собирай их крики в златые чаши.

сатору курит в форточку, выдыхая вместе с сизым дымом ошмётки обугленного сознания, сыпется серым пеплом на мокрый асфальт и пытается слиться с лоскутными касаниями лунного света: ему в этом городе не рады. он это чувствует в запахе ореховой ночи и нервно дёргается, словно игрушка на пружине, отходит и смотрит на пейзаж из цветного стекла, фонарей и витиеватых швов между этажами. тени многоликих домов давят на трещины в костях, дышат в лицо могильным воздухом и просят о порочных вещах, о клятвопреступных: не разговаривать на языке цветов, не вдыхать сахар кислорода и никогда не произносить имён, что отдают острым перцем на слизистой рта. они просят спрятаться в гранитной камере, свернуться склизким калачиком из мокрого теста в грудине смерти — они принуждают вернуться к состоянию зачатия в чужом ребре. [ему в этом мире не рады]. годжо поворачивается к ним торчащими позвонками — пусть вырывают, но не смейте прятать в музыкальных шкатулках, что хранятся в руинах на ненужных чердаках. он тянется к старой выцветшей куртке, одевается и выходит из квартиры в аппендикс городских улиц. сатору не смотрит на прохожих, что крошечными солдатиками ползут под его ногами, не разглядывает чужие лица, в которых равнодушие стекает дёгтем на накрахмаленные рубахи. добавил бы кто в эту бочку дёгтя маленькую ложечку мёда. или хотя бы каплю сахаро-заменителя. сатору расхаживает тряпичной куклой по городу и много думает о цикадах прошлого, что так не вовремя стрекочут в ушных раковинах. думает о спелой вишне и газировке из автомата, о махровых касаниях и целебном свойстве утренних поцелуев. о тех, кого любил, и тех, кого успел потерять. он невольно поднимает глаза и все же вглядывается в чужие лица: ищет, вынюхивает, скребёт, но ладони все такие же пустые. а люди трескаются остывшим углём от сияния сапфиров, что гниют в его глазницах, от арктической свежести, стекающей замёрзшей субстанцией с обветренных прядей; он мысленно просит у них не увядать в сырой почве, заведомо зная, что они бы никогда не попросили его о том же. учитель в своё время много говорил, перекатывал истины на языке, выплёвывал их на голову годжо ртутной жидкостью, заставлял смиренно стоять, впитывать и ждать, когда ядовитые семена прорастут цветным гибискусом в черепе. 'бей, если знаешь, где болит', говорил он, но что делать, если болит только у сатору? годжо стряхивает перхоть сознания неаккуратным кивком и периферическим зрением ухватывает маленький магазинчик, от которого пахнет пылью, подгнившей древесиной и тишиной. ему слышится осязаемый шепот, и он невесомо касается дверной ручки, заходя в мир матовый, архаичный и мудрёный. очень хочется лизнуть воздух языком. в глаза бросается древняя утварь, глиняные статуэтки, ловцы снов, старые шахматы из слоновой кости, жемчужные украшения, чей-то дневник с пожелтевшими страницами, пепельница, в которой отлёживается кусочек пожухлого манго. — тут кто-то есть? ответом ему склоняется чужое молчание. сатору шмыгает носом и двигается дальше, силясь вновь расслышать сакральный шепот извне. он перебирает пальцами атласные ленты фарфоровых кукол, крутит на фалангу нити бархатных штор и припадает губами к масляным краскам на картине, где гроза запечатана вместе с кровью убитых зверей. красиво и страшно — болезненный удар в диафрагму. шёпота больше не слышно. он разворачивается и хочет покинуть магазин ненужных вещей, но взгляд приковывает зеркало с него ростом в обрамлении железных узорчатых пальцев. вглядывается, и видит по углам зубы, а снизу шершавую улыбку. зеркало в копоти и саже — совсем не разглядеть своего отражения. но он смотрит долго; щупает, трогает, нюхает, чешет и ласкает холодной кожей, ощущая вибрацию и облачные касания в ответ. — молодой человек, вы что-то выбрали? — доносится такой же пожухлый голос, как и фрукт в пепельнице. — я беру его.

***

проходит час, или два, или дни — сатору не считал. он глазеет, лапает, протирает влажными салфетками и выжидает. жуёт мандариновый эклер одной рукой, а второй делает ментоловую затяжку, но взгляда от зеркала не отрывает. там внутри журчит вода — он слышал! — и шумят голодные птицы, там кто-то электрическим током бьет его по рукам и целует сухие губы в ответ — он чувствовал. годжо дважды вдыхал чужой смех с гладкой поверхности: когда споткнулся о тумбочку, зашипев, и когда рассказывал о кольцах, притягивающих удачу. — мне все это кажется? — не глупи, — голос тихий, манящий, незримо обволакивает и давит на хрупкие плечи, тянет к себе и даёт немые обещания не отпускать из железных объятий. сатору давится воздухом и больше не может молчать. он рассказывает всё: о детях в клетках обстоятельств, о живых и не очень, о дождливых днях и солнечных, о тех, кого называть нельзя, и тех, о ком не положено даже думать. он злится, ненавидит, смеётся и плачет, а Некто в зеркале принимает его вместе с пылью на дрожащих костях и выжженными ресницами — отпечатками инквизиторского огня. целует бугор адамова яблока, шершавым языком гладит стигматы и шепчет о вечности среди космической пыли и золотых лучей. Богиня. его — целиком и полностью, до последнего вздоха серебряных осколков. он проводит с ней недели, практически не выходит из дома, почти не спит и всегда спрашивает, не голодна ли та. — я вашей едой не питаюсь. он кивает, не смея спорить, но сожалеет, что сладости из соседней кондитерской не коснутся её языка: в них мятная начинка и кусочки солнца. — тебе там не одиноко? — вопрос болезненно пережёвывает рёбра, выходит вместе с утробным выдохом. — а тебе? — одиноко. — вот и не задавай глупых вопросов. и тот не задаёт. лишь говорит, говорит, говорит. а она обнимает годжо, целуя в затылок, говорит, что его душа на вкус как сгнившая рябина, но Она никогда не пробовала ничего слаще. сатору крошится снежными хлопьями на её коленях и долго плачет слезами-льдинками: у него под грудью самый хладный ручей, а Она обещает его отогреть. и ему стыдно, ведь предложить в ответ нечего: у годжо в руках груда песка с каплями крови от побитых колен, когда в ладонях его Богини дрожит, трепещет и подчиняется инфернальный огонь. сатору одичал за годы затворничества, разносясь утробным лаем на гончих псов, в то время как Она дыханием жизни опаляет его холодные щёки, отпечатывая сияние семи чудес на глиняных скулах. — ты не назвала своё имя, — в тихих словах ломанного голоса дрожит звон разбитого стекла. — зови меня Уротас. северный ветер обречённо ищет весну, но натыкается лишь на риф сдержанных касаний. — поцелуй меня, — просьба слетает с его языка чем-то сакральным, ритуальным и колюще-режущим — немой молитвой… — а ты пойдёшь со мной? — куда захочешь. …и Она срывает её зубами с чужих губ. годжо плачет солёным морем, целуя яблоки тощих колен небожителя, и обещает себе никогда не терять веры, а Она тащит юродивого за скалистые выступы ключиц куда-то во тьму, где на сгнившем лице вырезаны чужие имена, где пахнет кладбищем, смирением и тихими всхлипами — к себе. 'найдись вне раздробленных стенок черепной коробки: иди на свет, где спит упавшая звезда. приручи свою птицу и не позволяй никому связывать ей крылья' — вспоминает он голос учителя, перед тем как ослепнуть от чужих когтей. [простите, сенсей, но крылья своих птиц я вырвал сам].