Пьяный врач и лучшее лекарство

Андрей вваливается в купе, путается в собственных ногах и спотыкается, громко топая тяжёлыми гадами по полу, застеленным прожжённым сигаретным пеплом ковролином. В тесном помещении пахнет лимоном из опустевшего стакана, по стенкам которого мелко позвякивает дребезжащая от движения поезда чайная ложка, дорожной пылью, просочившейся внутрь через щель приоткрытого окна, и хлоркой от выданных проводницей чистых постельных комплектов. Князь чертыхается, молча проклинает вертолёты, за то, что так сильно кружат-петляют в голове, шёпотом просит захлопнувшуюся с грохотом дверь быть потише, а высшие силы помочь ему добраться до своей полки, потому что всё, чего сейчас хочется, это забраться на неё и проспать до самого Омска. Высшие силы посылают его нахуй, а полка почему-то занята Горшком. Ещё с вечера он отказался хуевертить в компании пацанов, пива и палёного коньяка, сказал, что хочется выспаться перед очередным концертом. Удивительного мало, потому что тур по Сибири выдался довольно заёбистым с таким большим количеством городов и климатом для мая совсем не щадящим, жарким и сухим, не то, что в родном дождливом Питере. Пацаны от такой новости всё равно знатно охуели - чтоб Горшок да променял алкашку на сон, когда вообще, блять, такое было? И только Князь, истерично ликующий в душе от того, что Миха хотя бы сегодня не собирается способствовать приближению выполнения плана «Умереть молодым, понимаешь, да?», понимающе кивнул, выгнал всех из их купе и тихо закрыл за собой дверь. Миха лежит наверху, вытянув руки вдоль тела, и буравит стеклянными глазами потолок. И взгляд этот такой отсутствующий, застывший, что Князь первым, грешным делом думает, что он вмазался, словил жёсткий приход и прямо сейчас пускает слюни по небритым щекам, но тут же морщится, жмурится и трясёт головой, отгоняя от себя эти мысли нахуй подальше - Миха 2 года, как завязал, и поклялся, что больше не сорвётся. Вот только в тусклом свете настольной лампы кажется, что его грудная клетка не вздымается от дыхания, будто он вовсе и не дышит. Андрей, сглотнув вязкую то ли от дешёвого алкоголя, то ли от собственных волнующих мыслей слюну, пробирается к нему, кладёт свою раскрытую пятерню на михину грудь и шумно, протяжно, с облегчением выдыхает - тёплый и абсолютно точно дышит, сердце за рёбрами размеренно бахает - живой. — Бля, Андрюх, съебни, а. Точно живой и, как всегда, охуеть какой любезный, да. — Мих, а ты чего, — Андрей давит внутри себя то ли приступ икоты, то ли отрыжку от газированного хмельного напитка, — Здесь? — Решил тебе уступить нижнюю, чё. — Зачем? — Да подумал, вдруг сильно накидаешься и начнёт мутить, а пока слезешь отсюда, меня всего к хуям заблюёшь. Андрей кивает, бубнит сбивчивое «понял-отъебался» и улыбается такой несвойственной Горшку заботе, хотя и понимает, что по большей части забота тут только о самом себе - ну а кому захочется проснуться в вонючей луже из пива, хлеба и шпрот? — А чего не спишь? Горшок впервые за всё время их диалога смотрит на Андрея, и в этом взгляде столько вселенской усталости, что Князь по-пьяному неуклюже, но искренне виновато вжимает шею поглубже в плечи. — Орали мы, да? Мешали, Мих? — он вслушивается в звуки, доносящиеся из соседнего купе, и мысленно удивляется, как же их до сих пор не разъебала грозная проводница или в принципе кто-нибудь смелый из всего вагона: за стенкой Яха с Реником протяжно завывают «Группу крови на рукаве», Балу почти в такт подпевает мелодичным храпом, на фоне всей этой вакханалии выделяется профессиональный стук ладошек Пора по пластмассовой банке из-под квашеной капусты, которую они купили ещё в Новосибирске, среди общего гула слышны и щебечущие голоса Ксюши и Риты - девчонок, с которыми Щиголев познакомился в вагоне-ресторане, а потом радушно пригласил скрасить своим присутствием их с пацанами одиночество, — Пиздец. Ты чего молчал-то? Ща я им скажу, чтоб умолкли. Он, пошатываясь, отворачивается от Горшка, уже готовый пойти к пацанам и сказать, чтоб ебала свои завалили нахуй, тут люди вообще-то спать хотят, суки вы, но на плечо ложится михина горячая рука, останавливая. — Да не надо, Андрюх. Пусть бесоёбят. Всё равно ж не усну. — А чего? — Да башка чё-т трещит, будто щас пополам расколется, ё-моё. Андрей только сейчас замечает, что вид у Михи, и правда, нездоровый: на фоне бледной кожи выделяются сильно покрасневшие белки глаз, нижние веки припухшие, под ними залегли глубокие тени. Он брови хмурит и губы кривит так, будто вот-вот готов жалобно захныкать. — Так давай я за пивом сгоняю? У них оставалось ещё, когда я уходил. Опохмелишься. — Да ну ёпт, какое пиво? — Горшок болезненно морщится, вытирает со лба испарину, — Не похмелье это никакое. Жара замучила, сил, блять, никаких нет, — шумно вздыхает, — Не могу я спать, понимаешь, да? — Ну, это у тебя, походу, акилми… Акл… Блять, ща, — язык совсем не хочет слушаться, Андрей облизывает горькие от пива губы и пробует ещё раз, — Акклиматизация, во, — щёлкает пальцами и улыбается пьяно и довольно, но не михиным страданиям, конечно, а собственному маленькому достижению. — Да просто давление поёбывает, ё-моё, чё ты сочиняешь. — Молодой ты ещё для всей этой херни, Мих, — Андрей по-доброму усмехается. — Я-то, может, и молодой, но вот вся эта хуйня с наркотой… Ну, блин, ты понял, короче. Князь снова усмехается, да только в этот раз совсем не по-доброму. Наконец-то до придурка дошло, что хмурый ни к чему хорошему не приводит, только здоровье подсаживает. Теперь вот лежит и, тихонько мыча от боли, вовсю пожинает плоды былого кайфа. Андрей, конечно, и сам недалеко ушёл, он тоже не может похвастаться бережливым отношением к собственному здоровью. Даже сейчас стоит, пошатывается, на Горшка перегаром дышит. А ему ведь, правда, плохо. Князев за мимолетное злорадство даёт себе мысленного тумака - это же Мишка, его самый близкий человек, родная душа. Ну, творил херню по глупости, главное, что вовремя осознал и остановился, а он стоит и мыслит тут, как гнида последняя. — Закинуться чем, может? — Да нет у меня ничего, блять, Андрюх, завязал я, понимаешь, да? — кричит, почти скулит Горшок и тут же болезненно морщится от очередного спазма. Андрей хмурится, пытаясь проследить связь и понять, причём тут наркота. А когда до пьяного мозга, наконец, доходит, он звонко бьёт себя по лбу, хотя очень хочется Горшка за то, что у него только это дерьмо на уме. — Миха, бля. Я про обычные таблетки. Не знаю, «Аспирин» какой-нибудь, «Цитрамон», или чё там ещё из обезболивающего есть. — Да дала мне уже Маха чё-то такое. — И как? — Хуем об косяк. Не видишь, что ли? — Значит, не помогло. — Не помогло. — Ну надо чё-то делать, — Андрей озадаченно чешет подбородок, пытаясь силой мысли заставить шестерёнки в своей голове начать вертеться, — Ща придумаем, Мих. Найдём решение. — Топор найди. — Зачем? — Да тут только отрубить поможет, походу. И ржёт, зараза, а потом, болезненно зашипев, хватается за голову, отворачивается к стенке и весь сжимается, будто ломает его нещадно. Андрей поджимает губы - знакомая картина, да только ситуация не та. В другой он знал, как надо действовать, а в этой, чем и как помочь, не имеет никакого представления. Что делать с обдолбанным в усмерть или корчащимся в ломке Горшком давно понятно, выучено и с годами отточено так, что не доебёшься, а что делать с болезным ним же - не понятно, не выучено и не отточено примерно нихуя. Андрей усаживается на нижнюю полку и, подперев обе щеки ладонями, облокачивается на засранный всяким хламом столик: тут пустые пачки от сигарет и приоткрытый коробок спичек, игральные карты, уложенные неаккуратной стопкой, запечатанная консерва из рыбных фрикаделек в томатном соусе, засушенный кусок батона и откуда-то взявшаяся газета с названием «Медицина для чайников». Ну, это явно Реник читал, больше-то никто из пацанов таким не интересуется, а он, как-никак, почти закончил ветеринарный, шарит за всю эту хуйню, а человек и скотина, считай, одно и тоже. Поняв, что поспать не получится, потому Миху, кроме него, караулить больше некому, Андрей без особого энтузиазма начинает шарить расфокусированным взглядом по первой странице в поисках чего-нибудь интересного и более-менее для него понятного. Перед глазами всё плывёт и расползается в одно большое мутное пятно, но он с усердием смаргивает мороку - нужно себя чем-то занять, чтобы не отрубиться, потому что, на самом деле, спать хочется пиздец, как сильно. Он долго шуршит страницами и пьяно хихикает со статей про диарею, геморрой, перхоть и прочие человеческие недуги, пока не вычленяет два слова «головная боль» из сотни остальных. Как это оно так? Ни на что ведь не надеялся, не думал даже, что может подвернуться что-то действительно полезное, просто хотел как-то скоротать время и не уснуть, но у Вселенной, кажется, на сегодня были другие планы - быть к нему охуеть, какой благосклонной. Подгоняемый михиным болезненным шипением, доносящимся сверху, Андрей несколько раз моргает часто-часто, чтобы сконцентрироваться на уползающих строчках-змейках, выстроенных узкой колонкой в левой части газетной страницы. «Самыми частыми причинами этого недуга являются эмоциональное перенапряжение, перемена погоды, магнитные бури, изменение атмосферного давления, а также простуда, гормональные нарушения…» А ещё плотное употребление наркоты и многочисленные там-тамовские драки, во время которых по башке можно было получить, как нехуй делать, но об этом ни в одном медицинском справочнике не напишут - слишком уж локальный случай, который они с Михой и безо всякой науки выявили. «Как же избавиться от головной боли, если под рукой нет подходящего препарата, или не хочется увеличивать лекарственную нагрузку на организм приёмом обезболивающего? Конечно же, с помощью массажа определенных точек.» Высшие силы таки сжалились - как-то иначе объяснить такое везение Андрей не может. Он сжимает кулак в победно-радостном «есть, блять» и приступает к, насколько это позволяет затуманенное алкоголем сознание, внимательному изучению нарисованных рядом с текстом иллюстраций, но в итоге приходит к выводу, что нихуя не понимает - он в этом настолько чайник, что даже название газетёнки никак себя не оправдывает, потому что всё это до обидного сложно, блять. Андрей с силой трёт глаза и снова начинает вчитываться в текст, но чувство эйфории от так вовремя подвернувшейся информации (спасибо, Реник, за то, что ты такая морда до всего дотошная) заслоняет собой всё терпение, поэтому он, вспомнив школьную наёбку, читает по диагонали. «1. Ровно посередине мочек ушей…точки, которые…растирать одновременно в течение 1 минуты.» «2. На макушке головы…линия, делящая голову на левую и правую половины… точка, которую нужно массировать сильными нажатиями…» «3. Две симметричные точки находятся на шее, сзади от угла нижней челюсти… надо массировать одновременно подушечками…круговыми движениями…» «4. На затылочной границе роста волос… массировать подушечками пальцев… растирающими движениями…» «5. При боли в висках…симметричные точки…на височной границе роста волос…» — Миха, двигайся, мне к тебе залезть надо. Горшок то ли болезненно, то ли протестующе мычит в подушку, а когда Андрей, подгоняя, бодается головой об его спину, вымученно шипит: — Князь, отвали, блин. Дай помереть спокойно. — Неа, нихуя. Рано ещё, ты ж после 30 собрался, — ну а как не подъебать? — Мих, двигайся, ну. Я помочь хочу. Горшок нехотя подбирается, двигается к стене и прижимается к ней вплотную. Андрей, сам удивляясь, откуда только в его пьяной туше столько сил взялось, подтягивается на руках и приземляется рядом, поворачивается всем корпусом тела к Михе и начинает растирать ладони. Горшок приоткрывает один глаз. — Ты чё делаешь-то? — Руки растираю. — М, — коротко мычит Миха, будто понял, хотя вообще-то он нихуя не понял и вопросов стало только больше, — Нахуя? — Лечить тебя буду. — Как, блять? Дождёшься, когда с рук искры посыплются и током ёбнешь? Ну, как этим… Кто он, сука… Кардиостимулятором, во. — Им вообще-то сердце заводят при остановке, а твой моторчик работает, я проверял. А это, — Андрей смотрит на свои ладошки, — Чтобы тёплыми были. Щас ещё пальцы разомну и начну. Потерпи, Мих. — Да чё делать-то собрался, Дюх, ё-моё? Хули ты жути наводишь? — Да всего лишь массаж головы, не ссы ты так. Миха открывает второй глаз и выгибает бровь, смотрит на Андрея с сомнением. — А ты умеешь? — А чё там уметь-то? На нужные точки нажимаешь, да и все дела. — И чё, тип поможет? — Ну, тип должно. Горшок ещё с пару секунд смотрит на Князя, а потом снова прикрывает глаза, решив для себя за это время тысячу раз, что похуй и поебать, будь, что будет. Он, конечно, не верит во всю эту хуйню, в точки какие-то особенные, но сопротивляться и доказывать, что, если даже обезбол не помог, то это тем более какая-то шляпа, нет совершенно никаких сил. Андрюха, кажется, уверен в том, что собирается делать, а Миха ему доверяет, но всё равно хрипло просит: — Слышь, Княже, ты только это, не нажми, куда не надо. Голова ж всё-таки, понимаешь, да? А то овощем стану и буду до конца своих дней под себя гадить. — Ты главное сейчас под руку мне не гадь, лады? Нормально всё будет, Мих, расслабься. Андрей начинает с ушей. Сначала долго растирает мочки, а потом, подумав, что лишним тоже не будет, поднимается выше и массирует хрящики. От ушей поднимается к вискам и массирует их круговыми движениями, чувствуя, как под пальцами пульсирует набухшая венка. От лёгкого давления пальцев на угол нижней челюсти Миха сдавленно мычит. — Ну, как? — Не понял пока, Дюх. Не смотря на неоднозначный ответ, хрипота в его голосе уже не столько болезненная, сколько будто разбавленная удовольствием. Андрей надеется на это, потому что ему хочется, чтобы Мишке от его прикосновений было хорошо, хочется, чтобы стало легче и боль ушла, словно он может забрать её, вытянуть из чужого тела, как какой-то древний могущественный маг. Князь заводит руки за шею, Миха приподнимает голову, давая больше доступа. Андрей массирует её то круговыми движениями, то растирающими, а потом запускает уже подрагивающие от усталости пальцы в слегка влажные от жары волосы на затылке. Он припоминает что-то про посылаемые к мозгу импульсы при воздействие на кожу головы, и про улучшение кровотока и снятие мышечного напряжения вспоминает, как про главные цели, ради которых умные люди когда-то это всё придумали. И с чего-то решает, что он тоже не из тупых, поэтому, сложив в своей голове цель и средство, несильно сжимает в кулаке михины пряди у самых корней. Горшок, приоткрыв рот, издаёт тихий хриплый стон, а Андрея от этого звука словно током прошибает. В голове сразу начинают бить набатом мысли: вот прям настолько хорошо? или больно? не понравилось? может, вообще послышалось? Князь на пробу повторяет действие, а Миха, изломив брови, стонет чуть громче и более протяжно. Андрей шумно сглатывает. Шепчет: — Ты чего, Мих? — Хорошо. Очень хорошо, Андрюша. Он в изумлении замирает от такого ласкового обращения, сказанного голосом, полным наслаждения, просящим, чтобы он продолжал делать то, что делает. Миха и сам просит: — Ну, чё ты? Не останавливайся, ё-моё. Можешь? Так хорошо. Андрея ведёт. Буквально. Потеряв равновесие, он наваливается на михину грудь. Горшок под ним горячий и мягкий, пахнет чем-то таким родным и опьяняющим. Его лицо сейчас так близко, что можно рассмотреть на щеках тени от подрагивающих ресниц и корочку болячки на всё ещё приоткрытых губах. Андрею, как бы сильно он не пытался это отрицать и подавить в себе, безнадёжно и уже давно много чего хочется сделать с этими губами, но всё, что он может, это сорвать с них ещё хотя бы один стон удовольствия. И смотреть-смотреть-смотреть, пока чужой взгляд скрыт за припухшими веками. Он перемещает руки от затылка на макушку, сначала долго массирует в нужных местах, а потом не выдерживает и снова, пропустив пряди волос между пальцев, несильно сжимает у кожи. Миша с придыханием стонет и выгибается навстречу прикосновениям. Князь чувствует, что скоро ёбнется умом, а стоило бы вниз с полки и убежать нахуй отсюда, пока не натворил чего-нибудь такого, о чём потом будет очень сильно жалеть, но Миха неожиданно сгребает его в кольцо рук и сильнее прижимает к своей груди. Андрей, с десяток лет влюблённый и пьяный в этот момент, впервые позволяет себе обмануться, поэтому воспринимает михин жест, как объятие, и млеет в нём, обмякает, как тряпичная кукла. В задранных наверх руках уже совсем осталось сил, но Михе эти лечебные манипуляции нравятся и, кажется, помогают, потому что он с упоением, еле слышно продолжает шептать просьбы не останавливаться. А Андрей и не собирается, понимая, что если прекратит сам, то прекратится и всё то остальное, о чём он всего час назад даже мечтать не мог. Он укладывает голову на михино плечо и продолжает колдовать в его волосах: медленно перебирает пряди, ногтями то нежно, то с нажимом выводит незамысловатые узоры по коже, гладит, чешет, снова играется с прядками. Довольный шёпот Михи над головой кажется оглушающим: — Андрюх, а ведь реально помогает, блин. Опьянённый пивом и михиной близостью, Князь поднимает голову, смотрит на зажмурившегося от наслаждения Горшка, и не успев сообразить, что именно, отвечает отчего-то тоже шепотом: — Могу ещё поцеловать, — мажет взглядом по губам, но говорит совершенно другое, — В лоб. Ну, знаешь, как мама в детстве. Моя меня так от всех болячек лечила. Миха открывает глаза. Зрачки в них расширены так сильно, что не отличить от тёмной радужки. Он смотрит на Андрея долго и слишком внимательно, будто изучает, пытается что-то увидеть и понять, и Князю под этим взглядом хочется сжаться до размера летающих по помещению пылинок, а лучше вообще исчезнуть, будто его тут и не было никогда, будто он Михе привиделся, а сказанное только послышалось. «Боже блять, ну чё ты мелешь?» - мысленно ругает себя, уже готовый перевести сказанное в тупую шутку и заржать пьяно для убедительности, но Миха опережает. — Целуй. Андрею бы не вестись на это одобрение, будто на какой брошенный вызов, и подумать о последствиях: о том, как завтра будет охуевать от стыда, когда протрезвеет и всё вспомнит, о том, как долго ещё не сможет смотреть Мишке в глаза, и о том, что вообще будет дальше. Но это же всё потом. А сейчас градус от выпитого повышает градус желания, в груди заполошно бьётся влюблённое до одури сердце, а в голове истерично пульсирует мысль о том, что нужно жить моментом и довольствоваться теми крупицами, на которые есть право. Андрей подтягивается, скользя своей грудью по михиной, и оставляет короткий, еле ощутимый поцелуй на его лбу. От сырых волос пахнет сигаретным дымом и хвойным шампунем, всё разгорячённое тело пахнет чем-то таким, от чего Андрея накрывает с новой силой, отключая напрочь тормоза. Он оставляет ещё один поцелуй на лбу, а следом прижимается губами к правому виску и мысленно умоляет «Не оттолкни, только не сейчас». Следом очерчивает дыханием скулу и целует в щёку, почти в самый уголок губ. Вытягивает шею, утыкаясь носом теперь в левую мишкину щёку, переводит сбитое дыхание, целует. Проводит носом до виска, зарывается им в волосы и снова дуреет от запаха, втягивает его шумно и замирает, пропуская в лёгкие, запечатывая в них, чтобы навсегда там остался, чтобы заменял кислород и тёк по венам до самого сердца. Андрея плющит, ведёт и разъёбывает от жара тела под ним, от сжимающих футболку пальцев, от влажности кожи, от мягкости плеча и того, как удобно и правильно на нём укладывается голова. Но сильнее всего от того, что Миха не сопротивляется и, вопреки всем страхам, прижимает только крепче. В те редкие это-неправильно-мерзко-не-смей-моменты, когда Андрей позволял себе мечтать о подобном, ему казалось, что он никогда не сможет остановиться, что будет пить Миху, как самое вкусное вино, как музыку, как солнечный свет, пока не лопнет от переизбытка чувств или не подохнет, словно от передоза. Но сейчас, когда из соседнего купе больше не доносится шум, а только чей-то тихий убаюкивающий бубнёж, он чувствует, как глаза слипаются, а тело уже не ощущается своим. Он почти засыпает, когда Горшок под ним начинает суетливо возиться, а потом мягко хватается за бока, аккуратно снимает его с себя, укладывает спиной к стене и сам ложится к вплотную. Шепчет тихо, выводя из дрёмы: — Андрюш? — М? — Я… Мне… Ты не спи. Не засыпай пока, Княже, ладно? — Не могу, Мих. Очень хочется. — Тогда я сам, можно? Андрей не особо понимает, что он там «сам», но всё равно кивает, давая этим добро на неизвестное. Миха же всегда был его путеводной звездой - к музыке, к их общему творчеству, в понятный только им двоим мир, в их совместное счастливое безумие и свой личный тотальный пиздец - брал за руку и вёл за собой, а Андрей только сжимал её крепче и шёл следом вслепую, не задавая вопросов, понимая, что по-другому не может. Миха бодается лбом об чужие губы и ждёт. Не отстраняется, надеясь, что Андрей поймёт его без слов, как всегда понимал, а когда, наконец, ощущает лёгкий поцелуй, прислоняется щекой и снова ждёт. Андрей, поняв, что от него хотят, целует и её. За ней кончик носа, вторую щёку, подбородок, левую скулу, висок, угол челюсти, бровь - зацеловывает всё лицо, потому что Миха мотает головой, подставляясь под его губы, будто хочет, чтобы каждый миллиметр его лица был помечен их теплом. Андрею не верится, что это правда происходит. Ему кажется, что это всего лишь сон или плод его разыгравшегося под градусом воображения. Он заводит руку за михину голову и давит ладонью на затылок, прижимая к себе ближе, вжимая в себя. Ему хочется убедиться, что это самая настоящая реальность, что Мишка перед ним тоже настоящий, как и его тихие полу-стоны полу-всхлипы, перемешанные с частым горячим дыханием. Потерявшись во времени, пространстве и собственных ощущениях, всё ещё не до конца осознавая, что происходит и происходит ли на самом деле, Андрей открывает глаза и упирается взглядом в осоловелый под наполовину прикрытыми веками напротив. Настоящий. Разморённый, расслабленный, сонный и довольный. Его лицо больше не искажается от боли, складка между совсем недавно нахмуренных бровей расправилась. Горшок из последних сил улыбается уголком губ и закрывает глаза. — Засыпай, Миш, сон - лучшее лекарство. Андрей и сам расслабляет веки, погружаясь в темноту. Последнее, что он чувствует - влажную дорожку пота на михином виске, осевшую солью на губах. Последнее что он слышит на грани сна, будто на задворках своего пьяного сознания - мягкий шёпот. «Лучшее – ты».