в больницу, — хмуро сказал Томас, уперевшись взглядом в пол. За окном мело так, что даже выходить во двор лишний раз не стоило, не то что ехать куда-то, но без нормального лечения дядя сгорит насмерть, не дождавшись врача.       — Милый, — мама беспомощно — Том, даже не видя, почувствовал и сжал от злости зубы — оглянулась на пришедшего с ней Джо, — ты же понимаешь… это невозможно. Это просто невозможно, — в её голосе на «о» слышались слёзы, и Джо успокаивающе сжимал её плечо, за что Томас был ему благодарен. Сам он успокаивать сейчас никого не мог, хотя должен был. — Милый…       Том резко кивнул, но взгляд на неё не поднял. Конечно, он понимал, что мама была права, но эта правота была противна всему его существу. Нельзя, нельзя позволять бессмысленной погоде приказывать себе.       — Если метель закончится, — подал голос молчавший до этого белый, — мы повезём его завтра, Томас. Сейчас уже всё равно поздно, темнеет.       — Да, — Том постарался улыбнуться как можно благодарнее, не ожидал он от Джо… да, не ожидал. — Я понимаю, ночью нельзя.       Мама согласно кивнула и медленно, как-то очень сдержанно, почти судорожно, вздохнула.       — Идите домой, пока совсем не стемнело, — он покосился на дядю и решительно тряхнул головой. — Я останусь тут, дядя мне в соседней комнате и койку устроил, мам, ты же знаешь, что поесть тоже найдётся.       — Лучше я…       — Нет, — решительно замотал головой Том и набычился. — Это моя койка. И дядя тебя не приглашал.       Это было невежливо, но маме здесь нечего было делать. Больше него она не сделает, только всю ночь спать не будет и ещё больше вымотается. Пусть идёт отдыхать. Так или иначе, на своём он всё-таки настоял и через полчаса снова остался один на один с не приходящим в себя дядей.       Ночь была тёмная, за метелью не видно ни луны, ни звёзд, и Томас смотрел на летящий снег с ненавистью такой жаркой, что удивительно было, как от неё не растаяло всё окрест. Но погоде не было никакого дела ни до злости и отчаяния Тома, ни до того, что Гордон Ферро может умереть, если не получит настоящего лечения. Время тянулось долго, и за час до рассвета Томас понял, что снег не собирается останавливаться, а, значит, никуда Джо не поедет.       — Нет уж, — он решительно встал и пошёл к дверям, — так не пойдёт. Нам нужно в больницу, значит, мы туда попадём. Чёрный я или кто? Тангор я или погулять вышел?       Ему нужно было торопиться, чтобы успеть всё сделать и уехать до того, как рассветет, и его заметят и остановят. Он быстро-быстро побежал к дому Джо, собираясь впервые в жизни совершить почти настоящую кражу, забрав его коня и… у него ведь есть сани? В крохотном сарае действительно были сани и, судя по их виду, Джо даже пытался их с вечера подготовить к дороге, но получилось именно так, как и должно было получиться у белого, не привычного к физическому труду. Впрочем, Томас был не в претензии — хорошо уже, что хоть такие есть, и достаточно крепкие, а что кривоваты — так им не красоваться. После проверки саней он побежал в стойло к лошадке, с которой обычно возился Джо.       — Здравствуй, хорошая, — пробормотал Том, протягивая сонной, удивлённой, но вполне миролюбиво настроенной лошадке кусок прихваченного из кухни сахара. Любви и доброжелательности в глазах животного прибавилось, и Томас, глубоко вздохнув, вошёл в стойло. — Ты хорошая, хорошая, да? Ты же дашь себя запрячь? — он чувствовал себя немного глупо, разговаривая с ней, но, во-первых, ему и самому становилось немного спокойнее, а во-вторых, он слышал, что спокойный голос должен благотворно действовать на животное. Оставалось надеяться, что это действительно так.       Судорожно вспоминая, как и что делал Джо (эх, чтоб ему внимательнее было не смотреть, но так ведь нет, никогда не интересовался лошадьми, всегда хотел машину с мотором), Томас взялся за уздечку, грея её немного в руках, чтоб животное не обожгло себе губы о холодный металл, надел, потом, придерживая мохнатую за шею, пристроил упряжь и замер, вытирая вспотевший от напряжения лоб.       — Вот так, всё хорошо, всё правильно… да?       Лошадь смотрела на него спокойно, и Тому хотелось верить, что это значит, что пока он всё делает правильно, привычно для неё. Он ласково, чтоб она не нервничала, погладил её по шее и взялся за подпругу, затягивая и при этом опасаясь и недотянуть, и перетянуть… ну, вроде, нормально. Вроде, у Джо так же выглядела. Эх, чтоб ему внимательнее смотреть! Так, теперь хомут — давай, хорошая, давай. Вот так, умница, умница, да, молодец. Ещё сахара? Будет тебе ещё сахар, только пошли к саням теперь, пошли, хорошая.       На улице, идя через падающий снег, лошадь косилась на него осуждающе, вздрагивала от порывов ветра.       — Извини, сейчас, в сани запрягу и сбегаю обратно, посмотрю там на тебя эту, как её, попону, хорошо?       Ему ничего не ответили, но Томас уже не думал об этом, он с лёгкой паникой смотрел на сани, в которые покладистую лошадку надо было запрячь. И быстрее, быстрее, пока не рассвело, и никто его не увидел. Томас завёл лошадь в оглобли и стал крепить, проверяя, не пропустил ли чего, вспоминая, как оно должно было выглядеть.       — Ну, всё в порядке? А ну, попробуй пойти, вот так, да-да, видишь сахар, иди к нему… Вот так, хорошая, хорошая лошадка, не больно было? Вроде нет, — он растерянно и взволнованно осматривал животное и крепления сбруи, проверяя, всё ли нормально, и отчаянно сомневаясь в себе. Нет, не надо сомневаться, он всё сделал правильно, у него хорошая память, и шла она к сахару, никак не выказывая недовольства или неудобства, значит, всё нормально.       Он снова побежал к стойлу, нашёл там попону, быстро написал мелом на стене, что не украл, а только взял лошадь на время и обязательно вернёт. И чтоб за них не беспокоились, всё будет нормально. И бегом, бегом назад.       — Вот, так тебе будет теплее, да? — теперь Томас разбирался с застёжками, но с ними было проще, одёжка — она и есть одёжка, что на человека, что на животное. — А теперь пошли, не смотри на меня, а иди. Ну, давай, давай, — он поторапливал лошадь негромко, но уверенно, слушая, как оглушительно стучит кровь в ушах.       Если его сейчас поймают… Ух, мало того, что всыплют по первое число (даже у Джо, может быть, разок рука поднимется, а мама так точно душу отведёт), но ведь не это страшно, а что тогда уж его не пустят. И второй попытки не дадут. Запрут где-нибудь и будут сторожить. А дядя и сгорит за это время. Нет, он так не согласен.       К дому дяди Гордона они подъехали, когда край неба уже начинал слегка светлеть, и Том снова побежал в дом как можно быстрее. Он, наверное, никогда так не бегал, как в это утро.       — Томас? Ты?       — Я, я! — обрадовался он, что дядя в себе. Хоть и горячий, и взгляд мутный, бессмысленный почти, но всё-таки говорит, может, и пойти сможет. Тащить его… Томас поежился. Вдруг не справится, если тот совсем идти не сможет. Том подошёл к шкафу, достал из него новую одежду: надо переодеть обязательно, не в мокром же ехать по морозу. Хотя бы выехать в сухом надо. Да и не в домашнем же — оно лёгкое — ехать. Он полез в нижние ящики и нашёл там тёплую одежду с меховыми подкладками — в таком и в метель будет не так холодно. Полотенце тоже достал, чтоб обтереть насухо, перед тем как одевать свежее.       — Дядя, сядьте, вот так, — Томас тянул за вялую, тяжёлую руку, заставляя сесть, чтобы можно было стянуть домашнюю рубашку, обтереть спину и подложить сухую, сложенную в несколько раз простыню, чтоб не намок снова, когда упадёт. Сначала рубашку, потом нижние тёплые штаны из шерсти, сверху — ещё одни, и свитер, свитер не забыть — сначала тонкий, потом толстый. Томас помнит, что лучше несколько тонких одёжек, чем одна толстая — воздушные прослойки помогут лучше сохранить тепло. Теперь меховой жилет.       — Идём, дядя Гордон, идём, — Том с тревогой поглядывал в окно, где, несмотря на неуспокаивающийся снег, всё больше и больше светлело. Конечно, вряд ли Джо вот так сразу, не проснувшись ещё толком, побежит к лошади, но тревожно же, тревожно. — Идём, надо идти, — он уговаривал его почти так же, как до этого уговаривал идти лошадь, только мохнатая не опиралась на него всем своим весом, придавливая к земле.       Томас еле доволок едва передвигающего ногами Ферро до стула в коридоре, усадил на него, и принялся одевать в верхнее — обувать сапоги на тёплые носки, надевать шапку и обматывать поплотнее шарфом, чтоб ветром под одежду не задувало, и снегом не заметало, не мочило. Вот так.       — Идёмте, надо ещё немного, — говорить было тяжело так же, как и идти, но Том не останавливался. Сейчас-то уже никак нельзя. Совсем-совсем.       — Не надо, — невнятно и глухо через шарф бормочет дядя, когда они уже идут по двору.       — Надо, — со злой решимостью не соглашается Томас, забывая, что с больными нельзя спорить.       — Тод? Ты, Тод?       Томас открывает рот, чтобы ответить, и закрывает его молча, кивает, зная, что его не увидят. Ну так, может, почувствуют. Тод так Тод, с Тодом, кажется, спорить не хотят, значит, сгодится. Сейчас всё сгодится, лишь бы в дело.       — Тод, как?...       Но Том уже положил, практически уронил, на самом деле, Ферро на овчину, найденную здесь же, в доме, и укрыл его сверху другой. Дядя как лёг, так больше и не пошевелился, будто этот короткий переход забрал у него даже те силы, которые раньше помогали ему хотя бы бредить.       — Давай, поехали, — скомандовал Томас лошади, дёргая вожжи, но та повернулась и смотрела на него с таким… удивлением что ли. Как будто не могла поверить, что он ей всерьёз предлагает ехать куда-то в такую погоду. — Давай, давай, хорошая, командовать я буду, — в голосе прорезалась почти весёлая, нервная злость. — А ты поезжай. Трогай, ну!       И они поехали. Медленно, через ветер и снег, тут же залепивший лицо, начиная увязать в снегу почти сразу за пределами поселения, где дороги хоть немного более чистые и проходимые были. Очень скоро Томасу пришлось слезть с саней, достать приготовленную лопату и начать расчищать снег перед лошадью, чтоб та могла идти дальше. Снег казался бесконечным, как и дорога, казалось, они едут уже многие часы, а может, так оно и в самом деле было. За это время Том успел перекопать килограммы, многие килограммы снега, чтобы пробить им с лошадкой дорогу. Она шла за ним грустная, но терпеливая, и Томас думал, что он больше никогда не позволит себе пренебрежительно отозваться о ней и других таких же. Первую пару километров у них всё шло более-менее неплохо, но чем дальше, тем сильнее он уставал. У него болели руки, особенно — замёрзшие пальцы, которые не хотели ни сжиматься, как следует, ни разгибаться. Уши тоже, казалось, вот-вот отпадут, хотя он укутал их шарфом. Лицо всё время было в снежно-ледяной маске, сколько ни стирай её перчаткой, а из глаз от холода и усталости безнадёжной давно катились слёзы, но в какой-то момент Том совсем перестал обращать на них внимание. У него не было сил на снег, на редкие успокаивающие слова измученной и, наверняка, тоже замёрзшей лошади, так ещё и на то, чтоб не плакать, когда так плохо и больно, и руки начинают опускаться — у него сил тоже не было.       В какой-то момент ему стало казаться, что он ошибся, что мама и Джо — белый! — были правы, и это невозможно, совершенно невозможно. Хотелось бросить всё, махнуть рукой и сесть, укрыться овчиной рядом с дядей Гордоном и ничего не делать. А лучше того — оказаться дома, выпить и съесть горячего и ждать, когда вернётся доктор…       — Нет, — Томас назло самому себе зачерпнул снега, хотя его и так хватало на всём, и растёр пушистые белые хлопья о своё лицо. — Когда надо быть сильным — сил хватает. Ясно?       Так говорила мама, он помнил. Не ему, нет, ему она такого не говорила, его она называла милым и гладила по голове, но кому-то, пришедшему в гости, когда они только переехали в Краухард. Да, так и сказала, улыбаясь мягко и ласково, как всегда: когда надо — сил хватает. А ему всякая глупость в голову лезет, как будто ему три года: сесть, лечь и ничего не делать.       — Совсем обнаглел, — сам себе шипел Том, снова и снова орудуя лопатой, с каждым разом всё медленнее, всё тяжелее, но не останавливаясь. — Лечь ему. Мама там беспокоится, у Джо лошадь увёл, такой переполох устроил, а теперь в кусты?! Работать надо, работать. Есть ещё силы — вон, у лошади даже есть, хотя ей не надо, а у тебя так тем более.       Но, в конце концов, всё-таки случилось то, чего Томас боялся практически с самого начала пути: сани накренились и встали. Они угодили в яму. Лошадка честно пыталась тянуть, упираясь копытами, Том старался изо всех сил, подталкивая сани так, что у него от напряжения даже кровь пошла носом, но сани стояли и не двигались. И вот тут Томас всё-таки сел на облучок, не зная, что ему делать дальше. У него не было сил вытолкать сани. И поднять их с помощью механики было нечем. Сани были абсолютно пустые, так что даже подложить под полозья было нечего, чтоб поднять их постепенно. А и было бы… как бы он поднимал сани, чтоб подложить под них что-нибудь?       Томас сгорбился, спрятал лицо в мокрых от снега варежках и закачался, пытаясь придумать что-то. Ведь не может всё так закончиться, должен был быть выход. Наверняка можно было что-то придумать, как-то выбраться из этой ямы. Это же просто дырка в дороге, а не что-то серьёзное! Но он так замёрз, так устал, что ни одной мысли, не то что удачной, а хоть какой-нибудь не могло родиться в его голове. И тогда он от злости — на метель, дорогу в ямах, собственную глупость — закричал что-то, даже не ругательства, просто звуки, лишённые смысла, только чтоб выплеснуть это из себя, избавиться. Лошадь испуганно дёрнулась, привлекая внимание, а вот дядя Гордон даже не пошевелился.       — Дядя? Дядя Гордон, вы живы? — вот будет смешно, если нет, с мрачным отчаянием и весельем подумал Томас, наклоняясь ближе, и почувствовал, что хоть тот и не шевелится, не реагирует никак, но всё ещё дышит. Он вздохнул с облегчением, но вместе с тем чувствовал и опустошение, накатывающее на него после приступа злости. Да, дядя пока жив, и лошадка пока жива, и Томас — тоже, но он не знает, что им делать, как выбраться из ямы и продолжить дорогу.       И тут в стороне мелькнул какой-то свет. Том напрягся, пытаясь сообразить… вообще, по дороге в город должно было быть несколько одиночных дворов, и если это один из них… если им всё-таки повезло…       — Дядя Гордон, я скоро вернусь, — Томас торопливо поправил овчину, стряхнул с неё снег, больше от волнения, чем из необходимости. — Я за помощью схожу, вы тут подождите. Поняла, хорошая? — теперь он обернулся к лошади и погладил её по усталой морде. Сейчас вернусь. На вот, съешь пока.       Мохнатая почти без энтузиазма взяла один из последних кусков сахара, но Том всё равно видел, как радостно вспыхнули её глаза при виде лакомства. Просто сил у животного не осталось, так это понять можно. А впереди ещё дорога, да, пусть хоть сахаром подкрепится, тем более, что сегодня с утра её не кормили.       Он уже бежал прямо через снег в том направлении, где видел свет, отчаянно надеясь, что это не окажется чарик. Да нет, день же уже, с чего бы ему светиться? Но им всё же повезло, там действительно оказался дом старого ворчливого Эрика, который как раз доил свою корову, когда Томас ворвался к нему в хлев.       — Здравствуйте, мистер Эрик, — начал он с порога. — Мне очень нужна ваша помощь!       Глаза старика стали такие огромные, что Том даже на несколько секунд забыл и о том, как у него болят замёрзшие усталые руки, и о том, что в санях его ждёт дядя Гордон.       — Что?! Томас!       — У нас сани в яму угодили, помогите вытащить, дядя Эрик, — он старался быть как можно обаятельнее и приятнее, хотя вряд ли у него очень хорошо получалось с заплаканными глазами и размазанной по лицу кровью из носа.       — Что ты несёшь?!       И Том с грустью понял, что просто помочь ему не хотят — тут тоже имеют своё мнение на его счёт и на счёт того, что и как он должен делать. Они спорили со старым Эриком минут десять: сначала — пока тот отказывался куда-либо идти и требовал, чтобы Томас оставался в его доме, пока погода не наладится, потом — пока хозяин дома искал подручные инструменты и требовал, чтобы Томас и Гордон вместе здесь ждали конца метели, потом ещё — всё время пути до саней. И даже вытаскивая сани, Эрик продолжал спорить с «беспутным мальцом», но Томас только хмурился и отказывался, уворачиваясь или игнорируя подзатыльники. Не до того сейчас.       — Нельзя так! — горячился Эрик. — Одному в метель!       — Нельзя — давайте с нами, — разрешил Томас, но на него только рукой махнули и ушли обратно в дом:       — Третьим покойником быть не собираюсь.       Томас понимающе кивнул вслед и снова взялся за лопату. Снега меньше не стало, так же, как не стало больше сил, но они продолжали движение, медленно, шаг за шагом приближаясь к городу. Иногда Том останавливался на минуту, чтобы погладить почти безучастную ко всему вокруг лошадь и подойти к больному:       — Дядя Гордон, вы ещё живы?       — Нет, — отозвался слабый голос. — Я умер, Тод…       Томас, кажется, улыбнулся в ответ, и снова взялся за лопату. Но в какой-то момент он просто не смог продолжать. Руки не поднимались, как он ни старался заставить себя, но силы его кончились раньше снега, раньше дороги, раньше времени даже, а ведь день ещё не вышел до конца, хотя и недолго осталось, наверное. А может и долго, может, это ему только от усталости кажется, что времени много прошло. И темнеет в глазах тоже — от усталости. Или снега больше стало.       — А ведь осталось совсем чуть-чуть, — с какой-то обидой пожаловался он лошади. — Совсем чуть-чуть. Может, если я сейчас посижу немного, то смогу продолжить, а? Только посижу чуть-чуть, отдохну…       Сидеть и не копать снег было так хорошо, и даже непонятно, зачем его вообще убирать, когда под ним так тепло, спокойно, как летом. И что за глупости, и так лето ведь, вот и дядя Гордон зовёт его показать воздушного змея. Забыл он, что ли, что ещё в прошлом году научил Томаса самого такие мастерить? Ну ничего, Том ему сейчас напомнит и покажет, только догонит. Нет, сначала узнает, что это за сигнал, откуда он здесь?       Том вскинулся, вырываясь из сна, стряхивая с себя снег, и увидел настоящее чудо: снегоуборочную бригаду, едущую ему навстречу из города.       — Хорошая, хорошая, — позвал он онемевшим голосом, этой радостью надо было поделиться хоть с кем-нибудь. — Ты только посмотри, посмотри, как нам повезло.       Лица участников бригады при виде Томаса и его саней были почти такими же непередаваемо удивлёнными, как у старого Эрика, но он всё равно так рад был их видеть. Никому ещё так не радовался, наверное.       — Доро… — тут горло его подвело, но он откашлялся, и снова начал. — Дорога до самого города чистая.       — Да, — ответил старший. — Но торопись: полчаса, и с таким снегопадом — снова всё засыпет.       — Спасибо, — счастливо кивнул Томас. — Мне хватит.       — Торопись давай, — подгоняли его голоса, но в этом не было нужды — лошадка Джо и так уже пошла, почти сама, не быстро — откуда бы у неё силы? — но шла без остановок. Тоже, наверное, чувствовала, что надолго такой удачи, как чистая дорога, не хватит.       И они действительно успели за эти полчаса добраться до города. У них получилось, у них в самом деле получилось — они смогли пройти через метель и успели в больницу, в которой их приняли сразу, несмотря на очередь, но никто не возмутился. Наверное, Том выглядел слишком уж колоритно и убедительно, чтобы все поняли серьёзность проблемы. А когда разошлось, что они приехали в город из посёлка, через метель… Его ругали и хвалили, стращали и восхищались одновременно. В другое время он бы, наверное, гордился собой и веселился от противоречий в словах одних и тех же людей, но его куда больше волновало то, что происходило в кабинете врача, куда его не пустили. А ещё надо было бы позвонить шефу Харлику, чтоб он сказал маме, что с ним всё в порядке, он живой и здоровый в городе и вернётся, как только метель закончится. И Джо чтоб сказал, что с его лошадкой всё в порядке.       С этим соображением он и поймал какую-то медсестру, которая посмотрела на него очень странно, но согласилась:       — Да-да, конечно, вы совершенно правы, молодой человек. Идите за мной, сейчас мы позвоним вашим родным.       Томас не стал поправлять, что не родным, а шефу Харлику, в конце концов, разве эту женщину должны беспокоить такие детали? Но, как ни странно, медсестра угадала, позвонил он, в конце концов, именно семье, потому что мама и Джо уже были у шефа, требуя начать поиски как можно скорее. Судя по голосу, Харлик хотел много хорошего и неприличного сказать о том, что сделал Томас, но почти сразу передал трубку матери.       — Томас! — было слышно, что она старалась говорить сдержанно, но не могла, и голос у неё дрожал и от слёз, и от радости, и от волнения со злостью, и Том почувствовал, что начинает краснеть. Это был единственный момент в его плане, который смущал его с самого начала, но ведь нельзя было иначе, нельзя. — Милый, — а вот теперь почти выдох, судорожный, через перехваченное горло.       — Мама, со мной всё в порядке, — заторопился он. — Я живой, целый и здоровый. Не волнуйся, мама, всё хорошо. И дядю Гордона я успел довезти в больницу. Ну, мама, ты же понимаешь…       — Конечно, — негромко согласилась мама, и Том подумал, что лучше бы она ругалась. Он бы даже спорить не стал. — Ты очень сильный и смелый, милый. Очень.       — Мам… Всё в порядке, мам.       — Да. Да, конечно. Ты там…       — Я, пока метель не кончится, здесь задержусь, да, мам? — он спрашивал, зная ответ заранее, но думал, что ей, наверное, важно принять участие в решении этого вопроса. И вообще, если мама скажет, что надо ехать сразу (не скажет, конечно), то он поедет. Раз по-своему сделал, довёз — и хватит.       — Конечно, милый, — но мама, разумеется, не хотела, чтоб он снова ехал через метель. — И когда будешь возвращаться — попроси кого-нибудь поехать с тобой, если Гордон ещё будет слишком слаб. Я заплачу. В одиночку не надо, хорошо?       Томас не понимал логики, почему, если он через метель смог сам, то в нормальную погоду не сможет, но спорить не стал. У мамы такой голос был, что он бы ей что угодно пообещал и сделал.       — Конечно, мам. Скажи Джо, что с его лошадкой всё в порядке, хорошо? Мам?       — Да, милый, обязательно. И про тебя тоже скажу.       — Зачем? — спросил он и тут же понял, что глупость сказал.       — Мы оба за тебя очень волновались. Береги себя там, хорошо?       — Конечно. А вернусь, — он коротко, облегчённо рассмеялся от мысли, что за маму теперь тоже можно не беспокоиться, — и ты меня выпорешь. Да?       — Обязательно.       Они попрощались, и Томас вернулся на скамейку ожидания под кабинетом доктора. Тот вышел только через час и заверил, что всё будет в порядке, мистер Ферро поправится, что они успели очень вовремя. А ещё, что дядя Гордон ненадолго пришёл в себя, лучше, чем дома, и, когда понял, как здесь оказался, обещал выпороть его, чтоб мало не показалось. Томас кивал, облегчённо и удовлетворённо улыбаясь. Выпороть — это мелочи, для этого сначала выздороветь надо, чтоб догнать. Да и чтоб размахнуться достаточно. А ведь ради этого всё и затевалось, верно? Не ради того, чтоб от наказания отвертеться, ради этого не надо было через метель идти. Так что всё хорошо, нормально. Лошадь он без спросу взял, маму до слёз довёл, деньги дяди Гордона, опять же, тоже взял самовольно… Не важно, всё не важно. А важно только то, что у него получилось.       Томас так и уснул, довольно — даже в некоторой мере самодовольно — улыбаясь, устроившись прямо в коридоре, на скамеечке. И даже не проснулся — сил не было, — когда его перетаскивали на одну из свободных коек, чтоб мог лежать спокойно. И как качали головой, что он бедовый, но надёжный, тоже не слышал.       Домой они с дядей Гордоном вернулись через неделю, и никто Томаса так и не выпорол за весь поднятый переполох. Дядя так денег дал, которые Томас решил отложить на мотоцикл, мама пирог испекла, Джо вообще руку жал и радовался его возвращению, как родному сыну. И даже шеф Харлик только разок по плечу хлопнул и ничего больше не сказал. И нет, Том никому не стал напоминать об обещанных наказаниях, его и так всё устраивало.