От солнца осталась лишь узкая полоска, неотличимая от тех, которыми пестрит море на закате. Потрёпанные одеяла облаков ледниками неспешно расходились, с паниманием зажигая ближний к светилу бок. И зеленоватые отсветы неба, и пугающие размеры утренней звезды — всё отступает с приходом темноты и прохлады. Это время, когда появляется лёгкий ветерок и заботливо треплет, развевает сухие после отдыха на камне золотистве волосы.
Рьюломи печально смотрела вдаль. Всегда отрадные ласки природы теперь ей претили, как и постоянно держащаяся на дистанции от сестёр Ньёмуле. Старшая сирена с задумчивым видом провожала кроху-луну взглядом. Так люди, слежящие за минутной стрелкой часов, чувствуют себя сопричастными времени, фундаментальной ипостаси бытия. Рябь на воде искрилась белизной. А Рьюлоси уставилась на горизонт, смотрела вдаль. Взмокшие, солёные как само море, глаза обречённо искали сторону, в которой решалась судьба невиннейшего из всех, как в том была убеждена средняя сестра, создания — Льяроны.
Понемногу из ряби выступили тихие волны. Заблудившаяся чайка, еле совладав с управлением, кривым, изломанным путём подалась к берегу. «Берег», — подумала Рьюлоси. Для них, жителей моря, суша представлялась маленьким, битком набитым клочком. Разве может туго заполненный мешок сравниться с простором свободы? Снова пустые приятные мысли, опять океан манит к себе в объятья и просит забыть тревоги.
— Нет!
«Где сейчас сестрёнка? Что с ней делают? Кто? Откуда ждать? Как, когда вернётся? Вернётся ли?» — мельтешели вопросы в голове, пока остатки неестественного, зеленоватого зарева догорали, продолжая напоминать про костёр, на который оккультисты, колдуны затащили её, драгрценную, наивную, доверчивую Льярону!
Ветер поскуливал, потом стих. Волны обнимали камень и чуть касались чешуи. Сирена подобрала хвост и продолжила ждать, разрываясь между страсть воображения гадать о неизвестном, искать среди фантазий наиболее правдоподобную, и суровым чувством, интуицией, что нужно быть сильной, стоически встречать правду лицом к лице, быть к ней готовой, запастись терпением и держать себя в руках, решительно не позволять ни эмоциям, ни лени взять над собой вверх и принять за их хозяйку поспешные выводы. Свежесть и светлый ореол ночи с луной на три четверти. В мнимом тумане у границы моря и неба утопали скалы, резкие гранитные утёсы. Спокойствие вод не устраивало Рьюломи. Она пламенно желала скорейшей смены: шторм, ураган, гроза, цунами — хоть что то, близкое бушующим в её сердцах чувствам. «У папы их было три», — с грустинкой вспомнила сирена. Нет, не в диморфизме главное, мысли искали и находили в отце образец сострадания, жертвенности и мудрости, простого и великого знания, что гоблинам, людям, драконам и пикси нельзя доверять.
Тишина. Ни одна рыбка не плескалась. Ведь шум, заставивший среднюю сестру обернуться принадлежал плюхнувшейся в воду Ньёмуле. Златовласка продолжала сверлить взглядом чёрный силуэт материка. Она отгоняла от себя тяжёлые думы о вине старшей: «Обманула наивное дитя! Якобы спасти мир! Ей то легко: лежит на спинке, наслаждается…»
Чернильная головушка Ньёмуле проплыла рядом с каменистым выступом двух младших сестёр. Вяло подгребая воду под себя, она истомным голосом обратилась к Рьюломи:
— Снова мигрень, сестрёнка. Прошу, спой колыбельную. Тебе же не трудно.
Сердитая на сестру, она почему-то не смела перечить. Дрожащим от непонимания, как можно спать, пока с малышкой могут сделать что угодно, голосом она взяла низкий грудной звук, утвердившись в нём, наполнив светом, она сынтонировала интервал немного меньший большой секунды и возвратилась, замолкла, словно чем-то встревоженная. Ньёмуле в объятиях моря мирно им поддерживалась, от удовольствия закрыв глаза, она казалась себе растворяющейся в океане бытия, становящейся частью вселенной. Прогнав прочь внезапно возникший мерзкий навязчивый образ оккультиста в голубом шарфе, искоса уставившегося на груди Льяроны, средняя сестра снова запела, колебаясь между двумя звуками, она раскачивала тему, готовила к чистому в своей пустоте квинтовому ходу вверх. Блеск явился в её глазаз и мелодия сама потекла, сливаясь со словами:
Стихли над весенним солнцем доски,
Движение красным воскликом мчалось.
Берег не наш,
А ты всё еще надеешься исправиться, Заплетаешь косу…
Нечёткие, размытые воспоминания смешивались друг с другом, а сирена вновь и вновь, порой вопреки здравому смыслу, заставляла надежду жить, словно лучший врач, отбрасывала все очевидные доводы в пользу эвтаназии, гремучей смеси смирения и отчаяния, селила и лелеяла в обоих своих сердцах тепло.
