/1
21 января 2024 г. в 19:35
Теппей не загорает под палящим солнцем в Гуанчжоу, не пьёт приторно-сладкие коктейли, не присылает Ханамии глупые селфи — Ханамия всё равно не смотрит, даже будучи в онлайне. Погода в Гуанчжоу мало чем отличается от того же Берлина — дождливо и туманно, с редкими проблесками солнца, грёбанный февраль, будь он неладен. Пожалуй, единственное отличие — показатели на термометре. В Китае намного теплее: можно ограничиться тонким свитером и лёгкой курткой.
Теппей смотрит на пасмурное, затянутое низкими облаками небо, греет холодные пальцы о кружку горячего чая с лимоном и задумчиво поглядывает на сотовый: может быть, всё-таки заказать какой-нибудь коктейль, наделать кучу фотографий и доебать Ханамию? Теппей доёбывает мастерски — шах и мат, дежурная улыбка в придачу.
Впервые они встречаются четырнадцатого — ха-ха — февраля на приёме в Бостоне, разливают по хрустальным бокалам Моэт э Шандон, обсуждают приглашённых гостей, самозабвенно целуются и мастурбируют друг другу в узкой кабинке туалета, а затем, с предельно серьёзными лицами, подставляют ладони под ледяные струи воды и деловито поправляют галстуки.
Они не дожидаются окончания скучного — до невозможности — приёма и сбегают под шумок, оставляя после себя лишь имена в списках регистратуры и два бокала с игристым напитком.
Макото двусмысленно сжимает бедро Киёши на заднем сидении такси, совсем близко к паху, и как бы невзначай облизывается: проводит своим блядским языком по пухлым, чувственно очерченным губам и хитро сощуривает глаза. Киёши сглатывает вязкую слюну, отводит взгляд, тёмный и бездонный, будто бы подёрнутый дымкой, и устремляет его перед собой.
Макото отмечает про себя, как сильно напряжены мышцы Киёши, почти до предела, как на висках выступают капельки пота, которые так и хочется слизнуть — Макото подавляет этот порыв с непосильным трудом. Не допуская в сознании ни единой мысли о том, чтобы убрать ладонь с напряжённого бедра, Макото лишь сильнее стискивает его пальцами и слегка поглаживает твёрдыми подушечками.
Железной выдержке Киёши можно было только позавидовать.
Они снимают номер в дорогущем отеле, расположенном буквально в двух шагах от Фэнуэй Парк: молодая девушка на ресепшене приятно улыбается и старательно делает вид, что не замечает, как один внаглую лапает другого за задницу.
Киёши с удовольствием наблюдает, как Макото, погружённый в страстное забытьё, сжимает в кулаках — до побелевших костяшек — скомканную простынь. А Макото, чувствуя себя грёбанным подопытным кроликом под внимательным и до безобразия довольным взглядом, не выдерживает и закрывает, почти зажмуривает глаза, подставляя шею для новых поцелуев — Киёши и не против, его чуть ли не распирает от «щедрости».
Утром черепную коробку разрывает изнутри от выпитого алкоголя, плечи болят из-за царапин, которые, к огромному счастью, больше не кровоточат, однако покрываются тонкой коркой и неприятно стягивают кожу. Макото стоит, привалившись к дверному косяку, в одних помятых брюках и с кружкой дымящегося кофе, испытующе смотрит, словно так и хочет что-то сказать, что-то обязательно язвительное и провокационное.
Он говорит: возьми на себя ответственность.
А Киёши только смеётся — за смехом он скрывает волнительно бьющееся сердце и пронизывающее насквозь осознание. Киёши влюбляется. Безвозвратно. С первого — тут могла бы быть ваша самая трогательная и романтичная реплика со взглядом — полноценного секса. Влюбляется в такого Макото: сонного, помятого, снова-чем-то-недовольного, со смешными бровями и беспорядочными засосами на сильной шее и крепкой груди.
Теппей не загорает под палящим солнцем в Гуанчжоу, не пьёт приторно-сладкие коктейли. Теппей вспоминает их совместные с Ханамией миссии: им никогда не удавалось прийти к компромиссу, чего уже говорить о совместной, слаженной работе.
Киёши опускается на сырую землю, в самую последнюю очередь беспокоясь за сохранность фирменного костюма: за эти жалкие дорогостоящие тряпки дети из трущоб глотку перегрызут и даже глазом не моргнут. Макото с отвращением смотрит на свою любимую беретту, на ладони, перепачканные в крови, и недовольно цокает. Когда-нибудь его брезгливость отступит и не будет так настойчиво свербить в носу, а пока всё, на что он, Макото, способен — доставать из внутреннего кармана пиджака салфетки, тщательно оттирать каждый сантиметр кожи и, не стесняясь в выражениях, комментировать, комментировать, комментировать.
Макото говорит: я ненавижу свою работу. Макото говорит: яйца отморозишь, вставай. Макото сталкивается взглядом с Киёши и нервно дёргает плечом — пиздецки неуютно. Этот придурок лишь выглядит безобидным и добродушным, но не стоит забывать о том, что он — наёмный убийца, который и бровью не поведёт, когда вновь и вновь будет забирать одну жизнь за другой.
Киёши пожимает плечами и нехотя поднимается.
На губах против воли расцветает усмешка, и Теппей обращает внимание на левую ногу: однажды Ханамия, доведённый до точки кипения, простреливает ему колено, прежде чем вообще успевает сообразить хоть что-то.
Киёши не злится, не выплёвывает проклятия Макото в лицо, у него даже во взгляде нет и намёка на ненависть. Злится и проклинает только Макото: злится на Киёши, на его грёбанную доброту, а проклинает себя — за несдержанность, за причинённый близкому человеку вред.
Макото не сыплет извинениями. Макото грязно ругается и пытается самолично вытащить у него пулю, застрявшую в коленной чашечке. У Макото трясутся руки, он едва удерживает в своих узловатых пальцах пинцет и антисептик, но, в конце концов, справляется и успешно извлекает пулю. Затем, скрепя сердце и душой, отмывает Киёши от засохшей крови и, будто бы пытаясь загладить вину, бережно, с каким-то особым трепетом, проводит ладонями по широким плечам с твёрдыми, словно точёная кость, перекатывающимися под кожей мышцами, покрывает их невесомыми поцелуями и думает: господи, блять, боже.
Киёши чувствует на плечах горячую влагу, смешивающуюся с душевыми каплями, и молча притягивает к себе Макото за шею, зарываясь носом в спутанные тёмные волосы и стараясь поглубже вдохнуть родной запах. Будь на месте кто-нибудь другой, то давно бы гнил в сточной канаве, а его плоть — пожирали крысы. Медленно. По кусочку.
Но это ведь Макото.
Теппей не загорает под палящим солнцем в Гунчжоу, не пьёт приторно-сладкие коктейли. Теппей шлёт Ханамии смс-ки с трогательными «скучаю». Ханамия, в свою очередь, шлёт его куда подальше и пишет, чтобы тот перестал страдать хуйнёй и не мешал ему работать, а вечером — у Теппея где-то за полночь — звонит по вичату и расспрашивает о событиях прошедшего дня.
Теппей даже не удивляется таким резким переменам настроения Ханамии, потому что слишком ко всему этому привыкает и слишком за всё это любит. Теппей улыбается натяжному потолку у себя в одноместном номере-люксе и охотно делится всем, чем только может, не упуская ни одной детали.
На самом деле, долго скучать Теппею не приходится: люди из Шутоку наступают ему на пятки — заходят вместе с ним в кабину лифта, и какой-то мудак, пафосно поправляющий очки на переносице, приставляет дуло пистолета к его затылку. Говорит: сдавайся по-хорошему. Теппей не заставляет себя ждать с ответом: сходи на хуй. Задумавшись на долю секунды, с усмешкой добавляет: по-хорошему.
Когда дверцы кабины разъезжаются в стороны, камеры видеонаблюдения фиксируют чересчур расслабленного молодого человека с подозрительными каплями на воротнике тонкого свитера, а затем — прерываются на помехи.
Теппей выбрасывает безнадёжно испорченный свитер, попутно с этим размышляя, куда лучше пристроить квартет трупов, и набирает Ханамии сообщение, чтобы тот встретил его утренним рейсом. Виртуозно игнорирует возмущённые возгласы о том, что он, Ханамия, не ебанутый вставать в пять утра, чтобы встречать его, Теппея, конченного придурка и вообще, блять, ты всё ещё мешаешь мне работать.
В грёбанные пять утра Ханамия его всё же встречает, с жуткими тёмными кругами под глазами, в безразмерной куртке, растянутой толстовке с огромным капюшоном и с литровым ведром крепкого кофе: в нём Ханамия безжалостно топит своё плохое настроение, вечный недосып и ненависть ко всему миру.
Теппей целует его губы, пухлые и чувственные, практически до боли, и говорит: с четырнадцатым февраля. Говорит: мы, вообще-то, два года вместе, где мой подарок? Ханамия театрально закатывает глаза: ну, пошли, блять, пожрём в честь этого. И тут же добавляет: и не смотри на меня так, не буду я готовить тебе никакой шоколад.
Теппей привычно пожимает плечами: до момента, пока меня не найдут заказчики и не пристрелят с помощью снайперской винтовки к чёртям собачьим, я буду готов жрать всё что угодно, только бы с тобой.
И тащит страшно недовольного и — у тебя всё на лице написано, хватит выёбываться — бесконечно счастливого Ханамию в кфс.