Последний танец зимы

      Было непривычно, когда в Любляне в двадцать девятый день февраля выпал снег. Такие сильные морозы да ещё и снег заместо дождя или града были роскошью и на крещенские дни, что уж говорить о последних днях зимы, когда всё вокруг начинало дышать весной. Но снег медленно падал с небес, кружась и устилая собой дороги, дома и людей. И было так красиво и волшебно, что появлялось глупое чувство, подобное дежавю, словно это, на самом деле, происходило не в этом мире, а действительно лишь во сне или в какой-нибудь старинной доброй сказке. А жители города ведь только и хотели в такой сказке оказаться, забыть про всю будничную суету и надоедливые такие проблемы, поэтому, не упуская момента, гуляли по улицам и площадям, созерцая неожиданную щедрость погоды.       Боян не был исключением. Он, как и все, бездумно ходил по району, блуждал во дворах. Но были эти прогулки такими одинокими и отчаянными, в них будто не хватало чего-то. Точнее кого-то.       Крис вот уже несколько лет подряд всегда ходил с ним рядом. Они дружили так искренне и долго, что окружающие их уже не воспринимали по отдельности и шутили в такие редкие моменты одиночества, мол, где вторую половину себя потерял. Парни чуть ли не буквально просыпались и засыпали вместе: не видясь в реальности, переходили в бесконечные переписки и видеозвонки, отправляя друг другу тонны смешных и не очень шуток и глупых историй. Незнающий так вообще подумать мог, что у них отношения любовные, – благо, законы страны позволяли, – и, в целом, в таком случае почти не ошибся бы, ведь оба уже самим себе признались, что да, влюбились, но сказать об этом друг другу всё никак не могли. Из-за банального глупого страха и выдумок. Боян, почему-то, абсолютно точно уверен был, что Крису он не ровня, что Крис его такого несуразного и громкого не полюбит никогда. Гуштин тоже от этого всего страдал ужасно и тоже не признавался. Ему всё думалось, что такой, как Боян, не может такого, как он, полюбить. И дело даже не в поле, Крис ведь себя слишком серьёзным и скучным считал, совершенно противоположным.       Но в остальном Боян и Крис были теми идеальными друзьями, про которых обычно говорят «не разлей вода», «best friends forever», но которые всё же однажды поругались.       Из-за настоящего, на самом деле, пустяка, подкреплённого бредовым юношеским максимализмом, но сильно. Не общались непозволительно для себя долго, смотрели отвратительно отчуждëнно. А помириться гордость не позволяла. Вот и стали они двумя поездами, прошедшими мимо, хоть в мыслях всё ещё улыбались друг другу и махали руками; всё ходили, дулись, где-то глубоко в себе эту самую гордость очень красноречиво проклиная, но никак не мирились. Только вот уже через неделю таких «обижулек» у них обоих из-за такой острой и немного неожиданной даже нехватки друг друга началась чуть ли на самая настоящая ломка. Всё хотелось подойти, обнять, рассказать, как день прошёл, или новый анекдот. Но никто так поступать, понятное дело, не собирался. А ведь так противно и непривычно было поодиночке ходить и молчать постоянно, что вкупе с такой же сильной, как эта обида, влюблённостью, душа начинала по-настоящему ныть и рваться на части. И тогда к уже имеющемуся набору всевозможных мыслей и эмоций добавился и страх, что из-за этой ссоры все шансы на взаимность чувств попросту на ноль помножились, и ни о какой любви речи теперь быть не может. Вот и всё, закрыты глаза, разбиты сердца, и кажется, что всё пропало.       Так, оказавшись поглощённым этим страхом с головой, Бояну ничего не осталось делать, кроме как ходить кругами по городу одному под самую грустную музыку, что только есть в его плейлисте. Было так от всех этих событий мерзко, что ни какие-либо дела и мысли, ни чарующая погода не могли перебить непонятную тоскливую пустоту в груди, которая увеличивалась не то, что бы с каждым новым днём, а с каждым новым вдохом.       Цветичанин чихнул. Знаете, бывает иногда такое, что, подняв в зимнюю пору голову к небу, можно случайно вдохнуть снег? У Бояна как раз такое и произошло: несколько снежинок теперь сидели где-то в лёгких, а от них по всему телу через артерии, вены и капилляры разливались неизвестные ранее или очень забытые попросту чувства. Они обволакивали каждый нерв и каждую кость, заползали в органы, щекоча где-то в желудке. А вместе с ними внезапно пришла мысль. Обычная, казалось, но в то же время такая спасительная и светлая. «Надо поговорить с Крисом».       Боян за секунду переменился. Теперь, вдыхая морозный воздух снова и снова, он будто становился каким-то иным, абсолютно иным человеком. В нём вдруг проснулись смелость и осознание – те самые неразборчивые чувства, – и всё вокруг засияло.       Снег теперь казался особенно красивым, а в холодной голубизне неба вдруг стали так отчётливо видеться крисовы глаза. И настроение сразу поднялось, и такая поганая тоска из души пропала. Стало, почему-то, так тепло, но то, скорее, от бега, ведь Боян уже со всех ног мчался к дому Гуштина. Ссора уже ужасно глупой стала казаться, как и та смесь страха и слепоты, не дающая чувства в человеке напротив разглядеть. Всё же так просто, оказывается, так легко и явно. Боян засмеялся, подумал, какими же они дураками были, раз не замечали ничего. А вместе с этими мыслями в голове уже начали планы мечтательные рождаться, как он с Крисом поговорит, и всё сразу на свои места встанет; как сразу жизнь наладится и любовь взаимной окажется.       Вот уже минут через десять Цветичанин под козырьком знакомого, родного почти подъезда стоял, пытаясь код от домофона вспомнить, а как только дверь открыл, пулей внутрь влетел. Ещё чуть-чуть, уже совсем скоро, почти сейчас всё случится, все мечты сбудутся, всё таким хорошим и радостным станет. Когда в дверь позвонил, руки трястись начали то ли от предвкушения, то ли от перенасыщения эмоциями. И столько мыслей в голове кружилось, что даже тошно немного становилось, а где-то в животе чувства – бабочки – щекотали, не давая дышать толком.       — Боян? Ты зачем пришёл? – вместо приветствия буркнул Гуштин, глядя вопросительно, и привалился в дверному косяку.       — Крис, я хотел узнать наконец, что между нами? Я уверен почему-то сильно так, что ты тоже что-то чувствуешь, что ты тоже любишь, – точно так же, не поздоровавшись, протараторил и посмотрел со всей вселенской нежностью и любовью в глазах.       — Это сейчас признание было?       — И вообще, знаешь, — продолжил, вопрос мимо ушей пропустив, – мне так надоело делать вид, что мы друг друга ненавидим. Поэтому, прости меня, пожалуйста, и давай забудем эту ссору? Давай как раньше погуляем. Там, знаешь, на улице погода такая, танцевать хочется с тобой вместе под снегом этим.       — Чего?       — Да, это глупо звучит, и наверняка сейчас ты спросишь меня: «Какие танцы? На улице минус двадцать». Отвечу: «Одевайся потеплее, и бежим целоваться»!       Крис захлопнул дверь.       Щёки алым запылали, и в голове сразу столько вопросов появилось. Боян только что опять не смешно пошутил, или серьёзно всё? А может вообще не это имел ввиду? Или Крис что-то не так понял? И что это за предложение такое? Как про чувства взаимные – взаимные ведь? – узнал? Непонятно и опять очень страшно. Но вместе с тем Гуштин, почему-то, Бояну верил, будто сердцем чувствовал, что тот не обманет. Решил, что может действительно поговорить по-человечески надо, а не обижаться, как дети малые, может надо разобраться наконец в этих то ли дружеских, то ли ещё каких-то непонятных отношениях. Да, определённо надо.       Дверь обратно открыл и, глядя в глаза всё стоявшему на прежнем месте Бояну, выпалил:       — Пять минут, я приду.       И действительно ведь пришёл. Цветичанин заулыбался сразу ярче обычно, – хотя казалось бы, куда ярче? – довольный за руку взял и повёл куда-то по заснеженным улицам. А у Криса от этого в голове и в груди всё перевернулось будто, стало почему-то так легко, безмятежно и пусто, но ужасно весело. Он уже и про ссору забыл мгновенно, и про все намёки непонятные, и тоже заулыбался искренне так, облегчённо. Поняли оба, что за эту пару молчаливых недель друг по другу соскучились неимоверно, поняли, что нуждались в общении этом, во взглядах и касаниях, друг в друге нуждались. И сейчас, утолив эту практически потребность, вновь обрели краски жизни, вновь увидели её красоту.       А красоты кругом было много. Из-под колёс проезжающих мимо машин брызгал снег, попадая на прохожих и разбитые витрины. А щедрые небеса только ещё больше осыпали всё и всех жемчугами; разруха и грязь скрылись под плотным слоем белоснежных блёсток; алмазная пыль сияла на одежде, драгоценностями переливалась в волосах. Точно такими же разноцветными огоньками переливались блики в глазах – у Бояна они от них уже перестали тёмно-коричневыми казаться и стали самыми светлыми – переливался смех и улыбки. И так чудесно стало. Хотелось в этом моменте навечно остаться, поселиться в нём и никогда не забывать это мгновение счастья. Хотя это и не мгновение было даже, а как будто целая новая жизнь. Жизнь, за которую они успели пройти город насквозь, заглянуть в каждый парк и на каждую площадь; жизнь, за которую они забыли обо всех прошедших и будущих проблемах обо всех своих переживаниях; жизнь, которая, как казалось, происходила и не с ними вовсе, а была лишь дежавю; жизнь, которая оказалась такой приятно-сладкой, желанной и незабываемой.       И от всего этого правда танцевать хотелось, кружиться вместе со снегом среди сугробов и людей, наплевав на их мнения. Вот Боян, окончательно забывшись от чувств, Криса за обе руки взял и, в глаза ему прямо глядя, по кругу вести начал. У него познания в танцах нулевыми почти были, но тело само будто неслось по тротуару, кружилось в такт где-то рядом как нельзя кстати играющей музыки какой-то ярмарки в честь приближающегося Курентованья. Казалось, реальность точно закончилась, ну не могло же всё на самом деле быть таким приторно-романтичным. Но это «всё» было настоящим и никаким другим. И траектории плавных движений по нехоженой белой пене снега настоящими были, и тёплые переплетённые руки тоже. Казалось, что больше ничего уже и не нужно. Нужно только держать друг друга за руки, кружить, не замедляясь, дышать, не задыхаясь, любить, не сомневаясь.       Последнее получалось лучше всего. Дойдя – дотанцевав – до безлюдной набережной, они остановились. Кругом ни души, только они и морозный воздух. Щёки горели, дыхание сбилось, но было от этого всего хорошо так, так чудесно и радостно, что никакие такие неудобства значительными не казались. Единственной проблемой, о которой оба думали весь этот день, была та самая мысль о разговоре таком страшном, но необходимом. Ведь пока они по-человечески словами через рот не поговорят, ничто на свои места не встанет и не изменится, по сути. Поэтому, прижавшись спиной к ограде набережной, Крис сказал несмело:       — Прости меня.       — За что?       — За ссору ту. Глупо всё это получилось как-то. Ещё и из-за меня.       — Да забей, в порядке всё. Я, так-то, в этом не меньше виноват.       Оба замолчали вновь, друг на друга смотрели внимательно. Долго так взглядами изучали, разглядывали глаза и родинки, пока Гуштин опять не заговорил.       — Мы друзья?       — Конечно! – Боян кротко хихикнул, мол, что за вопросы такие. – Даже самые лучшие, я бы сказал.       — А мы можем стать кем-то больше?       — Смотря кем. А так можем, наверное.       — Просто, Бойчи, ты мне нравишься. Даже нет, не так. Люблю я тебя, Боян, – прошептал, краснея моментально и лицо, разгорячëнное такое теперь, в шарфе пряча.       — Правда? – спросил Цветичанин, получая смущëнный кивок в ответ. – Я же... Я ведь тоже люблю.       И опять всё вокруг засияло. Лица их теперь ужасно счастливые тоже засияли, глаза загорелись, и на душе так радостно стало, так светло. Захотелось смеяться на всю улицу и плакать одновременно, обняться крепко так, прижаться друг к другу лбами и прочитать в глазах напротив «Теперь всё хорошо». Теперь всё так, как должно быть, всё правильно, так, как все мечтали. И вот уже в сотый раз за день танцевать тянуло; тянуло веселиться до утра, наплевав на все-все дела.       Но уже смеркалось, и родители не первый час телефон разрывали назойливыми вопросами про возвращение домой, до которого ещё неизвестными путями надо было с противоположного конца города добраться. Пришлось оставить набережную и украшенный природой и людьми центр и брести к трамвайной остановке. И в эти недолгие такие десять минут ходьбы разговоры никак не смолкали и лились бесконечным потоком несвязанных тем, как вокруг уже лился дождь со снегом из-за резкого – весеннего уже потому что – потепления. В трамвае, сидя друг напротив друга, тоже переговаривались, выясняли, когда выходят, улыбаясь и делая жесты. А другие пассажиры с них будто не спускали глаз, наблюдали за ними такими счастливыми, не знали, что близкие они, а потому думали, что поняли лишь теперь, как знакомятся люди с людьми. И вот так глядя на них все сами непроизвольно улыбаться начинали, потому что от Криса и Бояна едва ли не видимыми лучами энергия бесконечная и радость исходили. Они светились едва ли не буквально, ярче фонарей, звёзд и луны вместе взятых. И это всё от одной лишь только любви.       Только от неё, а не от чего-либо другого они смеялись до хрипа, идя от остановки сквозь кварталы, держались за руки и начали верить в светлое будущее. И был это такой невероятно нежный и трепетный момент, что хотелось ещё хоть немного вместе побыть, отсрочить этот момент пусть теперь и недолгой разлуки. Но ведь на этом вечере жизнь не заканчивалась, и их дружба – а теперь и кое-что большее – тоже. Поэтому, стоя у последнего перекрёстка, который должен был разделить их пути, Боян, в очередной раз набравшись смелости, спросил:       — Криско, я могу тебя поцеловать?       Гуштин опять покраснел невероятно, но заулыбался, спрятав эту улыбку в шарф, и сказал тихо так:       — Конечно.       А потом сам наклонился, до лица Цветичанина дотягиваясь, и аккуратно губами своими чужих коснулся, руки на щёки положил и глаза прикрыл отдаваясь моменту. Нежно так губы бояновы смял, своими прикусывая, а руки с щёк лёгким движением на затылок переместил, под шапку пальцами забираясь и волосы поглаживая. Боян от этого всего растаял весь, дышать перестал из-за трепета в груди и из-за мысли, что, оказывается, не был он уверен, что живёт, пока не вдохнул снег; что ещё недавно он о поцелуе этом только мечтать мог, боялся, не мог совершенно поверить, что когда-нибудь осмелится на такое. Но сейчас не было никакого страха, были только такие крепкие и искренние чувства, была любовь, был огонь в глазах и в груди, было счастье и последний танец зимы.