Нет той судьбы, что шиноби выбирает сам

Какаши не помнит те несколько минут с Итачи. Старается не помнить. Дело не в ударе по самолюбию признанного гения и не в самоуверенности, едва не стоившей жизни — дело в тех трех минутах, что довольно четко обозначили абсолютную беззащитность Конохи перед действительно последним Учихой. Способен ли когда-нибудь Саске убить своего сенсея — вопрос, который Копия себе не задавал, пока мог такое позволить. Но мог ли Итачи убить его тогда у моста? О да, безусловно. Легко. Но не убил. Не убил, но дал осознать, что это вопрос времени. Безопасность в селении — вопрос его настроения. А жизни дорогих Какаши людей это даже не вопрос. Это ничто. Неуверенность и беспомощность — целых два повода пойти к сенсорам. Добровольно. Но у Конохи нет второго шарингана. У Конохи нет никого, кто может блокировать техники такого уровня. Кроме сына предателя. Легендарного Копирующего. Поэтому слишком рано, слишком легко, слишком просто идти сдаваться к сенсорам. И вообще все, что ощущал Какаши, было «слишком». Попробуй побыть веткой, заслоняющей лист от идущего урагана. Рискни. Он рискнул, да. И проиграл. В то мгновение он проиграл жизни, десятки, сотни жизней. Для шиноби это непростительная ошибка, для дзенина — невозможная, для Хатаке Какаши — убийственная. Эта квартира похожа на его собственную. В ней никогда не пахнет едой, только травами, ничего лишнего, только оружие, нет того, что так ценят гражданские — сувениров и безделушек, а конкретно в этой квартире нет даже своих мертвых — они давно похоронены. У бывших АНБУ не остается прошлого, в которое можно смотреть без боли. И поэтому фото здесь тоже нет. Остался человек. Почти человек — поправит кто-то из лаборатории. Кто-то с легендарным именем. И Какаши ищет его. Этого человека без прошлого, без памяти, без страха. Ямато ничего не боится. После того, что с ним сделали, он действительно ничего не боится. Потому что у него ничего нет. Кроме вечной застывшей осени под самым сердцем. И своего талантливого сэмпая с разноцветными глазами, который приходит к нему ночью, в грозу, словно неприкаянный серый волк, промокший насквозь, замерзший, совсем чужой. Нет той судьбы, что шиноби выбирает сам. Копия никогда не принадлежал себе. Только деревне. Это все, что осталось отнять у него, чтобы он умер. Это то, что смогут отнять, только когда он умрет. Разжать сведенные судорогой пальцы на крепком теплом плече. Какаши никогда не смотрит в глаза, когда приходит. Не говорит и не лезет обниматься. Он ждет, скованный, сжатый словно пружина тем колоссальным прессингом, что ощущает каждый день в неравной борьбе с врагами, с прошлым, с собой. И Ямато оставляет эту руку на своем плече. Не ищет ответов, не задает вопросов. Он просто принимает это напряжение, как дерево — удар молнии. Оно проходит насквозь, но не убивает. Не парализует, не лишает силы воли. И Копия хватается за него, словно за единственную опору в жизни, за живое, такое нужное тепло и излучаемую уверенность. Тензо словно громадный дуб на скошенном поле: его ничто не задевает, не волнует и не тревожит. Пейзажи вокруг меняются словно сезоны, люди уходят или умирают, а этот человек остается рядом и никогда ни о чем не спрашивает, ничего не ждет. Это не зовется бесстрашием или безразличием — эта абсолютная уверенность не навык, полученный в бою, нет, это скорее жажда жизни, но не буйная, яркая, как у сына Минато, это спокойная янтарная страсть, позволяющая весной зацветать каждому дереву, несмотря на самую лютую зиму. И Какаши ощущает ее, чувствует безошибочным, практически звериным чутьем, которое проявилось в нем после контракта со стаей. Ямато — это жизнь. И он жаждет ее, ищет, позволяет проникнуть в себя, наполнить. Не хочется нежности, не хочется поцелуев и слов, Ямато стаскивает с него жилет прямо в прихожей, горячий, жилистый, практически такой же сильный. Без шарингана и техник его сэмпай словно тонкое молодое дерево — гибкий, юркий, он уклоняется от захватов, мокрый — практически выскальзывает из рук, но Ямато держит его крепко — в этой игре-проверке он никогда не проигрывает. Потому что никогда не соревнуется. Это не Гай. Он не пытается доказать ни себе, ни Копии что-либо, он просто позволяет серому псу Конохи переждать очередную грозу под своими ветками, под собой. Какаши прощает отсутствие нежности, это не то, что нужно ему сейчас. Тензо не ждет до кровати, не спрашивает, чего он хочет — он сначала вдавливает его в стену, поднимая на руки, а затем валит на пол. Избавляются они только от штанов Хатаке, срезая обмотки кунаем. Странно, но Ямато все равно, что у него под маской, он никогда не просил разрешения заглянуть. А вот Какаши хотел бы хоть раз посмотреть на то, что происходит внизу, на то, что он позволяет, чтобы происходило. Тензо не хочет этого, он целует скромно, сухими губами, ту часть шеи, где маска задралась, а затем слегка прихватывает зубами за загривок, всем весом прижимая к полу, лишая контроля над ситуацией и ответственности за нее. «Ты ни за что не отвечаешь, Копия, — говорит он языком тела. — Сейчас ты можешь расслабиться. Я хочу, чтобы ты расслабился. Отдай мне то, что ты чувствуешь. Отдай мне себя». Член у Ямато крепкий, толстый, где-то на периферии сознания Какаши ловит себя на мысли, что насаживается на сук. И сук этот прорастает еще больше внутри, двигается, заполняет. Техники мокутона великая вещь, а как ими пользуются на гражданке — вопрос ситуации. Хатаке стонет болезненно, тихо, затем громче, он изворачивается, вырывается, чувствуя, как нечто двигается внутри, слишком большое, чуткое, наделенное своим разумом, проталкивается дальше, настолько, что кажется — практически выпирает живот. В голову ударяет адреналин, сердце заходится словно безумное, но порыв ярости, привычка контроля и желание спорить — все сметается чужой волей. Теплой, словно древесная смола, горячей, как сухая кора летним днем, приторной, терпкой, жестокой в своем неудержимом желании жить. Ямато поднимает его на колени — «Они сотрутся в кровь», — безразлично думает Копирующий, и давит желание укусить подставленную руку, утыкаясь в нее лбом. Ему плохо, слишком жарко, слишком тяжело. Внутри тянет, давит, движется: словно прорастая в него, Тензо утоляет свое самое подавляемое желание — продолжать жить. А затем отпускает. И дальше обычный, страстный, понятный секс, от которого ноет задница и сладко отдается в простате. Кончая, Копия ложится на пол, у него подламываются руки, сил не хватает на вопросы или сожаления — он слишком много отдает в процессе, чтобы потом думать. А вот Ямато не устает, он поднимает своего сэмпая с пола и несет в ванну, а затем в кровать. Заваривает чай, ищет мазь от ушибов. Какаши не спит, он видит сквозь серые тени ресниц угол старого стола и одинокую белую чашку на нем. Приходит осознание, что надо двигаться дальше. Они никогда не догонят его — самую быструю гончую Конохи, если он встанет сейчас. Они не смогут. Надо просто встать. Техники шарингана… великие техники великого клана… он найдет способ, он еще потягается с этим наследием. Он сможет. А Тензо приносит имбирный чай с лимоном, когда Копия, морщась, более лохматый, чем обычно, садится на кровати. Ямато опускается на пол у его ног и смазывает колени, бережно залечивает синяки и ушибы, стирая следы своих рук с бедер. Какаши по-прежнему без штанов, он кажется безразличным и уставшим. Пьет чай, приспустив маску, не говоря ни слова. Тензо не смотрит ему в лицо, не смеет, но он ласково прихватывает губами его член, склоняясь, щекоча жесткими темными волосами. — Нэ… я так до дома не дойду… — бормочет Копирующий, не пытаясь отстраниться. Интонации у него теплые и очень родные, Ямато узнает их и улыбается про себя. В них скрыта его весна, и он бережно носит ее в себе, запоминая такие хрупкие ускользающие минуты. — Ложитесь сэмпай, вам необходимы медицинские дзюцу, мне очень жаль. — Тебе не жаль, — язвит Какаши, но ложится, отставляя чашку на стол. Теперь на нем стоят две белые чашки. Рядом. У одной отколот кусочек от ручки, у второй зеленый цветок почти у самого дна. Хатаке тянет расслабиться в этих знакомых руках, выспаться, поворчать на отсутствие еды в холодильнике. Но вместо этого он снова стонет, запрокидывая голову, невольно подаваясь вперед, Ямато ласкает его и лечит, поглаживая, подразнивая, согревая. Эта «кроватная возня» как называет ее Копирующий, похожа на понятную, знакомую игру. Тензо никогда не отпускает его без нее. Без нее и пары оргазмов. Из этой квартиры Копия выходит на слегка подрагивающих ногах. Ни о каком теневом шаге речи не идет. Он бредет домой. Заруливает в булочную, только открывшуюся — самую раннюю в Конохе, набирает целый пакет сладких горячих булок, и жадно вгрызается в них в переулке, не дотерпев до квартиры. Хлеб вкусен, сахарная пудра липнет к губам, рассветное небо после грозы удивительно чистое, оно отражается в лужах на дорогах, как и молодая зеленая листва. Свежий воздух пьянит, жизнь напоминает о себе пением цикад. Какаши идет домой. В то место, что он стал называть домом совсем недавно. А раньше оно было — квартирой Ируки-сенсея. Хатаке щурится от улыбки. Они тогда были такие смешные. Он, гоняющийся за учителем как мартовский… пес. И учитель, выговаривающий ему за грязную обувь и ранения. «Ирука сейчас, наверное, уже не спит — думал Копия, — а может спит. И говорит во сне. Об Академии, учениках, уроках». На столе оставленный ужин — остывший уже. Для него, Копирующего. Если он придет ночью. А в холодильнике прохладная минералка. Тоже для него. Ирука считал, что так можно заработать ангину. И ворчал. Но минералку покупал. Они недавно стали жить вместе. Умино по понятиям Какаши был святым. Готовил, убирал, любил его псов и секс. Но кроме того, являлся на удивление тактичным, чутким, мягким, словно шелковое полотно — прочное и нежное, когда касалось ран. А ранами Копия был покрыт с ног до головы. И не теми, что лечат в госпитале. С этим сложно было жить самому, а заставлять кого-то принять — практически невозможно. Но Ирука тактично не рвал с него все те заплатки, что наросли. Не поднимал тем, которые обнаруживали под ними зияющие дыры. Он даже закрывал глаза на то, что Копия иногда сбегал в свою холостяцкую квартиру, побыть один. Или переболеть. «Свалил, сволочь», — думал Ирука, но молчал. Слишком много валилось на плечи бывшему АНБУ, и не только в прошлом. Уход Саске тот тоже пережил молча, ушел к себе на сутки-двое, а вернувшись, снова был собой. Прежним, хитрющим, несерьезным, флегматичным гением, который может все. И вернуть Саске тоже. И уберечь Наруто. Ирука подозревал, что не только он видит в Копирующем абсолютный оплот спокойствия, гарант безопасности, этакую страховку для всей Конохи. Умино гордился им. Боялся за него, но все же верил. Это сам Шаринган Какаши — кто может тягаться с ним? Об инциденте с Итачи Ирука не узнал. Не его уровень допуска. Знал, что были нукенины, что Копия спас Асуму и Куренай. Чего еще можно ожидать? Ну да, истощение, обнуление чакры. Как всегда. — Как всегда! — ругался Ирука. — Ну почему ты всегда сбегаешь, когда тебе плохо?! Я что, не шиноби? Помочь не смогу? А Какаши только молчал, щурился в улыбке и лез обниматься. Умино понимал, что Копия недоговаривает, таится, но разговорить бывшего АНБУшника было практически невозможно. Нужно было время, много времени и сил. А Коноха воевала. Угрозы зримые и незримые кружили у самых границ, поднимая смерть краями черных, в алых облаках, плащей. Ирука не знал этого, но он чувствовал, что времени нет. Нет возможности остановить Шарингана Какаши, остановить, чтобы спросить его — ты в порядке? Потому что он должен был быть в порядке. Это его работа. И Ирука обнимал в ответ, позволял себя целовать, сам лез, ласкался, тянул с волос резинку, он видел, как блестят у гения глаза, когда он смотрит на эту роскошь. Какаши давал чувство безопасности. У него в руках Умино ощущал себя важным, нужным, цельным. Этот бродяга прижился в его доме, уютном, тихом, спокойном, отвоевал часть книжной полки и уголок в холодильнике для собачьих котлет. Их секс, мягкий, вдумчивый, страстный, контрастировал с жестокостью будней на миссиях высокого ранга дзенина. Как Какаши добивался этого, он не знал. Но полагал, что блистательный ученик Минато ищет островок мира рядом с ним, на своей постоянной войне. Ирука лишний раз в прошлое старался не заглядывать и не расспрашивать. Слишком рано, слишком задевало гения нечто, что таилось и молчало в глубине памяти. И, целуя Какаши, Умино каждый раз вспоминал о том, как удивился Копия, когда Ирука попросил снять маску. — Я не буду спать с человеком без лица, — категорично заявил учитель и умолк. Какаши промолчал о том, что это был первый человек, который его попросил об этом, которому было важно не какое у него лицо, а эмоции, обычно скрываемые маской. Отчаяние? Удовольствие? Стягивая маску тогда, Хатаке осознал, что это не на один раз. Эмоциональный, чувствующий, порывистый Ирука стал его сердцем. Тем, что замерло, когда он прощался с Обито, хоронил сенсея и убивал Рин. Тем, что не билось вот так со страхом и надеждой очень давно. Тем, что никому не верило со времени смерти отца. А ведь без сердца жить нельзя. Обнимая своего милого учителя, Какаши молчал. Он слушал это будничное «тук-тук-тук» и старался запомнить. Оно понадобится завтра, когда он встанет против врагов Конохи, разделяя свою жизнь с боевыми товарищами, а смерть отдавая этому человеку, который никогда не смирится и не простит. А значит умирать никак нельзя. Не сегодня. Не потом. Любящее сердце не прощает таких измен. Других — да. Но не этих. Да и были ли другие? Ямато в его жизни очень давно. Еще с малолетства в АНБУ. Оставить его Какаши не мог. Но и жить без Ируки дзенин тоже не мог. Эти двое держали его мир своими руками тогда, когда он разваливался на части. Словно день и ночь, связывающие в единое целое синее небо над Конохой в разноцветных глазах Копирующего. И он готов был драться за это небо. Снова. И снова. Пока жив.