Я приду к тебе по осколкам стекол

      Бывает таким мгновения, когда весь мир замирает. Когда огорошивают так, что в голове ни мысли, когда реальность дает удар под дых, когда в голове остается только пустота.       Для Ким Докчи такой момент настает, когда он видит Древнейшую Мечту. Ким Докча практически перестает воспринимать реальность, Ким Докча застывает, каменеет весь.       А ведь Джинву намекал — лишь проносится в его голове.       Но все равно, он — Древнейшая мечта? Абсолютное существо? Он считал это дурной шуткой, глупым сбоем чутья протагониста, отказываясь верить, отказываясь понимать и слушать.       Он? Он ведь всего лишь читатель…       Ким Докча не слушает, не слышит. Не слышит свою вновь ругающуюся команду, не слышит хлестких реплик Джинву, который отвешивает словесные пощечины спокойным голосом, не слышит возражений Скрытого Интригана, не слышит решения-предложения забрать, не слышит и горячего возражения… Не слышит. Весь мир — словно из-за толщи мутного стекла.       Ким Докча видит, как Ю Джунхъек отходит от увлеченно спорящих. Видит, как идет к Древнейшей Мечте. Видит и взгляд на него, видит — и никак не реагирует. Что ж… Если он — причина его регрессов, если он повинен в этом мироздании, в этом бесконечном цикле и сценариях — что ж. Ким Докча его понимает. Ю Джунхъек действительно имеет на это право.       Ким Докча прикрывает глаза, чувствуя, как раскручивается маховик основы этого мироздания — Истории. Истории, что подчиняет себе сам мир.       Что ж. Эта История была долгой.       Ким Докча прикрывает глаза, не желая смотреть ее финал.       Истории… Истории — сила этого мироздания. Истории пишут люди — а сами Истории пишут мир.       Пойти против воли истории… Ха. Это же протагонист. Он в своем праве. Древнейшей Мечте придется умереть, по законам Истории — и они оба понимают это. Хотят этого. И никто не остановит протагониста.       Никто не умрет и за Древнейшую, внеся равноценную плату — что ж, он — они — согласны.       Ким Докча, пожалуй, впервые так четко чувствует этот мир. Мир — и золотые слова Историй, из которых он сплетен. Пожалуй, он впервые так четко чувствует, что он — тоже Древнейшая Мечта. Глупо вышло.       Ким Докча жмурится — перед глазами в ворохе золотых слов проскальзывает фиолетовая инородная вязь. Ким Докча жмуриться — и не может не подумать — «прости».       Он и вправду заслужил смерть.       Вот только смерти не происходит. Золотые слова Истории безжалостно вписываются в этот мир, и Ким Докча раскрывает глаза в ужасе.       Трескается и рушится мутная толща стекла — с неслышным звоном.       — Что ты за непроходимый дебил!!!       Вот только плату Истории внесли за него.       Ким Докча срывается с места, одним прыжком преодолевая расстояние — вот только он уже опоздал.       — Да будет тебе, хен.       Сун Джниву — придурок конченный — улыбается. Словно это не ему тут пол грудины прорезали, словно не у него тут струйка крови из губ, словно…       Ким Докча ловит его на руки, всем собою чувствуя стремительно утекающее время. Рана была бы не опасна, Сун Джинву, в конце-концов, Теневой Монарх, вот только… вот только…       Это — Последняя История. История убийства божества. История, что обязана взять свою кровавую плату.       — Ты мог бы просто убить его, идиот!       Время стремительно утекает сквозь пальцы, он-Древнейшая Мечта застывает пораженно, неверяще раскрыв глаза, он-Ким Докча судорожно тянет цепи золотых слов, разматывая цепи воплощения, сливаясь вновь, ведь так, по отдельности, они более над Историей не властны.       Время утекает сквозь пальцы, утекают сквозь пальцы и золотые слова Истории, не поддаваясь, не давая отсрочить и замедлить, не давая себя переписать, не давая зацепиться…       Были бы они в полной силе… Был бы он един…       История больше не ложилась на пальцы — плевать, чем за это пришлось бы заплатить, совсем плевать, вот только он не мог, не сейчас, не…       — Нет, хен, — Сун Джинву — придурок — продолжает на него все так же смотреть. Так же, как и всегда. Тепло. Улыбаясь, — он ведь тебе дорог.       Ким Докча вздыхает со всхлипом, стекают с пальцев золотистые слова. И вправду ведь, не убил — отшвырнул, в стену впечатав — ублюдский солнечник от такого не умрет, не с его силой.       «Зачем?» — беззвучно кричит Докча, словно голос у него совсем отказал, — «Зачем? Зачем, зачем, почему ты, почему именно ты…»       Рвется что-то в груди, затапливая болью, рвутся и золотые цепи слов, что составляли его тело, рвутся, чтобы собраться вновь, по-иному, так, как должно, так, как он сможет остановить ход Истории, так, как сможет переписать ее, золото сияет между ним и растворяющейся Древнейшей, золото искриться словами и вспышками, золото цепляется бессильно за вязь фиолетовых слов — и впервые не может ничего. Даже поделиться силой.       «Чуть-чуть еще. Дай мне… совсем немного времени. Каплю. Пожалуйста, ты же сильный, сильнее прочих, ты же…»       Золотые слова Последней Истории пишут мир.       Джинву улыбается.       Он же всегда таким был. Он тоже… всегда жертвовал.       Прохладная ладонь ложится Докче на макушку.       — Знаешь, а ведь Он… Он всегда хотел умереть вот так, — выражение лица у Джинву — спокойное. Не мертвая маска совсем, как иные считали — нет. Спокойное. Умиротворенное. Так, словно он сделал все, что в этой жизни хотел.       Ким Докче кричать хочется, вот только тело его — золото слов истории, вот только кричать он больше не может, не сейчас, не…       Ким Докча повторяет про себя, точно молитву — еще чуть-чуть, еще каплю времени, выскальзывает живое золото из-под пальцев, не поддаваясь, упрямясь, желая жить…       Ким Докча видит. Видит нежность в этих невозможных аметистовых глазах. Ким Докча впервые верит, позволяет себе поверить, что эта нежность — для него.       — Живи, хен, — тихо выдыхает Сун Дживу, а Ким Докча хочет плакать и ругаться — ну зачем ты, чертов упрямец, ну зачем ты тратишь последние капли сил.       Сун Джинву убивает не человек — Сун Джинву убивает История. История, что была готова убить Бога этого мира.       Ким Докча стискивает зубы, вцепляется нитями-щупальцами в золотые цепи слов, Ким Докча тянет и ломает канву Истории, Ким Докча раскрывает сотни глаз, впитывая каждое слово Истории, ища малейшую лазейку, Ким Докча сплетается ворохом историй с собой — Древнейшей, стремясь слиться быстрее, быстрее вернуть себе силу, что стоит над любой Историей этого мира…       Они не успевают. Не успевают, и тело Монарха истаивает фиолетовыми искрами, не успевает — и гаснет фиолетовая вязь слов.       А они… они перестают видеть, перестают ощущать и двигаться, ведь слияние выходит на свою финальную стадию.       Ким Докча может видеть вновь. Ким Докча вновь делает вдох, легкие жжет, дыхание выходит с хрипом.       Ким Докча судорожно обшаривает глазами пространство перед собой.       Нет. Нет. Нет, не может такого быть, нет…       Перед Ким Докчей лежит насыщенный фиолетовый кристалл — магический камень, какие выпадали из убитых монстров в мире Джинву. Магический камень редких размеров и чистоты.       Нет. Нет, нет, не-е-ет…       История взяла свою кровавую плату — вот твоя награда за убийство чудовища, герой.       История взяла свою кровавую плату — вот она, сильнейшая, только что родившаяся, послушная своему новому хозяину.       История взяла свою кровавую плату — не изменить, не исправить, даже мир не откатить боле, ведь Джинву в нем — чужак, тот, кого никогда и не должно было быть.       История взяла свою кровавую плату — и боле ее слова неподвластны даже Хозяину всех Историй.       Ким Докча смотрит перед собой невидяще, Ким Докча касается поверхности кристалла дрожащими кончиками пальцев. Теплая. Камень странно-теплый, живой словно, ласковый — поверхность что нежнейший шелк.       Ким Докча сглатывает с трудом. Нет, нет, нет, не может такого быть.       Ким Докча смотрит и не видят, шелестят слова-Истории, шепчут испуганно, сжимаются все — у Ким Докчи — Древнейшей Мечты — словно тысяча щупалец вырастает, полупрозрачных, сияющих золотом, да глаза на них, сотни и тысячи, Ким Докча больше Созвездие даже, божество этого мира, полноценное и полноправное.       Ким Докча шепчет, точно враз обезумев, Ким Докча сворачивается в клубок обессилено, подтягивая колени к груди, Ким Докча баюкает фиолетовый кристалл у сердца и кривит губы. Глаза жжет.       Нет.       Нет.       Не-ет.       [НЕТ]       Вспыхивают звезды, заходятся истошным писком Истории, словно убегая от своего Хозяина, прорезают мир золотые трещины, точно стеклянный лист бьется, осыпается стеклянное крошево мира в вечную первозданную тьму.       Ким Докча, обезумев, смерти мира точно не замечает вовсе.       Почему… Почему он, зачем он? Он же тоже… Он же тоже протагонист, протагонист не этого мира, дурной такой, привязчивый, зачем он вообще за Ким Докчей пошел, нельзя его было пускать, нельзя. Отпустить да память стереть, не дать за собою увязаться — хоть бы жив остался, придурок. Ким Докча знает, знает, кто был бы Главной Героиней того мира, знает, что Сун Джинву пошел бы дальше, создавая свою Историю, иную совсем. Нельзя ему было ходить за Ким Докчей, и любить нельзя было тоже, зачем же он… Глупый его человеческий аватар, и зачем он к Джинву так привязался, зачем допустил.       Нельзя Ким Докчу любить, просто нельзя.       Он же протагонист! Он же… Он же…       Он же… вернется?       Ким Докча баюкает кристалл у груди с нечеловеческой надеждою. Ким Докча шепчет, шепчет безумно и едва слышно. Ким Докча рассказывает — о том, как Джинву был дорог. О том, что именно Ким Докча не успел сделать. Что… хотел бы сделать.       Ким Докча ждет.       Ким Докча не знает, сколько времени он ждет, время рухнуло, пошло золотистыми трещинами и рухнуло в бездну вместе с умершим миром.       Кристалл остается безучастным. Теплым только. Теплым, выглаженным, отполированным кончиками пальцев с бесконечной нежностью.       Он… не придет. Ким Докча с хрустом давно затекшей шеи склоняет набок голову. Сун Джинву не придет к нему. Никто не придет к нему.       Сотни золотых глаз на его конечностях-щупальцах вспыхивают.       Если так… Если так, то он сам найдет Сун Джинву.       Его Джинву.              Он появился из ниоткуда, шагнув в этот мир — и мир жалобно застонал, противясь.       Он даже не обратил внимание. Не обратил внимания — ни на следы ужасающей бойни, ни на отползающие в ужасе Истории этого мира.       Глаза — сотни и тысячи золотых глаз — осматривали поле боя. Он не собирался сочувствовать или сожалеть — нет, пришедшему существу было интересно иное.       [Здесь. Это началось здесь]       Золотые слова зазмеились по чужому мирозданию, растворились в нем.       Существо склонило голову.       Оно видело того, ради кого пришло сюда. Тело крылатого война. Мертвого, с обломанными крыльями…       Он знает, как началась та История.       [Ты. Изначально это был Ты.]       Существо замирает у тела. Существо замирает, существо смотрит, пристально, не мигающе, существо смотрит сотней золотых глаз на когтистых щупальцах, существо смотрит и человеческими глазами — раньше в них сияли звезды, теперь же — непроглядная бездна.       [Это был Ты.]       Существо, по какой-то насмешке сохраняющее подобие человеческого тела, прижимает руку к груди. Погружает в грудь пальцы, словно желая достать до сердца — и достает глубокого фиолетового цвета кристалл.       Существо вновь замирает, колыхаются щупальца, точно на невидимом ветру. Существо абсолютно по-человечески кривит губы — страшно неуместно, разбивая великолепную безэмоциональную маску лица, существо шмыгает носом — точно мальчишка, вновь смотрит на тело мертвого война — и на кристалл в своей руке, все медля.       Существо, решаясь, наклоняется, кладя кристалл на грудь погибшему войну — фиолетовая сила проникает внутрь, изодранная броня, плоть — кристалл словно не чувствует препятствий.       Существо поглаживает пальцами то место, где еще секунду назад лежал камень. Существо смотрит — вновь с безэмоциональной маскою, вновь –точно иномирное чудовище.       Черная сила с проблесками пурпура собирается вокруг них — а существо растворяется ворохом золотых слов.       [Ты найдешь меня. Однажды ты придешь ко мне, мой протагонист. Мой…]       Золотые слова тают прежде, чем зажегшиеся пурпуром глаза павшего война могут их рассмотреть.              Он наблюдает. Золотые слова больше не появляются в этом лишенном божества мире, он так же не показывает своего присутствия.       Только смотрит.       Смотрит, как горит пожар войны Монархов и Правителей, смотрит, как он охватывает землю, смотрит, как все откатывается во времени и повторяется вновь.       Он ждет.       День или век — для него больше нет разницы.       Золотые слова появляются вновь лишь когда Сун Джинву входит в свое первое подземелье. Он должен признать — неудачно входит, и лишь вязь золотых слов спасает его от куда более худших ран, переписывая Историю.       Он чувствует укол любопытства. Его Джинву такого не рассказывал. И вообще не слишком любил говорить то, что было до получения силы Теневого Монарха. Теперь у него есть возможность это исправить — он рад, хоть и понимает, что это будет не слишком приятно.       Сун Джинву смотрит на появившиеся из ниоткуда золотые слова — смотрит так, словно это открывшаяся ему истина. Истина, правда, поганая — о том, как он получает пару ранений — и он впрямь отделывается тремя неприятными царапинами.       Хреново пророчество.       Пророчества, которые никто, кроме Джинву, и не видит — и зря Джинву считал по началу, что это какая-то супер-сила. Пророчества всегда точны, ясны до изумления и всегда грозят Джинву травмами.       В целом-то, если это и какая-то супер-сила, то явно бесполезная. Ведь ни увернуться от опасности, ни избежать травм у Сун Джинву не получается — слова сбываются до последней буквы. Сун Джинву это напрягает.       Слова сбываются и когда он идет в двойное подземелье. Все так же — и отвратить беду, ни увернуться — слова жестоки до крайности, и чуть подрагивают, точно в нетерпении.       Сун Джинву уверен, что встретит тут свою смерть. Интересно, последнее, что он увидит — будет тоже золотая вязь?       Перед ним висит полупрозрачное окно «Внимание [Вы выполнили все необходимые требования для скрытого задания «Отвага слабых»]       И все та же золотая вязь: [Сун Джинву видит полупрозрачное окно «Внимание [Вы выполнили все необходимые требования для скрытого задания «Отвага слабых»]]       Сун Джинву принимает предложение.              Золотые слова не оставляют его и впредь. Их только больше становиться. Когда он набирает силу. Когда проходит задания системы. Когда…       Он думает, что это от создателя Системы. Ведь тот тоже… использует похожие золотые слова, блеклые и тусклые в сравнении, они несут меньше силы и веса, они не кроят историю мира — а Сун Джинву теперь понимает, что именно это они и делают.       Но создатель Системы мертв, а золотые слова все так же появляются — теперь только запутанней все стало, теперь Черное сердце отзывается на них, срывается на частый перестук, отдается ненормальной теплотою, обжигающей в сравнении с обычным холодом.       Это не нормально — понимает Сун Джинву, но… но даже память Эшборна молчит.       А золотые слова появляются вновь. Они уже не предвещают раны, просто появляются вокруг него. Появляются… и сбываются все с той же ужасной обреченностью.       Так, словно… словно кто-то пишет его Историю, — отзывается странное знание, от Черного Сердца. Может быть Эшборн все же что-то знал? И почему тогда говорить не хочет? Память чиста так, словно… словно его предшественник ни с какими золотыми словами и не сталкивался.       Сун Джинву это волнует. Волнует даже больше, чем война с Монархами. Ведь… Ведь хозяину золотых слов тоже нужен «Сильный Сун Джинву».              Война с Монархами… Даже откат реальности не составил особых трудов. Как по маслу, сказал бы человек, Сун Джинву же… Сун Джинву сказал бы, как по Золотым Словам Истории.       Золото слов все еще сопровождает его. Зависает тонкой вязью в воздухе, кроя реальность — Черное Сердце в груди все так же отзывается.       Золото слов предрешило и войну с Монархами, и даже его женитьбу на Ча Хаен — на минуту только поколебалось, повисла единственная не обезличенная запись [так будет лучше], словно… Словно пишущее его Историю создание и правда решало его судьбу.       Быть может, для Монархов и Правителей это естественно. Слепо подчиняться своей судьбе, написанному лишь для них сценарию — Сун Джинву же человек. Люди частенько идут против своей судьбы.       Сун Джинву знает и то, что их Абсолютное Существо мертво. Убито своими ж творениями. Так кто же пишет золотые письмена Истории? Кто взял на себя наглость переписывать мир в угоду своим целям?       И чем это грозит их миру?              Выяснение этого заняло много, безумно много времени. Джинву все же нашел его. Этого «Писателя».       Черное сердце заходилось от ощущения неправильности, не «Писатель», нет, совсем нет, что-то другое должно быть, более правильное… Однако имя этого существа так и не приходит на ум.       Сун Джинву стоит перед дверью в покои Абсолютного Существа — даже гигантская дверь поражает своими масштабами. Ужасно пафосное место.       [Сун Джинву думает, что это иронично. Все закончится там, где когда-то начался этот мир.]       Золотые слова становятся до ужаса болтливы, стоит ему приблизиться к двери. Словно и впрямь роман пишут.       Вот только его жизнь — не какая-то там История.       Сун Джинву решительно толкает тяжелую дверь.              Существо… Он точно в насмешку похож на человека. Молодого человека в белоснежном плаще.       Лица человека не разобрать, мутное все, не запоминающееся, да вьется за его спиною сонм золотистых щупалец, того самого цвета, как слова его Истории. Перетекают в тех щупальцах золотые слова неизвестного языка, открываются и закрываются тысячи золотых глаз…       Сун Джинву хмуриться. Тысячи глаз на щупальцах широко раскрылись и уставились на него. Не моргая.       Неприятненькое ощущение, знаете ли.       Существо открывает глаза, человеческие, вот только… В черных, безжизненных провалах зажигаются звезды.       Сун Джинву призывает клинки, не выдержав этого взгляда.       [Сун Джинву призывает клинки, не выдержав этого взгляда.]       Золотые слова Истории вовсе не контролируют его действий, лишь откликаясь — это радует, а с бешено бьющимся Черным Сердцем… он справится, правда. Это ничего.       Существо прикрывает глаза-бездны, жмуриться старательно, точно поняв, что его взгляд неприятен.       — Джинву… — голос существа срывается на неразборчивый хрип — как у того, кто долго-долго не говорил, впрочем, следующее слово звучит уверенней, — Джинву-я?       Сун Джинву прикусывает губу — Черное Сердце грозит пробить ему ребра.       [Сун Джинву прикусывает губу — Черное Сердце грозит пробить ему ребра.]       — Кто ты? Зачем ты пишешь Историю этого мира?       Существо хмурится, и делает шаг вперед.       — Джинву-я… Ты злишься? Почему… почему ты злишься?       Существо идет вперед — резким шагом, точно кукла на несмазанных шарнирах. Звездные бездны вновь смотрят на него, и от этого становится еще более жутко.       — Почему Джинву-я злится на меня? — спрашивает существо, протягивая руку и ласково поправляя прядь волос.       Черное сердце заходится, точно желая выпрыгнуть существу в ладонь, и Сун Джинву давит в горле звук, не давая ему вырваться каким-то коротким словом. Крайне важным словом. В живую… В живую все намного хуже, и Сун Джинву не знает, как этот «Писатель» очаровал его силы. Быть может, Монархам суждено было ему повиноваться, быть может, он специально применял свои силы для самого дурмана…       Вот только «Писатель» просчитался.       Сун Джинву — человек.       — Здесь нет твоего Джинву-я, — жестко отрезает он, смотря в звездные бездны, и взмахивая клинком.       Отрубленная рука летит на пол, кровью только его не пачкает — золотые слова сочатся из обрубка, скользят цепи золотых слов и из предплечья, образуя новую руку — подобие ее, состоящее лишь из золотых слов, не покрытое боле кожей.       Становиться легче — дурман отступает будто, теряя свое очарование. Становиться тяжелее — Черное Сердце, кажется, рвут на живую.       Сун Джинву крепче сжимает рукояти клинков, даже не думая призывать Теней, словно враз перестал доверять своим силам. Среди его Теневой Армии странное затишье, словно они тоже не согласны с его решением — впервые на его памяти.       Тварь не нападает — смотрит только недоумевающее — словно не веря, что Сун Джинву смог вырваться из-под его контроля — и это злит еще сильнее. Нападай нормально, мать твою!       Но клинок сталкивается лишь с книжными листами, что укрыли его противника стеною.       Книжными листами, что не может пробить даже Клык Камиша.              Он стоит, низко опустив голову — фарфоровая маска лица искажена, точно от боли.       «Здесь нет твоего Джинву-я», жестко брошенное родным голосом… Он впервые слышит у Сун Джинву такой холодный голос.       Почему? Почему Джинву-я нападает? Разве…       Так же не бывает, не может быть, не-воз-мож-но… Это же Джинву-я. Это же его Джинву-я.       «Здесь нет твоего Джинву-я»…       Он поднимает глаза на стену книжных листов — то, что было когда-то Четвертой Стеною.       [Ким Докча думает, почему так больно?]       Короткая надпись плывет перед его глазами. Он все еще не верит тому, что видел.       Это же его Сун Джинву. Живой, теплый, проживший, наверное, лучшую свою жизнь. Сам справившись и с Монархами, и со своими силами. Сам полюбивший, как и полагается, Главную Героиню. Вырастивший чудесного сына. Он так радовался за него тогда. И, возможно, был наседкой несколько больше, чем даже Тени Джинву. Что поделать, когда маленькая рука хватала письмена его Историй — это было… приятно?       А он… он рассказывал сказки, отбирая из Историй погибшего мира самые светлые и добрые.       Лучшая жизнь. В которой Сун Джинву никогда не встречал Ким Докчу, в которой Сун Джинву никогда не влюблялся в Ким Докчу. Та жизнь, в которой эта глупая любовь его не сгубила.       Он протягивает руку, касаясь кончиками пальцев золотой надписи — та идет рябью, меняясь.       [Ким Докча подумал, почему так холодно?]       Стену книжных листов пробивает клинок, разминувшийся с его рукою лишь на сантиметры — листы идут золотыми трещинами, осыпаясь с печальным шорохом.       — Не знаю, кого ты там зовешь, тварь, — рычит Сун Джинву, хватая существо за ткань на груди, — вот только я! Не! Он! И подчиняться тебе я не буду!       Голова существа дергается, точно от пощечины — Сун Джинву с неожиданной болью видит, как звезды в его глазах гаснут — одна за другой, пока черные провалы глаз не становятся совсем безжизненными. Мертвыми.       [Не Он]       [Ты не Он]       [Почему ты не Он?]       Сун Джинву выпускает из пальцев ткань, отскакивая — тварь становиться по-настоящему жуткой, а в ее «Словах» впервые чувствуются эмоции. Растерянность. Неверие. Гнев. Впрочем, существо, даже отшвырнутое прочь, не падает — застывает, точно кукла на веревочках — точно кукла на веревочках оно и движется. Чужеродно и страшно.       [Почему ты не Он?]       Черные бездны глядят на него — и Сун Джинву больше не может двигаться, точно парализованный. Черные бездны глаз глядят на него — и Сун Джинву больше не чувствует свои силы — вместо Черного Сердца в груди что камень. Тяжелый и ледяной.       Существо делает шаг.       [Почему ты не Он?]       Существо делает еще шаг — жуткая кукла на невидимых золотых веревочках слов, существо делает еще шаг — тварь, что из тьмы меж мирами вечность следила за этим миром, угроза, враг.       Существо делает еще шаг, и Сун Джинву может лишь сжимать рукоять клинка в надежде на один, последний удар. Он сможет, ему хватит сил!       [Ты — не Он]       Бледная рука входит в его грудь, обхватывая ледяное сердце… Нет. Тварь вытягивает из его груди не сердце — фиолетовый магический камень, щедро украшенный кровью.       Сун Джинву рушится на пол так, словно ниточки перерезали у него. Лишь угасающим зрением видит, как тварь бережно проводит кончиками пальцев по камню — и как пропадает с камня кровь.       [Ты — не Он]       Вьется на прощанье золотая вязь — существо разворачивается, уходя — Сун Джинву тянет из последних сил руку, тщетно пытаясь его поймать за белоснежный плащ.       А существо… Он идет — вновь в никуда, вновь прижимая к груди фиолетовый магический камень — тот быстро теплеет в его руках.       [Больно]       Глаза жжет, но слезы… Слезы словно исчезли в тот день. Он до сих пор не смог даже оплакать его.       [Почему это так больно?]       Он больше не видит этого мира, не смотрит. Все, что имеет значение — лишь теплый камень в его руках, что пульсирует подобно сердцу.       Он не видит, не смотрит, как этот мир покрывается сетью золотых трещин. Он не хочет смотреть. Что ж, если и этот мир осыплется золотым крошевом в первозданную бездну… Ему все равно. Он даже не обращает на вцепившиеся в его плащ Истории, распадающиеся и плачущие от ужаса.       Если в этом мире нет его Джинву-я — ему все равно.       Пальцы касаются шелковистой поверхности камня вновь и вновь, повторяя касания, точно заученный танец.       Где его Джинву-я?              Эта История должна была стать идеальной. Той самой.       Ему, на самом деле, уже все равно, повторяется ли эта история десть раз, сотню или тысячу. Он привык, как привык когда-то к бесконечным регрессам солнечника.       Он справится.       Он знает, как должно.       Абсолютное Существо застыло на своем троне — холодное, равнодушное. Он знает, что менять это нельзя. Иначе Сун Джинву и вовсе не родится.       Он знает, что те правила — они должны быть написаны, как и предрешена война. Он знает.       Он знает, что силу Эшборну должен дать Абсолютный — иначе…       Он помнит, как прошлый Теневой Монарх пытался его убить. Помнит, как и Эшборн, потерявший свой последний свет со смертью Абсолютного, помогал ему. Помнит и горькое «Почему ты Его не спас? Хотя бы ты?». У Ким Докчи нет ответа на этот вопрос.       Силу Теневому Монарху должен даровать Абсолютный — непреложная истина. Эшборн не должен знать о Ким Докче.       Золотое щупальце касается скулы статуи Абсолютного в ласковой угрозе. Тысячи золотых глаз смотрят — пристально, не мигающе. Ему не нравится отдавать свое Сокровище в чужие руки.       Ему придется его отдать. Он ведь вновь хочет увидеть Джинву.       Порой кажется, что в нем остается все меньше того Ким Докчи. Порой кажется, что Ким Докча и вовсе погиб тогда. Там, в том вагоне.       Порой кажется, что все, что он творит — перебор. И крови на его руках больше, чем у любого, ныне живущего.       Ему, впрочем, не привыкать. Ведь его мир уже ни раз рушился, откатываясь и воссоздаваясь с новым регрессом.       Порой кажется, что даже его Сун Джинву — отвернется. Отвернется, и хорошо если за клинки не хватится. Пусть так, думает Ким Докча. Пусть убьет. Пусть так — он даже не будет сопротивляться. Он заслужил, правда.       Только бы раз его еще увидеть. Именно его Сун Джинву. Живого.       Ничего за это не жалко.       Без фиолетового кристалла в груди все так же холодно. Сколько раз уже — не привыкнуть.              Он встречает их впервые в Подземелье.       Это золотые слова. Слова искрятся, точно солнечный луч, одна короткая строчка. Одна короткая строчка, и удар гоблина, который должен был раздробить ему ногу, задевает его так, что лишь чуть стесывает кожу. Ерунда сущая, тем более что монстр буквально сам валиться, позволяя его добить.       Золотистые слова пропадают прежде, чем Сун Джинву успевает их прочесть до конца, прежде, чем успевает дотянуться рукой. След от них в воздухе странно-теплый.       «Спасибо».              Сун Джинву не знает, кто это. Кто пишет эти золотые слова. Они появляются изредка, оберегая его от самых неприятных травм. Они хранят молчание, стоит с ними заговорить — с тем, кто пишет эти слова.       Сун Джинву они кажутся в чем-то знакомыми. Но… он словно забыл что-то. Порой, во сне, кажется — сейчас вспомнит, но ощущение истаивает легким дымом по утру, да отдается тоской.       Он все не может вспомнить — однако чувствует, что сражается больше не в одиночку — и от этого становиться тепло, будто урчит что-то в груди, странное, смущающее.              В Двойное Подземелье Сун Джинву идет уверенно, в чем-то наивно полагаясь на золотые письмена.       Но рейд оборачивается кошмаром. Золотые строчки все так же появляются, чаще, чем обычно, не одною строкою — текстом, вот только совсем не помогают. Слова чувствуются ледяными, и Сун Джинву опасается их касаться, даже украдкой, как уже привык делать.       Сун Джинву думает, что он тут и умрет. Какая уж тут надежда — когда все сбежали, когда…       «Ты, пожалуйста, хотя бы ты…» — он не может даже закричать, цепляясь за золотые строки, как за якорь, но…       Кто-то останавливает свой текст, словно запинаясь.       А потом появляется лишь одна надпись.       [Прости]       Система появляется позже.              Сун Джинву просыпается в больнице. Сон? Это все… было лишь сном?       Но сном это не было.       То, что с ним не случилось перепробуждения — Сун Джинву, может быть, и расстроился бы, вот только висящее полупрозрачное окошко…       И золотая надпись [ПРИДУРКИ!!!] появившаяся над головами инспекторов… Большими буквами, с тремя восклицательными знаками и жирно подчеркнутая, точно в порыве чувств.       Сун Джинву все же все же весело фыркает, прежде, чем заняться Системой.       — Да ладно тебе, хен.              — Инспектор-ним?       — У меня странное чувство… Будто тот парнишка над нами смеялся.       — А?              [Советую все же сделать эти упражнения]       — Да кто будет заниматься этим в больнице?       После пустыни с гигантскими многоножками, Сун Джинву выводит для себя правило — всегда слушайся хена. Всегда.              Золотые слова теперь появляются чаще. Обычно они просто описывают происходящее — не добавляя ничего от себя. Они все такие же теплые — Сун Джинву уже привычно проводит пальцами по строчкам.       Тем ценнее те моменты, когда хен добавляет что-то от себя. Редко, безумно редко — даже если Сун Джинву отвечает ему… А еще в золотых строках читаются эмоции. Нет, не в тексте, Сун Джинву их просто чувствует.       Чаще всего хен доволен. Ему нравится рассказываемая история. А в порыве битвы золотые строчки буквально сочатся удовольствием — хену нравиться наблюдать за его сражениями. Нравиться, когда Джинву побеждает.       Джинву все так же проводит кончиками пальцев по золотым письменам — теперь они уже не исчезают, точно вспугнутая птица.       Сун Джинву все кажется, что они уже встречались. Когда-то давно, безумно давно — и так недавно. В груди болезненно ноет.       Он не помнит. Помнит, что звал этого человека — хен, как сейчас, но образ размывается в памяти.       Порой кажется, он помнит и свои силы. Когда он собирает — возвращает — своих теней дежавю особенно сильное.       Сун Джинву окончательно путается — и золотые слова ему распутаться не помогают.              Быть может, все станет ясно здесь, думает Сун Джинву, вновь входя в Двойное Подземелье. Быть может, здесь…       Слова создателя Системы — золотые, но это не то золото, что он хотел бы видеть. Оно блеклое, отличается как галька от самоцвета.       Хен вновь говорит. Много, точно описывая нечто важное, нечто ключевое — Сун Джинву следит за золотыми словами, даже несколько отвлекаясь от битвы.       А потом он попадает в воспоминания — и золотые слова пропадают.       Когда Сун Джинву приходит в себя, в груди меняется что-то. Бьется второе сердце, сочиться тьмою и пурпуром, но главное… главное, даже не увеличившийся резерв манны.       Черное Сердце замирает на мгновения, когда Сун Джинву вновь видит золотые письмена — а потом частит загнанной птицей.       Слова хена — бесстрастны, сухие строчки пишущейся истории, вот только Сун Джинву чувствует иное — теперь много ярче, чем раньше. Хен… напуган?       Рука привычно ложится на золотые строки, и тьма клубится в груди, пушистые мягкие завитки черного дыма, что вновь хотят окутать собою, успокоить, согреть… Сун Джинву почти начинает ворковать, но…       Архитектор говорит. Сун Джинву даже не разбирает, что. Взгляд резко отрывается от золотистых строк, падая на противника.       Эта статуя. Сун Джинву улыбается и хрустит костяшками. Она мешает ему успокаивать хена.       — П-почему ты так улыбаешься?!       Улыбка Сун Джинву становится шире.              С Черным Сердцем в груди все становиться правильнее. Так, словно именно его и не хватало всю жизнь. Что-то все же царапает внутри, мелко, и Сун Джинву не может разобрать, что, но…       Зато к нему приходят сны. И, кажется… Кажется, он почти может разобрать.       Ему снится молодой мужчина — смутный образ в белом плаще.       Ему снится, что хен уходит — ни догнать, ни дотянуться. Хен лишь оборачивается на мгновение — Сун Джинву не может разглядеть черт его лица, те расплываются, точно смазанные — лишь улыбка. Грустная, тоскливая — у Сун Джинву сердце от нее наружу рвется.       — Ведь я — всего лишь читатель, — говорит хен, и больше не оборачивается, уходя.       Сун Джинву просыпается в бреду, с протянутой рукою и дорожками слез по щекам, под встревоженными взглядами теней.       Сун Джинву засыпает вновь, забывается тревожным сном, не помня на утро ничего.              Сун Джинву вновь хочет видеть эти золотые слова. Вновь хочет видеть, хочет чувствовать хена. Он… он почти вспомнил.       Докча. Его звали — Докча. Ким Докча.       От этого имени становится тоскливо настолько, что хочется выть, а «Докча-хен» застревает в горле, стоит лишь появиться золотым письменам.       Зато можно водить по словам кончиками пальцев, слова гладкие и чуть теплые, точно кожа. Точно запястья касается, беря в свою руку. Руки у хена часто были холодными, бледными. Так — что только и брать в свою ладонь, касаться губами трепетно, отогревая дыханием, быстрыми поцелуями — с тыльной стороны руки, потом в ладонь, прижимаясь к ней щекой после и касаясь языком тонких пальцев. Он же уже делал так, верно?       Сердце в груди отзывается болью — оба его сердца.       Он не успел.              Сун Джинву рад видеть золотые письмена. Всегда рад, но тьмою своей клянется — не в этом конкретном случае!       — Нет, хен! — максимально твердо говорит он, держа золотые слова, точно котенка за шкирку, — никакой Ча Хаен. Даже не думай.       Нет, он еще сомневается! Су Джинву зло сверлит взглядом надпись.       Через некоторое время она сменяется на обреченное:       [Никакой Ча Хаен]       Сун Джинву улыбается довольно, смягчая взгляд. Пальцы проходятся ласково по словам.       — Молодец. Только хен, да? — игриво добавляет он.       Золотые слова, Сун Джинву готов поклясться, чуть отливают алым, прежде чем исчезнуть.       Джинву издает легкий смешок.       Очаровательный.       Его хен такой очаровательный.              Сун Джинву даже не пугает предстоящая война — совсем не пугает, и не потому что он настолько уверен в своих силах.       «Это уже было», — стучит в голове его и не его мысль, — «ты уже с этим справился. Все лишь повторяется вновь».       Все лишь повторяется вновь, лишь вновь пишется история — чуть другая, но все та же.       Сун Джинву не боится. Не пугается ни на минуту — сердце лишь тревожно екает, когда золотые письмена истории сменяются на очередное:       [Прости]       Сун Джинву хмурится, зачем… зачем хену извиняться? Хену не нужно извиняться.       А потом в его грудь входят когти Монарха Зверей и мир гаснет.              Иллюзию Джинву распознает сразу же — в этом мире нет хена, разумеется, это иллюзия. Какой может быть счастливый конец, если рядом нет хена?       И даже слова прошлого Теневого Монарха… Сун Джинву хмурится. Эшборн ни единым словом не упомянул золотые письмена — словно и не было их никогда, словно не тревожили золотые нити истории ткань этого мира.       Эшборн не знал, не видел. Только вот… почему же Черное Сердце так отзывается на них? Разве оно — не та сила, что передало Теневому Монарху Абсолютное Существо?       Тьма в груди сворачивается в пушистый клубок, ворчит недовольно, ревниво.       Но Эшборн не знал. Это… только его.       Хен только его.              — Что ж, на твоем месте… Я бы тоже был в шоке, — говорит Сун Джинву, — а куда делся зверь? Снова сбежал? Что-то не припомню, чтобы разрешал ему уходить.       Теневой Монарх замирает, а потом говорит довольно:       — Нашел.       И тут Повелитель холода понимает, что Теневой монарх совершенно не обращает на него внимание. Идеальная возможность…       Повелитель Холода успевает сделать лишь один шаг — а после валиться Теневому Монарху под ноги — так, как и было записано золотыми словами.       Выражение глаз Сун Джинву тут же смягчается, и он, наступив Повелителю Холода на хребет, начинает ворковать, водя пальцами по воздуху.       — Зачем же хену тратить силы? Я в порядке, это же ерунда, хен. Все хорошо, тебе ни к чему утруждаться — просто смотри, хорошо? Ты же любишь смотреть на мои битвы — я покажу тебе… Я покажу тебе самую интересную историю, — он улыбается, продолжая гладить кончиками пальцев воздух.       Повелитель Холода кривиться. Теневой Монарх, он что… Сошел с ума?       Выражение лица у того становится совсем уж каким-то странным, пальцы замирают — а после накрывают шрамы от когтей.       — Ерунда, хен. Совсем не болит.       А после Теневой Монарх вновь смотрит на него — Повелителю Холода хочется поежиться под этим взглядом.              Сун Джинву смотрит на Монарха Зверей. Его не тронула глупая попытка подольститься, только глаз зацепился за мех.       Интересно, он… мягкий?       — Хорошо, — говорит Сун Джинву, касаясь меха. Мягко. — Видишь эти пять ран? Твоими усилиями я чуть не умер, — он буквально урчит, — сначала я хотел нанести тебе такие же. Но портить такой чудесный будущий коврик, — его рука ласково гладит мех, и Монарху Зверей хочется выть от ужаса.       Сун Джинву улыбается. Интересно, а хену понравиться их новый коврик у камина? Будет ли он устраиваться на нем с книгой вечерами? Так уютно… А может даже…       По скулам Теневого Монарха расползается легкий румянец.       [И я даже не хочу знать, о чем ты сейчас думаешь, мелкий паршивец]              А Сун Джинву теперь помнит. Там, поле того, как Эшборн ушел во тьму, после того, как он обрел все свои силы — он вспомнил.       Пути Истории — неисповедимы и неизменны, знает Сун Джинву. Он все так же не способен никого спасти — и даже хена за спиной нет, чтобы поддержать в трудную минуту. Как всегда.       Золотые письмена молчат — молчит и Джинву.       Право слово, не Антарес бы — сорвался бы, все миры бы обошел, ища — но у него все еще есть то, что дорого здесь.              Первый раз, Джинву помнит, Император Драконов впечатлял. Первый раз, Джинву помнит — он даже не справился самостоятельно.       Теперь же, глядя на чешуйчатую махину, Джинву думает иное.       А хену пойдет плащ из драконьей шкуры? Нет, плащ хен предпочитал свой, белый, сумок тоже не носил, предпочитая обходиться хранилищем Системы (Джинву его в этом понимал), тогда… ботинки?       Сун Джинву смотрит на дракона скептически.       А потом буквально видит комплект — массивные браслеты и тонкий ошейник-чокер из алой чешуи на бледной коже. Сун Джинву сглатывает с трудом. Хену бы подошло. Очень подошло — и можно было бы выцеловывать бледную прохладную кожу по границе браслетов, и по шее…       Сун Джинву смотрит на Императора Драконов.       Он хочет браслеты.       Антарес ежится под взглядом нового Теневого Монарха. Что это за выражение лица вообще?!              Правители находят Теневого Монарха, беспечно поглаживающего пальцами воздух. И почти сразу же получают просьбу. О Кубке Перерождения.       Сун Джинву улыбается. Иногда просто нужно делать, что должно.       «Подожди меня еще немного, хен».              Золотые слова беспокойные. Выписывают чуть ли не каждый его шаг, и так и фонят почти паникой.       Сун Джинву поджимает губы и смотрит на массивную дверь. И вовсе он не настолько страшный.       На вопрос о своем местонахождении хен отмалчивался так, что рыбы завидовали. Даже о Ча Хаен заикнулся, на что молчал уже сам Джинву, продолжая с остервенением искать.       Нашел. Здесь, в заброшенном зале, где раньше сидело Абсолютное Существо — символичное себе хен место выбрал.       В центре зала зависло существо. Сияющее переплетение золотых слов и нитей, вечное движение слов, форма течет, постоянно меняясь, то собираясь, то изменяясь вновь — Сун Джинву, кажется, видит силуэт огромного кальмара, но образ расплывается, смазывается вновь…       Сун Джинву моргает, прогоняя наваждение.       — Ну здравствуй, хен.       Сияющие линии замирают на мгновение, а потом неуверенно, словно отвыкши, начинают собираться в человеческую фигуру.       Сун Джинву подходит ближе, медленно, давая время.       А после опускается на колени, утыкаясь лицом в живот и смыкая руки за чужой спиной. Даже запах остался тем, что он помнит — дождь и старые книжные страницы.       — Прости, что я так долго.       Соленые капли разбиваются о его макушку.