Ты разрушаешь все, к чему прикасаешься...

      Оливер не одержим Феликсом, его одержимость — это исключительно Салтбёрн. Это место, этот сказочный летний сон, в котором никогда не наступает зима. Но Феликс — воплощение золотой мечты, Золотой Мальчик Оксфорда, которому будто бы никогда не суждено повзрослеть, взаправдашный Питер Пэн, каждый год похищающий несчастный мальчиков, одноразовых самых лучших друзей. И именно поэтому в него невозможно не влюбиться. Он — та роскошь, та вечная молодость, счастье юных греческих полубогов, бессмертие и отчаянность. Феликс — пойманная за хвост удача, пойманный счастливый момент.       Забавно, что в этой сказке потерянные мальчишки в итоге попадают на растерзание к голодной до ласки Венди-Венеции, оставляющей от них обглоданные косточки. Или, возможно, она — несчастная фея Тинкер-Белл, жаждущая внимание исключительно к себе, готовая затмить Питер Пэна при малейшей возможности. Но итог один. Использованные игрушки выкидывают, когда они перестают развлекать детей, заменяют на новые. Оливеру повезло. Он даже не настоящий мальчик, о него слишком легко ломаются зубки избалованных отпрысков богачей.       Оливер Квик не чувствует ничего, но одновременно с этим по уши увяз в нем с первого взгляда. Двор университета и толпа, облепившая высокого юношу, который с улыбкой отвечает каждому и вместе с тем никому конкретному. Квик уверен, что Феликс точно также продумывает каждый ход, что не он один участвует в их изощренной игре. Как будто бы случайно смежные комнаты. Как будто ничего не значащая общая ванная.       Как будто Оливер непроходимый идиот, способный упустить приоткрытую дверь и доносящееся из-за нее сбивчивое дыхание, едва приглушенное всплесками воды. Вампиры не приходят в дом без приглашения хозяина, и Оливер не вторгся бы в личное пространство Феликса без такового. Он частенько ведет себя нагло, позволяя одной лжи покрывать другую, но здесь совершенно иной случай. Его зовут, и он просто откликается на неозвученную вслух просьбу, потому что Феликсу, как и любому Кэттону, до чертиков нравится находится в центре внимания, блистать на предоставленной ему сцене. Даже если эта сцена всего-навсего небольшая ванная комната с приглушенным освещением, у которой один-единственный зритель. И да, Оливер приходит. И да. Оливер смотрит, едва вспоминая, что ему необходимо дышать.       Брызги воды блестят на скулах Феликса, скатываются, застревая в выступающих ключицах. Феликс необычайно высок, и ванна ему немного мала, и он беззастенчиво подгибает стройные ноги в коленях, разведя их, лаская себя сжатой ладонью. Оливер со своего ракурса не видит член, но ему достаточно. Оливер задумывается, только ли капли воды замерли на теле Феликса, или это пот скатился, например, только что по виску? Какой он? Такой же кисловатый, терпкий или почти безвкусный?       Оливер уверен, что он умеет наблюдать. Он до постыдного в этом хорош, в том, чтобы оставаться в тени, кормя ненасытное любопытство. Он просчитывается только из-за того, что, вероятно, действительно скорее гуманитарий, и математик из него никудышный. Не получается сложить два и два: Оливер знает, что все это их обоюдное заигрывание, что Феликс здесь не спроста, и дверь открыта шире, чем если бы это была случайность. Феликс красуется, отдрачивая себе, запрокидывая голову на белоснежный бортик, приоткрывая губы, закусывая их, хмурится, ломая густые черные брови. Караваджо отдал бы душу, чтобы нарисовать такого мальчика на своих мрачных полотнах.       Но Оливер, наверное, все-таки слишком прост, чтобы осознать, к чему это может привести. На первую, на вторую и пятую ночи он прокрадывается, чтобы почувствовать сопричастность, и абсолютно утопает в этом, игнорируя интерес собственной плоти. Потому что все происходящее переходит границу его увлечения самим Салтбёрном, становится более… персональным?       Он даже почти не пугается, когда в какой-то момент Феликс распахивает восхитительно карие глаза, и их взгляды встречаются. Осознание приходит через секунду, и сердце бухается в желудок, стуча, как ненормальное, он отшатывается, пытается скрыться в тени, но блики ламп выдают чужака. Феликс не кажется злым или расстроенным, скорее удивленным и… довольным. Нужно совсем чуть-чуть, чтобы он заискивающе улыбнулся, хмыкая себе под нос, опираясь руками на края ванны, чтобы немного приподняться над остывающей водой.       — Олли? — тишина. Оливер Квик сейчас лишь узор на обоях, витражное стекло, Оливер сейчас не может позволить себе трещину в обороне и стать настоящим. — Олли, я тебя вижу, господи боже, можешь просто зайти?       Оливер судорожно оценивает риски, цепляя на себя самую жалобную маску с грустным щенячьим взглядом. Маска сидит криво, не успевает срастись с кожей, все в нем трещит по швам и не сходится с действительностью. Феликс до безумия собой доволен, продолжает улыбаться, прищуриваясь.       — Я не собираюсь ругаться или что-то еще. И закрой уже дверь, — он кивает в ответ на молчание и послушный щелчок замка. — Неделя прошла… ты правда думал, что я не замечу, как кто-то подглядывает за мной?       Оливер медленно вдыхает и выдыхает, каждый раз считая про себя до четырех. Раз.       — Слышал, человек может проснуться, если на него пристально смотреть. А я даже не сплю…       Два. Три.       — Я нравлюсь тебе, Олли?       Четыре.       — Да.       Голос Оливера вбирает все отчаяние, от него покалывают кончики пальцев, от него разрушается все хрупкое равновесие мира Солтбёрна, но в тот же момент что-то внутри становится особенно целым, он видит по лицу Феликса. И вдруг понимает, что именно это и нужно было Кэттону-младшему: впервые приглашенный им потерянный мальчишка не пытается залезть в тарелку к сестричке. Впервые мальчик теряет голову от него самого, и это, честно, стоит всех его странностей. Оливер без уверенности шагает, еще и еще, но не может заставить себя приблизиться вплотную. Это как запрет простым прихожанам заходить за алтарную перегородку в храме, словно за этим последует праведный божий гнев. Словно у него недостаточно достоинства, чтобы преступить границу в открытую, при свидетелях. Но какое достоинство может быть у того, кто слизывать смешанную с водой и гелем для душа сперму прямо со сливного отверстия? Если то была молитва, то Бог впервые за всю историю человечества соизволил на нее ответить.       — Ты такой странный, Олли, честное слово, — Феликс вздыхает, складывая руки друг на друга на бортике, пристраивая на них подбородок, — но мне это нравится.       «Ты будто бы готов разрушить все, чего коснешься, но именно это в тебе и привлекает» — этого Феликс не говорит, но Оливер явственно слышит нечто похожее между строк, и переключается, снимая так и не севшую нормально маску. Он приближается уже более уверенно, впервые за жизнь нависая над заинтересованно поглядывающим на него Феликсом, и наклоняется. Глаза Оливера похожи на льдинки, на осколки битого витражного стекла. Он утыкается носом волосы, вдыхая яркий аромат цитрусового шампуня, облизывается, чувствуя его на губах. Он никогда не прикасался к Кэттону сам. Он нарушает правила.       — Какой же ты невыносимый, Феликс, — отчаянно искренне шепчет он, удерживаясь, чтобы не рухнуть на колени прямо здесь, но Феликс озадаченно хмурится. Затем отстраняет его, чтобы подняться из ванны, шлепает босыми ногами на плиточный пол. Оливер позволяет погладить себя по щеке, жмется к этой влажной горячей ладони. — Вечно правый, привыкший к своей значимости, тебе так нравится, когда люди играют для тебя… невыносимо.       — Ты говоришь всегда слишком сложными словами, — Феликс качает головой, влажные кудри липнут к его лбу.       — Ты как божество, которое смотрит, как в его честь дерутся на арене Колизея.       — Так ты у нас гладиатор? Или готов ради меня сражаться насмерть? — Феликс, конечно, шутит, но Оливер захлебывается. Он не псих, не психопат, не сумасшедший. Он просто хочет, чертовски сильно хочет. Бесконечная жажда, вынуждающая тянуться к источнику вновь и вновь.       — Да, — отвечает он просто, и перехватывает гладящую щеку ладонь. Оливер впервые держит Феликса, и это ощущение стоило того, чтобы появиться на свет. Кэттон удивлен, какая крепкая у Оливера хватка, его запястье стискивают до боли. Оливер целует сухими губами пальцы, прикусывает аккуратно костяшки, лижет их по-собачьи. Он умеет быть послушным, воспитанным щенком. — Да, Феликс, если ты позволил бы, то я — что угодно…       — Дурак, — Феликс смеется бархатистым смехом, склоняя голову на бок. — Ты тоже мне нравишься, но я не то, чтобы был уверен, что ты по мальчикам…       Как же он все упрощает. Оливеру все равно на мужчин, да и на женщин, в принципе, тоже. Божество не зря представляют обычно бесполым, ты поклоняешься ему не из-за каких-то там гениталий. Но Феликсу было бы жутко от одного осознания, какая именно «любовь» плещется в голубых глазах напротив. Феликсу ненужно об этом знать.       — Я так давно хотел узнать вкус Бога, — Оливер специально добавляет тону шутливости. На самом деле сейчас он предстает собой, потихоньку крадет право доминирования и власти, уводит его из-под носа юного Аполлона. Незачем ему понимать, насколько всерьез в собственной голове звучат эти слова. — Позволишь мне?       — Для тебя — что угодно, Олли.       Во-первых, приземляться коленками, даже в плотных пижамных штанах, даже на дорогущую плитку, все равно невероятно больно, Оливер уже предвкушает оставшиеся темные синяки, расползавшиеся на местах ушибов. Во-вторых, вкус Феликса по началу перебивает лосьон и мыло, и от этого щиплет язык.       В-третьих, это во сто крат лучше, чем он мог бы себе вообразить. Член Феликса в собственному рту ощущается как нечто правильное и закономерное. Челюсть легко открывается, подстраиваясь под размеры, позволяя заглотить больше и глубже. Феликс предупреждающе шипит, безуспешно пытаясь схватиться за короткие волосы на затылке Оливера, но вновь и вновь скользит по ним пальцами. Квик с трудом расслабляет горло, но не из-за рвотного рефлекса, его нет вовсе. Дыхание вместе с участившимся пульсом, стучащим уже где-то в ушах, не хочет подчиняться, сбивается, мешает. Он с трудом берет контроль над собой, кладя обе ладони на бедра Феликса, сжимая восхитительные подтянутые ягодицы. Оливер насаживается, двигает головой, скользит по обжигающе горячей плоти, ставшей тверже прямо внутри него. Отстраняется на секунды, чтобы лизнуть головку, сочившуюся смазкой, чтобы снова податься вперед, растягивая свое саднящее горло. Феликс понимает без слов, что жалеть Оливера не стоит. Он здесь, чтобы им воспользовались, позволили совершить свой акт идолопоклонничества.       Оливер умирает от того, как восхитительно Феликс трахает его рот. Мышцы под его ладонями сокращаются, каменеют при каждом резком толчке навстречу.       — Блять. Оливер… Олли, какого… — «какого черта ты так изумительно сосёшь?», «какого черта у меня ощущение, будто ты пытаешься меня сожрать?», «какого черта?» У них нет времени на вопросы и ответы, никогда не будет, поэтому Оливер старается сделать все так, чтобы у Феликса не было и шанса задать их. Заглатывая длинный, толстый член в очередной раз, упираясь носом в жесткие волосы в паху, он громко сглатывает, позволяя стенкам горла сжаться вокруг возбужденной до предела плоти. — Я сейчас кончу, сукин ты сын.       Все верно. Оливер не понимает, что значат эти слова? Он должен отстраниться и позволить сперме брызнуть на его лицо, чтобы она стекла по заплаканным от усердия глазам и припухшим, потрескавшимся губам? Или он должен проглотить все без остатка, дать возможность спустить себе прямо в глотку? Сейчас ему требовалось последнее. Феликс ничего не имеет против, он не говорит, как ему хочется, потому что Оливер и так делает все безупречно правильно. Оливер чувствует, как к почти безвкусной смазке добавляется мускусная горечь, она стекает в него по корню языка, и он утраивает усилия, слегка втягивая щеки.       Феликс кончает с громким стоном, будто ему совсем нестрашно быть услышанным слугами, по ночам завершающим приготовления к новому дню своих нанимателей. Его живот сокращается сильным спазмом, все тело замирает, как перетянутая струна. Он кончает так долго, и спермы так много, что Оливер с непривычки давится. Откашливаясь, он чувствует, как жжется в носу, и неловко шмыгает, пытаясь стереть с лица белесые разводы. Он чувствует, как невольно слезы брызгают из глаз сильнее, и отворачивается, представляя в собственных глазах уже чересчур жалкое зрелище. Но Феликс быстро опускается рядом, поворачивает его обратно к себе, гладит истерзанные губы, стирает следы их преступления беглыми поцелуями, прежде чем вгрызться в его рот с жадностью, с горячей отчаянной влюбленностью. Феликс одновременно и Икар, и солнце, потому что Оливера обжигает до костей. Ему не дают вспомнить, как дышать нормально, Феликс целуется, как пьяный школьник со своей первой любовью.       Когда тебя целуют вот так, ты становишься особенным. Ты против воли обязан стать настоящим.       — Олли, ты… Только не думай, что я просто хотел использовать ситуацию, твое положение… Ты правда нужен мне, утром ничего не изменится. О, черт, какое идиотское получилось признание, да? Иди ко мне…       Взгляд Феликса — Оливерова безоговорочная победа. Квик вобрал в себя достаточно ДНК Кэттонов, пропитался, промариновался их запахом, он справился, влез под кожу самого Салтбёрна, чтобы остаться здесь навсегда.       У такого Феликса не возникнет идеи отвезти своего маленького хрупкого Оливера на встречу родителям. К тому же, вот несчастье, телефон Оливера Квика следующим днем ломается: оставленный в ванной, он не выдерживает влажности или что-то в этом роде. Феликс покупает и дарит ему новый. Феликс дарит Оливеру Квику незаслуженную, но заработанную новую жизнь.