«Прощения нет.
Спасения нет.
Ты гибель моя.»
мюзикл Нотр-Дам-де-Пари
***
Две девочки лет четырнадцати осторожно спускались по пологому склону. Вечерело, и в низину уже заползали первые щупальца тумана. Конечная цель их — небольшой захудалый домишко, видневшийся на противоположной стороне оврага — отбрасывал круг мягкого рассеянного света: явное свидетельство того, что хозяйка дома, и вылазка их не напрасна. — Ты уверена, что идея отправиться сюда, не предупредив никого, даже Тадеуша, так уж хороша? — светловолосая девочка неуверенно, зябко поежилась. — Про эту женщину говорят … всякое. — Вив, мы, конечно, можем вернуться назад, до Кроухолла относительно недалеко, но неужели тебе самой не интересно проверить правдивость этих слухов? Разве не интересно узнать, возможно ли вообще иметь такие силы? Ведь это совсем иное, нас никогда не обучат такому в Академии. Вивьен тяжело вздохнула, нахмурившись, но продолжила идти вперед. Ей было так явно неуютно, так явно хотелось назад в тепло и безопасность, что Эстер ощутила прилив раскаяния и нежной благодарности. Но… эти чувства, себе можно было в этом признаться, не затмили бы того, что толкало ее вперед: восторга новизны, познания, открытия тайны — всего того, что, на взрослый манер, она называла «интересом исследователя», что уже заставило ее всерьез задуматься о выборе будущей специализации… — Знаешь, недавно я вычитала в одной старинной книге интересное заклинание… Смотри! — Эстер сделала сложный пасс рукой, старательно проговаривая тщательно заученную фразу — и вокруг, то тут, то там, начали зажигаться маленькие светящиеся точки. Несмотря на ощутимо сгустившийся мрак, лес уже не казался им столь пугающим. — Эстер, какая красота! Это же будто маленькие звездочки, — Вивьен в восторге обернулась к подруге. — Что же это?! Научишь? — В старину ведающие скрашивали себе дальний путь подобным образом, — ей приятно, что она хотя бы немного смогла отвлечь подругу, — это что-то вроде примитивных сигнально-охранных чар. Так что, грози нам хоть малейшая опасность, в чем я, по правде говоря, сильно сомневаюсь, мы вовремя о ней узнаем и сумеем дать отпор. Да и брат поймет и сразу придет нам на выручку. Мягкая улыбка. Крепкие объятия. Тихое «спасибо». В уютном молчании девушки наконец подошли к хижине. Негромкий стук. Приглушенный звук шагов. Приоткрывшаяся дверь как немое приглашение войти. После темноты леса в пусть и неярком, но свете различить обстановку комнаты было затруднительно. Эстер скорее захватили ощущения: сильный горьковато-пряный запах дерева и трав, ровное уютное тепло обжитого дома, тихое, буквально на грани слышимости, сонное мурчание большого черного кота, тут же, впрочем, сменившееся вопросительным подмякиванием. А потом ее вниманием полностью завладела хозяйка дома. Агнесс. Слухи об этой женщине распространились далеко за пределы ее родной деревни и были весьма противоречивы. Кто-то говорил, что она сама природа, некий лесной дух, что оставил себе подобных, поселившись среди людей. Кто-то называл средоточием всей тьмы, извечной противницы Первозданного. Лишь то, что ни те, ни другие не питали к ней особой любви, опасаясь, было неизменным; при этом, те же люди не упускали случая обратиться к ней за помощью, случись у них какая беда. Эстер узнала про Агнесс от брата в свой нынешний визит домой, когда он, наслушавшись очередной порции местных страшилок о «злой деревенской ведьме» от своих приятелей из окрестных поселений, с восторгом и упоением пересказал их сестре. Ее не испугали эти байки — все же в Венеции отношение к ведающим, по сравнению с той же Англией, было гораздо нетерпимее. И слухи о них ходили еще безумнее. А в том, что Агнесс является ведающей, Эстер практически не сомневалась. Гораздо больше ее заинтересовала вскользь упомянутая Тадеушем способность женщины к чтению таро. Это направление магии не изучалось в Академии в силу редкости такого дара среди ведающих, непритязательности и внешней простоты. Многие профессора в открытую считали его не более, чем простым шарлатанством, или же, в лучшем случае, оставляли на откуп деревенским самоучкам. Эстер искала информацию и ответы в книгах, пыталась обсудить эту тему с братом, однако тот, слишком увлеченный общением и приключениями с друзьями, лишь легкомысленно от нее отмахивался — мол, какая-то блажь лесной старухи. Да что там, она, пересилив себя, даже обратилась к отцу, но закономерно удостоилась лишь укоризненного взгляда да суховатого наставления заниматься настоящей наукой. Только приехавшая погостить Вивьен смогла разделить ее чувства, проникнуться ее интересом. Так и было решено отправиться в это маленькое ночное путешествие. Одновременно слушая сбивчивый рассказ и разливая по чашкам какой-то травяной отвар, хозяйка дома разместила девочек за массивным деревянным столом по центру комнаты. Это была статная, красивая женщина, будто бы не испытывающая влияния времени — возраст ее определить не представлялось возможным. От нее веяло строгостью и дикостью одновременно, и Эстер понимала, чем женщина так пугает своих соседей: будто свитая из противоречий, непохожая, непонятная — иначе просто и быть не могло. При виде Агнесс, достающей колоду, в душе Эстер вдруг появилось чувство, которое она сама не могла бы назвать иначе, как трепет: интерес, предвкушение, легкий испуг — все смешалось, неразделимое, будто спутанная пряжа. Она вызвалась быть первой. Явно старинные карты изумительно красивы, и Эстер было приятно даже просто рассматривать их как картины, подмечая в, казалось бы, бытовых сценах зашифрованные символы. Пока непонятные. Старательно перетасовывая колоду под объяснения Агнесс, Эстер с удивлением поймала себя на чувстве полной отрешенности: мысли о доме, о брате, о возможном наказании от отца за ночную вылазку, о сидящей рядом подруге остались будто на периферии сознания, в тот миг важна была лишь колода — а карты, оказывается, достаточно велики для ее руки — да монотонный голос говорившей. Пока Агнесс всматривалась в выложенные в замысловатую фигуру карты, Эстер казалось, что она не дышала, ожидая толкования как … вердикта? Почему было столь волнительно и даже страшно? Прошло несколько минут, а женщина была все так же молчалива и напряжена. В сумраке полузаброшенного лесного дома, в мерцающем свете свечей она действительно казалась не человеком из плоти и крови, но воплощенным волшебством, существом из сказок, которыми пугают раскапризничавшихся детей. Почувствовав легкое прикосновение под столом, Эстер не глядя сжала слегка дрожащую ладонь Вивьен. Наконец ведьма подняла на нее тяжелый, помрачневший взгляд и заговорила. О ней. О призвании. Об испытаниях. Она плавным движением указала на три карты — старшие арканы — как она их назвала: Влюбленные, Дьявол, Первосвященник. «Посмотри на них, девочка. Посмотри и хорошенько запомни. Тебе выпала тяжелая судьба, много тягот. Много развилок. Много страстей. Не играй с огнем — он опалит тебя. Не ныряй в пучину — ты не сможешь выплыть, не свернешь уже с избранного пути. Умерь свой пыл, отступи. Сбеги. Это мой совет тебе, совет тех, кто выше, древнее и мудрее нас.». Слова отзвучали и растворились в пространстве. Не разверзлись небеса, не грянул гром. Лишь удивление, странное опустошение да какое-то непонятное чувство остались на сердце. Агнесс сделала расклад и для Вивьен. Романтичная подруга робким, тихим шепотом спрашивала о возможной любви. Удивительным образом такой простой девичий вопрос оказал почти лечебное воздействие: успокоил, утешил и даже почти заставил выбросить из головы странные слова. Приглушенный разговор убаюкивал как своеобразная колыбельная. Впрочем, ненадолго — испуганный вскрик положил этому конец. Эстер подскочила как раз вовремя, чтобы подхватить оседающую белую как мел Вивьен. — Эстер, прошу тебя, пожалуйста, давай уйдем, — почти надрывный шепот в ухо. — Я боюсь… очень боюсь. Я больше не хочу знать, правда ли это. Они простились с хозяйкой очень поспешно, скомканно, если не небрежно, и почти бегом покинули ее гостеприимный дом. И не видели печального взгляда им вслед. Дорога назад показалась им не в пример короче и проще, ведь впереди так уютно светились окна родного поместья. Добравшись, не разговаривая, не обсуждая произошедшее девочки тихо разбрелись по своим комнатам.***
Эстер Кроу заинтригована. «Любопытство сгубило кошку» — пожалуй, была одной из самых частых присказок гувернантки в отношении маленькой Эстер. Почему это чувство так порицалось ею? Ведь желание познавать мир, в конце концов, естественно для любого живого существа. Сейчас она понимает: скорее всего пожилой женщине было просто неудобно, сложно следить за парой маленьких непосед, так и норовящих разбежаться в разные стороны, залезть на запретную территорию, нашкодить. Тогда было странно. Обидно. Любопытно. В Академии им говорили, магия проистекает из одного из двух источников: сердца или разума. Пожалуй, для нее всегда было загадкой, почему она — закрытая, сдержанная, рассудительная, внешне холодная — является Стихией. Одно дело — огненный и порывистый Тадди, но она… И тем не менее именно эмоции и чувства, как оказалось, порождают ее силу. Восторг от ощущения пробудившегося в крови могущества; печаль и радость; любовь к близким и страх за них; стремление защитить мир от зла; радость постижения, изучения… интерес и желание докопаться до правды. Сочувствие и врожденная жажда познания приводят Эстер в храм Первозданного в первый раз. Желание понять, получить ответ на давно терзающий ее вопрос — во второй. Таким образом она объясняет себе внезапно проснувшуюся тягу к изначально чуждой религии. Она занимается наукой, так она говорит тому, кого должна избегать как огня («в буквальном смысле» — бьется в голове мрачноватая шутка), а ведь наука строится исключительно на фактах. Фактах и данных, которые ей еще только предстоит собрать. Следовательно, несколько посещений Собора, а может даже разговоров со святым отцом — «твоим потенциальным врагом между прочим, моя ведьма» — колко шипит фамильяр — что столь играючи завладел ее вниманием, не принесут беды и вполне смогут утолить ее любопытство. Во всяком случае, ей так кажется.***
Эстер Кроу озадачена. И немного смущена. — Вы так категорично высказывались о тех, кто владеет магией, в предыдущую нашу встречу, — Эстер очень отчетливо понимает, что балансирует на самой грани разумного и дозволенного, — неужели вы никогда не задумывались о том, что ведающие могут принести пользу этому миру? Она рассеяно осматривает внутреннее убранство Собора, вся обратившись в слух и цепляясь взглядом за какие-то незначительные мелочи — сейчас, например, это разноцветное кружение пылинок в ближайшем столпе солнечного света, пробивающем себе путь сквозь высокие цветные витражи. И ловит себя на мысли: почему-то сейчас ей совсем не хочется — да и не смогла бы она — взглянуть в лицо своему собеседнику. Хорошо, что по уже устоявшейся негласной традиции они занимают места определенным образом: священник чуть вдали от нее, на ряд впереди. И хорошо, что его скрывает густая тень. Забавно, но ей ни в одну из их встреч так и не удалось рассмотреть его внешность детально — так, случайно выхваченные легкие мазки портрета: высокий рост, мужественная линия плеч, жесткий профиль… При знакомстве ей показалось, что это поведение истинно праведного сына Первозданного, преисполненного скромности и добродетели, не желающего смущать ее и быть навязчивым. Подобные мысли, правда, вызвали ехидное хмыканье ее змея, но более никаких пояснений и комментариев от него не последовало. Сейчас же кажется, будто святой отец делает это нарочно дразнит ее, разжигает, будит в ней любопытство. Она, конечно же, с абсолютной ясностью понимает всю абсурдность такого предположения. — Пользу? — он нарочито удивленно и как-то лениво переспрашивает. — Я уже говорил вам, люди — творения Господа, созданные по образу и подобию его. Мы лишь неразумные дети, и не должно нам желать управлять тем, что подвластно лишь Творцу. Он мудр и всеведущ, воля его — закон. Попытка контроля — а тем и является магия — лишь развращает и низводит душу в первобытный ничтожный Хаос. Эстер пытается сдержать раздраженный вдох от столь высокопарной тирады, но, похоже, не преуспевает в этом. Он же слегка поворачивает голову. Внезапно и непрошено возникает мысль: и на сей раз они разделены светом и тьмой, но именно она — ведьма — в косых лучах заходящего светила… Уголок его чувственных губ — еще одна деталь, выхваченная ею у сумрака — насмешливо поднят. — Все же не веруете… Вам стоило бы научиться чуть лучше скрывать свои чувства, леди, ведь на вашем пути могут повстречаться и не столь лояльные собеседники, — и хотя голос его остается спокойным, не повышается ни на йоту, Эстер вся подбирается, по-звериному ощущая невысказанную угрозу. — Впрочем, вы, как ученый, наверняка подумали о достижениях ведающих, что неимоверно облегчают нашу жизнь в столь многих областях: от спасения жизней до бытовых мелочей. Смущенная столь скорой победой, но втайне довольная тем, что разговор возвращается в более безопасное русло, она уже и впрямь собирается согласиться, как он продолжает: — Собственно, в этом и кроется главный подвох. Что можно сказать безутешному мужу, правоверному последователю Первозданного, потерявшему жену и ребенка в очередной вспышке болезни, когда его сосед обращается к Хаосу, не поскупившись, нанимает ведающих для защиты? Чем оправдать несправедливость в его глазах? Как утешить и успокоить ненависть его к себе, к другим, к миру? Государства, лишенные некоего «магического ядра», ведомые завистью, идут войной на соседние страны, выгрызая огнем и мечом то, на что, как им кажется, они имеют право — и снова всюду боль, кровь и смерть. Царство Хаоса вместо Царства Божия. Да и можно ли вообще быть уверенным, что ведьма или ведьмак не переступит грань дозволенного? Не увлечется, не заиграется своей силой, приравняв себя к Богу и окончательно потеряв всякое подобие человеческого лица — из глупости ли, из алчности, по злобе. В начале сдержанная, сейчас речь священника наполнена не до конца ясным Эстер чувством. Исступленным гневом на грани ярости. Неистово веет жаром костров. Впрочем, догадываясь, какое впечатление произвел его монолог на собеседницу, он будто бы пытается смягчиться: — Понимаю, прозвучало, пожалуй, слишком резко. Но цель моей жизни в служении Ему и в спасении душ моих прихожан от нечестивого дыхания Хаоса. Я призван очистить наш мир от ненависти, злобы, зависти — греха. Я верую, эта цель достижима. И, коль Первозданный не наделил каждого из нас даром сотворять, то лучше бы магии и вовсе не существовало. Сглаживать углы у святого отца выходит откровенно плохо. Сейчас больше всего на свете Эстер хочется попрощаться и сбежать под безопасные своды Академии. Подальше от странного разговора и не менее странного человека. «Уходи, ведьма!» — надрывается в мыслях и фамильяр. И все же… все же она чувствует: просто оставить последнее слово за ним было бы предательством по отношению к ведающим… к себе самой. — Вы… вы отчасти правы. Моя подруга стала жертвой ведьмака-самоучки, как раз решившего, что он вправе вмешаться в чужую судьбу, — она прикрывает глаза и будто наяву видит серый угасший взгляд Вивьен. — Но я не могу с вами согласиться. У всякого явления есть две стороны, и вы не можете, не должны оценивать всех по деяниям одного. Господь даровал нам свободу воли, и каждый, каждый человек, независимо от того, наделен ли он даром, или нет, должен лично определить для себя, что он в силах дать этому миру и нести ответственность за то, чего он может его лишить. Решить, что есть добро, а что зло для него самого. Я знаю о ведающих, что, не щадя себя, гибнут во имя других, но знаю и о простых людях, что убивают ближнего за пару медяков. Если магия и является грехом — то не от заданной данности, но от личного выбора самого человека. И мне совсем не верится, что мирное сосуществование с теми, кто одарен ею, приведет наш мир к хаосу и краху. Она не может удержаться от небольшой шпильки в его адрес: — А еще я хотела бы знать, не превозносит ли тот, кто столь ретиво осуждает других, себя над Ним? Не ставит ли он под сомнение замысел Творца, ведь равно Он любит всех созданий своих? Стоит словам отзвучать, Эстер понимает: на сей раз она наверняка перегнула палку. Последствий не избежать. Смех, тихий и довольный, раздается несколькими секундами позже. Довольный? — Это… все земная страсть, и дана ей власть над строптивой волей, — мягко, бархатно и, на первый взгляд, невпопад. Слишком задумчиво. Будто вне их разговора. Будто не ей и даже не совсем о ней. Двусмысленно. Тревожаще. Она ждет продолжения его мысли, но напрасно. Лишь звучит неясный гул молитвы невидимого хора. — Пожалуй, мне пора, — наверное, все же слишком поспешно. По все той же странно укоренившейся традиции священник не прощается.***
В этот раз пробуждение от легкой дремы сродни резкому выныриванию на поверхность. В попытке сбросить остатки сна Эстер лежит несколько минут, анализируя, что же ее разбудило. И не верит самой себе — слышит отчетливый цокот копыт. Смущенная, сбитая с толку она выходит в коридор и тут же замирает в удивлении: по Академии бродят кони. Много… много лошадей. Животные… красивы. Изящные, тонконогие, будто статуэтки, с лоснящейся, переливающейся в лунном свете шерстью и длинными волнистыми гривами и хвостами, что практически достигают земли. Зрелище прекрасное, но в то же время вызывающее неприятный холодок. Она вспоминает о легендах ее родины: там практически каждый с детских лет знает об опасности, грозящей слишком любознательному ребенку, или зазевавшемуся путнику, или алчному крестьянину от таких вот прекрасных созданий… Но здесь и сейчас это определенно не келпи: те никогда бы не пришли в город, предпочитая тихие отдаленные ручьи или лесные заводи. Эстер бредет по коридорам будто бы в своеобразном потоке — животные огибают ее, не проявляя к ней ни интереса, ни агрессии, но и не приближаясь. Словно бы именно ей, но не им, здесь не место. Словно бы именно она здесь чужеродна. Чужая. Резкий звук заставляет ее обернуться. На нею возвышается белоснежный жеребец. Призрак ли он, видение, создание из плоти и крови? Может ли у животных быть такой осмысленный и цепкий взгляд? Может ли он быть полон узнавания и зарождающегося темного торжества? Миг — всего один удар сердца — и вот она уже посреди бескрайнего ночного поля. Вокруг хаотично мечутся тени — кони, что были абсолютно спокойны, если не сказать вальяжны, еще несколько минут назад. Но нет, зря она подумала, что их движение беспорядочно, наоборот, будто подчиняясь чьей-то внешней воле, табун образует огромную живую воронку. И пусть животные пока не проявляют агрессии непосредственно к ней, она понимает, что выйти из этого жуткого хоровода живой, по крайней мере, невредимой, ей не удастся. Лошадей столько, что из-за их спин, развевающихся грив и хвостов, поднятой движением пыли Эстер не может различить ничего вокруг дальше пары шагов. Ее сечет порывами холодного ветра. В нее периодически попадают комья земли из-под копыт беснующихся животных. Страх не дает пошевелиться. Что она здесь делает? Почему оказалась в этом месте? Движение вокруг непрестанно, неостановимо. Оно одурманивает. Гипнотизирует. Откуда-то разливается мерный гул, который все нарастет, нарастает… и нарастает. Еще несколько секунд назад неясный — вот он уже приобрел форму, и она отчетливо различает ритм, глухой бой барабанов, будто дикое шаманское племя вдруг разом решило провести свой ритуал. Звучит ли он вовне, звук этот, или это лишь биение ее собственного сердца? С ужасом Эстер осознает, как окончательно затуманивается и так не слишком ясный разум, и вот она себе уже больше не принадлежит, а сознание ее — сторонний наблюдатель ее тела. Сама ли она делает этот шаг, или он лишь закономерное следствие ритма? Она не может понять наверняка, но увлекаемая чем-то, что много сильнее ее, завороженная, ступает вперед, становясь частью безумного живого смерча. Ее несет потоком по спирали, к центру, на вытоптанную сотней ног поляну, где — она знает — и произойдет основное действо. Где уже в нетерпении гарцует белый жеребец. Ее палач. И когда только руки стали скованы? Откуда длинное, будто скорбное платье обреченной, приговоренной… полупрозрачная повязка на глазах? Не стоит волноваться, ведьма, не прекращай движения. Иди, ты ведь почти у цели. Эстер не замечает момента, когда появляется огонь. Поначалу теплый и согревающий, он разгорается, множится, будто туман стелется во всей округе; лентой, древним змеем вьется среди круговорота светлых фигур, кольцуя, замыкая, отрезая. А потом начинает жечь. В мгновение ока жадно и безжалостно пожирает жизнь: те травы и цветы, что остались невредимыми пред движением сотни копыт, теперь мертвы; сбивает ритм, разбивает морок. И тогда Эстер приходит в себя. Она в том самом сосредоточии импровизированной воронки, у самой ее оси, там, куда тянуло и тащило; загнанная, окруженная, словно диковинной рамкой, стеной пламени. Во внешней тьме беспорядочно мечутся алые силуэты — так бликует на светлых шкурах отсвет пожарища, раздается глухое страшное ржание — насмешливый злорадный смех. С едва слышимым треском загорается юбка, опаляя ей ноги, исчезает прикрывавшая глаза ткань; раскаленным ветром рвет и бросает на лицо спутанные волосы. Дышать тяжело и больно. Будто этого мало — нарочито медленно, даже как будто величаво, на поляну выходит он. Парадный проход хозяина положения, кульминация действа. Подойдя почти вплотную к ней, конь замирает, и Эстер опять дивится выражению его глаз — жестоких, надменных, фанатично горящих — он смотрит, как мог бы смотреть человек. А еще… совершенно неподходяще моменту, глупо и неразумно любуется их необычной прозрачно-льдистой красотой. Глупая, глупая Эстер. Ритм, почти развеявшийся ранее, возникает снова. Оглушает. Не до конца понимаемая ею ассоциация-воспоминание бьется на границе сознания. Ничего не происходит вовне, ничего не меняется — но жеребец резко встает на дыбы, нависая над ней с явным намерением опустить тяжелое копыто ей на голову, и лишь в последнюю секунду делает прыжок. Скрывается в огненном мареве будто в жутком тумане, и там, во тьме снова раздается истошное ржание. И огонь… огонь почти у ног. Спасения нет. Упавшая, оцепеневшая от боли и страха, Эстер в силах лишь наблюдать свою неотвратимую гибель. Он вновь появляется. Эстер кричит. В его глазах, таких человеческих глазах, еще секунду назад наполненных яростным ликованием победителя, вдруг отражается неподдельный практически животный ужас. На миг конь каменеет — чтобы в следующую секунду резко броситься вперед. Он подхватывает ее на свою спину лишь за мгновение до того, как пламя окончательно смыкается над ней. Оглушенная, окончательно дезориентированная Эстер все же с удивлением замечает, что огонь, еще недавно не доставлявший ему и малейшего дискомфорта, небезопасен для него. Прекрасную лоснящуюся шкуру уже покрывают полосы ожогов, длинный хвост и грива вспыхивают факелом и за какую-то секунду практически полностью выгорают. Он и сам не может покинуть созданное им огненное безумие. Громкий отчаянный крик ее недавнего врага — последнее, что она слышит перед тем, как окончательно потерять сознание. Эстер приходит в себя лежащей у кромки леса. С трудом приподнявшись на локтях, она пытается осмотреться — и видит гаснущее зарево костров вдали. Не привиделось — действительно было. Резкое движение сбоку заставляет ее инстинктивно отшатнуться. Тяжело, хрипло дыша, рядом с нею пытается подняться на ослабевших ногах тот самый жеребец. Кажется, будто все тело его одна сплошная рана: тут и там видны глубокие кровоподтеки, кое-где кожа и вовсе, оплавившись, лопнула, а землю вокруг покрывают ошметки кровавой пены. Преисполненная сострадания, она тянется к нему, сама не до конца понимая, зачем. Однако конь отшатывается, издавая яростное ржание, отползает, попутно пытается задеть ее копытами. И тут же глухо стонет — видимо, повреждена нога. На решение и борьбу с собой уходит еще несколько минут — все же Эстер никак не может понять намерения и мотивы этого существа — и она вновь предпринимает попытку приблизиться, для верности подняв руки в успокаивающем жесте. Вдруг ощущает привычное покалывание магии в ладонях. Как странно: находясь в том огненном аду, она не чувствовала в себе и толики силы для собственного спасения, сейчас же магия льется из нее бурным, практически неконтролируемым потоком. Стремясь помочь ему, защитить, спасти. В обход разума и будто бы помимо воли. Жеребец совсем выбился из сил, и в этот раз он не противится, покорно принимая лечение, будто смирившись с неизбежным. Эстер мягко касается его головы. Снова видение. Она видит себя как бы со стороны… или все же не совсем себя? Двое на все той же лесной опушке. Девушка, чье платье и спутанные волосы нещадно треплют порывы ветра. Незнакомка мелко дрожит, закрыв лицо ладонями, и Эстер понимает: девушка беззвучно плачет. А перед нею… перед нею, коленопреклоненный, мужчина, что молча и отчаянно тянет к ней руки… Почему, почему ей вдруг так важно понять, кто сейчас перед ней, увидеть их лица?.. Эстер просыпается с безумно колотящимся сердцем и долго не может прийти в себя. Вскакивает и снова ложится. Мысленно перебирает образы рассыпающегося сна. В груди что-то невыносимо давит, рвется, ломается. Наконец, по совету задумчивого, непривычно тихого фамильяра, она записывает в дневник то, что может вспомнить — белоснежных прекрасных лошадей, льдистые глаза незнакомца, ночное поле, резкое чувство опасности… чувство безысходной, пьянящей тоски, что нитью тянется от нее к…? Эстер Кроу взволнована и совершенно сбита с толку. Но совершенно не помнит… почему.***
Несмотря на предостережения профессора… ректора Санторо (и когда уже она привыкнет называть наставницу правильно) об опасности подобных прогулок вследствие общей накаленности обстановки в последнее время Эстер взяла себе за правило гулять по ночной Венеции. Иногда она бродит в одиночестве по знакомым улочкам, просто разгружая голову после насыщенного учебного дня. Иногда, наоборот, ищет компании, благо синьор Николетти еще ни разу не отказал ей в своем обществе. В один из дней таких бесцельных брожений, далеко за полночь, она выходит на площадь Святого Марка. Здесь никогда не бывает тишины — все давно привыкли к постоянному звучанию музыки, неизменно неотделимой от главного храма Первозданного. Днем практически заглушаемая гомоном толпы, четко различимая во время утренних и вечерних служб, она легким неясным туманом стелется в ночной прохладе. Вот и сейчас… Но Эстер никак не может определить, что же именно кажется ей «неправильным». Несколько минут спустя, приблизившись к церкви, понимает: она не слышит уже привычного смутно-неясного пения хора — вместо этого ночь разрезает одинокая мелодия. Это не хорал, не гимн, славящий Первозданного. Ей чудится? Она ослышалась? От удивления замирает, сбивается с шага. Тихо, стараясь даже не дышать, чтобы ненароком не потревожить тяжелые створки, Эстер единым движением проскальзывает внутрь, скрывается в тени колонн. В этот раз в Соборе действительно никого нет, за исключением одного человека. На ум приходит: «...боюсь, мне не поможет даже горячее молоко...» — и промелькнувшая в памяти нелепая фраза вновь вызывает невольную улыбку. Которая, впрочем, тут же исчезает… Несколько лет назад отец в поощрение за поступление в Академию впервые отпустил их с братом в самостоятельное путешествие по Европе. Тогда, опьяненные самостоятельностью и свободой, они с упоением изучали все попадающиеся им на пути достопримечательности. И пусть нахождение в толпе для нее являлось мукой, она не могла упустить возможность послушать новую постановку блистательного Вагнера — тем более основанную на старинных преданиях родной страны. Опера превзошла все ее ожидания. Знакомый с детства, привычный, сюжет вдруг обрел новые краски, обрамленный музыкой, что звала, тянула, манила куда-то… беспокоила… будоражила… А финал — проникновенный монолог принцессы Изольды — воспевающий жизнь ее, любовь ее, пронзенную и увековеченную смертью… оглушил. Тадди увел ее тогда, совершенно растерянную, обессиленную, а потом долго-долго выслушивал с мягкой понимающей улыбкой бессвязный поток ее впечатлений… Тадди… …стоит звукам пения раздаться вновь. «…In questa danza con te niente assomiglia più in se, la vita alle volte сonfonde le idee…» Красивый голос наполняет все пространство Собора: звучит под сводами, струится по стенам, обвивает колонны, бьется в пламени свечей — кажется, будто само здание дышит им. Эстер же, наоборот, замирает, не в силах пошевелиться. Похожее состояние. Похожие чувства. «… Spezzato il mosaico di noi in bianco e nero oramai. C'è ancora una stella nascosta qua e là ma ora trovarla il mio sguardo non sa…» Будто в трансе она наблюдает за плавными движениями рук святого отца, что медленно обходит алтарную часть, погашая прогорающие свечи. В этом неуловимом следовании звучащей мелодии — диковинный ритуал; тонкий, практически невидимый рисунок ритма. Ритма, вновь зеркально находящего отражение в голосе, что — она знает — перетягивает все внимание на себя; голосе глубоком и чарующем; голосе, сейчас наполненном не до конца понятным ей чувством; голосе зовущем, влекущем… В каком-то странном порыве любопытного стремящегося к огню мотылька ей хочется наплевать на условности, приличия, сомнения и страхи — и, поддавшись искушению этого ритма, выйти туда, вперед, к нему, следуя, на сей раз, только собственным желаниям. Хоть на мгновение отпустить себя, растворившись в окружающей ее гармонии. Узнать столь необходимую каждой ведьме свободу. Эстер вздрагивает… и поспешно отступает глубже во мрак. Кажется ли ей, что он на секунду сбивается, словно почувствовав что-то? Словно он знает — она здесь. Чудится ли ей в мерцании свечей мелькнувшая улыбка, или это всего лишь очередная игра света и тени? Не выдает ли она желаемое за действительное? Уходит она так же тихо, как и пришла. Эстер лежит в своей постели в Академии, бездумно рассматривая звездное небо над головой — Орион, Большая и Малая медведица… подмигивает и срывается с небосвода какая-то маленькая незнакомая звездочка. Сбросить навязанные музыкой чары не получается. Это не спокойствие, не счастье — но такая необходимая тишина. Передышка, впервые за очень долгое время. А еще, еще, ей, уже почти скованной дымкой сна, на ум внезапно приходит: он ведь последовал ее полудетскому совету. И мысль эта почему-то отдается мягким теплом и легкой щекоткой в районе солнечного сплетения. Впрочем, разобраться в собственных ощущениях она не успевает, засыпая. Эстер Кроу заворожена. Околдована.***
Чем ближе возвращение в реальность, тем сильнее становится боль. Что ж… по крайней мере, это свидетельствует о том, что она все еще жива. Понять бы еще, что произошло и где она теперь … Она … Прикосновение прохладной руки к разгоряченной коже … успокаивающе и приятно. Нет ни диких криков калечащих друг друга людей, ни жара пламени и запаха гари … огня … разве в доме Антониони случился еще и пожар? Эстер неосознанно тянется к чужой ладони, стремясь удержать это чувство. А потом ее сознания достигает знакомая музыка — она в Соборе. Наверное, она все же ударилась головой при падении, потому что происходящее воспринимается какими-то обрывками. Она практически не осознает, что говорит ему в ответ, при этом искоса любуясь изгибом красивых, слегка капризных губ; отчетливо ощущая, и сквозь плотную ткань вечернего платья, насколько вдруг горячи руки, аккуратно поддерживающие ее за плечи. Странно, ведь и представить себе не могла … впору подумать о наличии драконьей крови в его роду. О, Геката, какой же бред лезет ей порой в голову. И вот зачем она поднимает на него глаза? Это кажется огромной ошибкой. Мысли окончательно улетучиваются. Зато Эстер ощущает, как неудержимо краснеет под мягким, насмешливо-вопросительно-заинтересованным взглядом мужчины, но замирает, не в силах отвести свой. Не смогла бы, будь они даже в окружении толпы. Ну хотя бы рот не приоткрыла в удивлении («пожалуйста, пожалуйста, пусть это будет правдой») и сохранила остатки «достоинства». Похоже, она окончательно утратила нить их беседы, поэтому несколько напрягается от прозвучавшего вдруг: — Не снились ли вам в последнее время странные сны, леди? Слишком отчетливо повисшее в воздухе напряжение, слишком уж ищущий взгляд у человека, задавшего простой, ничего не значащий вопрос. Фраза чем-то тревожит, противно царапает по краю сознания. Так и не успевшую оформиться мысль обрывает скрежет открывающихся дверей. Эстер искренне надеется, что невольная, но не совсем уместная досада читается на ее лице не слишком явно — все же она искренне благодарна Ричарду Блэкуотеру, проявившему неожиданную заботу. Ее имя действительно громкое. И Эстер требуется приложить немало усилий, чтобы вновь взглянуть ему в глаза после вырванного им же признания. Там лишь холод, вежливость и спокойствие — ни следа былых эмоций. «Благодарю». Она вздрагивает всем телом, услышав за закрывшейся дверью приглушенный звук удара металла о камень. Как будто тяжелый золотой кубок с силой был брошен в стену. Эстер Кроу растеряна, слегка напугана. И внезапно, непонятно для самой себя ощущает легкий укол вины и сожаления.***
Эстер Кроу любопытно. Эстер Кроу нетерпеливо. Эстер Кроу невмоготу. Как странно работает наша память. Почему ей, пережившей столько горя и потрясений за последнее время, именно сейчас лезут в голову воспоминания о полудетской выходке? Возращение ли в Венецию, встреча ли со старой подругой, авантюра ли студентов Тадеуша вытащили, выволокли наружу уже почти стертый временем образ? Эстер всегда была любопытной. И так легко продолжать оправдывать себя, собственные мысли и поступки простым любопытством. Но сейчас, несколько дней спустя, она вновь здесь, у входа в Собор Святого Марка, не в силах решиться ни зайти внутрь, ни покинуть это место. Эстер Кроу смиряется с очевидностью — ловушка захлопнулась.