Хочется остаться

      Не держатся за руки, но касаются запястий. Её левая, его правая — неосознанно, но так всю жизнь. [Сковывают. Пытаются сковать-заковать-приковать. Сковывают; могли бы и не пытаться]. Пальцы оплетают кисти и это интимнее, чем всё, что предшествовало; немного даже заполняет пустоты, каждый раз по новой образующиеся после того, как С края. Всё-таки. Прыгают.       Только пальцами и можно, только незначительно, остальное — после простыней смятых — священно запретная территория; временно. Мучительно. Этот маленький акт честности осязательной — всё на что хватает, а всё равно получается слишком.       Она ещё не ушла, но это давно перестало быть вопросом.       Валерио цепляется за неё подконтрольно, совершая над собой насилие, чтобы не совершить над ней, потому что хочется сжимать до синяков, до костей, чтобы хоть что-то напоминало и ей, не только ему. Хочется прижать к груди или самому прижаться к её и слушать биение, потому что оно совпадает. Едва ли не единственное, что в них совпадает.       Она тоже касается. А хочется не. Хочется руку отдёрнуть; до импульсов раздражающе-покалывающих хочется и пальцы от кожи, и себя от простыней отодрать. Держит подушечки на его венах, как над огнём, кричать хочется уже давно, но Лукреция наслаждается ожогами, каждое мгновенье агонии сейчас — в геометрической прогрессии возрастающая свобода после. Проще искренне верить в это и в то, что каждый новый, будущий, неизбежный раз, приближает финал чернильно решительный, в то, что это — её маленький fatal flaw, что она остановиться может в любой момент. Единственное, что подспудно тревожит — идёт ли речь о связи с братом, или о нём самом. Она делает вид, что есть разница; она делает вид, что есть выбор.       Это не начало и не конец, они существуют в недвижимом, неколебимом промежутке постоянности непрерывно прерываемой. Для них это — одно из многих, бесконечных; вечных. Истязают один другого незыблемостью этой вечности, хрустальностью вечности, скоротечностью вечности.       Этот момент стоит на повторе уже долгие годы; они должно быть до хруста надломлены, потому что он называет это любовью, она противится этому слову, говорит ему о невозможности; пока целует в губы.       Они не склееспособно р азл о м ан ы, потому что она продолжает приходить, а он продолжает принимать. Её. И не только.       Валерио скажет, что это она его первой поцеловала, положит эту истину, полу-правду, ложь откровенную к её стопам, как данность и будет с вызовом смотреть в смешавшиеся, запнувшиеся в возмущении глаза карие. Лукреция первой его поцеловала. Лукреция первой сделала его целым. Лукреция первой его разбила. Валерио хотел, чтобы Лукреция его поцеловала.       Лукреция не успевает облечь это в слова, но       до того, как запутавшаяся в правилах и оговорках Лу поцеловала его, Валерио слушал очень внимательно, улыбался курчаво-небесно, решения предлагал нелепо-логичные, заплетал волосы в косички лохматые (пока спала), смеяться заставлял надрывно, мороженое с кухни таскал ей в комнату, цепочки сто-долларовые на шее нежной поправлял не думая, фильмы включал случайные, шептал бессмысленности в ухо самое, утыкаясь носом в локоны ещё-не-идеальные, поджигал сигарету первую, в объятия ловил, руки на талии складывая, приводил неудержимую в гущу клуба, пряди за уши заправлял нарочито-значимо, ключицы обводил играючи, пальцами слова желания писал на бёдрах загорелых; надеялся отчаянно. Лукреция поцеловала первой.       Всё это — защитный механизм, они по-другому не умеют: штампуют привычки из детства, меняют оттенки, цвета, текстуры, формы, правила — оставляют концепцию. Выживают единственно известным способом.       Играют на краю пропасти, неизменно разбиваясь. Решение, казалось бы, проще некуда — не приближаться вовсе, отвернуться и забыть, но кайф от падения всё ещё ничто не может затмить; пьянящую живость на пути к обрыву — тоже.       После — кровоточащие раны — не стыд полноценный, но обречённость от того, что как ни старались никак, если честно, свернуть не выходит.       А потом кровь привычно перестаёт покидать разрывы, рубцы высыхают, шрамы затягиваются, дети возвращаются к дорожке до склона; old habits dying hard — в их случае и вовсе бессмертны.       Валерио хочет, чтобы она осталась.       Он знает, что она уйдёт; всегда уходит. Он хочет, чтобы она не тянула с этим, сорвала бинты красные с зареберья их его всегда разодранного и ушла поскорее, не оглядываясь. Он хочет, чтобы не было её вовсе, чтобы существовать самостоятельно; чтобы лажать, не надеясь получить толику её заботы ядовитой, чтобы не искать в толпе трезвую-и-не-его, чтобы возвращаться не пытаясь вспомнить её расписание, чтобы трахаться не отмечая каждого несоответствия, чтобы когда совсем невыносимо станет — с концами можно было уйти, а не знать, что она всё равно объявится надменно желанной; не знать, что он давно уже с концами ушёл. В неё. Валерио хочет, чтобы Лу оставила раз и навсегда — и его, и мысли, и сны, и приходы, и их.       Валерио хочет, чтобы она осталась.       Лукреция хочет гордо и громко, чтобы до звёзд завидовали, до луны восхищались. С Валерио получается только шёпотом ночью. Почти (не) стыдно.       И Лукреция не знает, что делать. Она не любит, не хочет, не чувствует — бросает ему в лицо каждое утро, а у самой кошки клетку грудную разодрали уже с десяток раз от взглядов, которые на неё и от неуверенного недоверия к словам собственным. Потому что в конце остаются только они, потому что он — единственная константа, а ей так нужна незыблемость.       Лукреции хочется сцеловывать обречённость с братниных губ, тянуть за кудри солнечные, падать в объятья свободы жаркие и чув-ство-вать. Чувствовать что-то кроме лезвий, горизонтально врезающихся в вены, кроме ненасытной алчности желания, кроме надрывов, металлически-пряных, кроме мечт, скрипуче умирающих. Лукреции хочется хотеть не к нему.       С Гусманом получается до соседних галактик завистно, восхищённо, образцово, пра-виль-но; подконтрольно. И она утопает в этом чувстве, наслаждается одобрением, забывая, как тепло было, с кем нельзя забывая.       Потому что Валерио — не константа вовсе. Его любовь, обожание, нежность — возможно постоянны, но Валерио слишком часто совершает глупости, Валерио совсем не соответствует ожиданиям, Валерио пересекает Атлантику слишком часто, Валерио оставляет её одну слишком часто. Лукреции нужна константа.       Нелюбовь Гусмана постоянна, попытки Лу влюбить его в себя постоянны, умилённые взгляды родителей постоянны, красивые фото в инстаграм постоянны, предметы для сплетен с Карлой постоянны. Лу и Гусман постоянны. Фантомные касания за миг до провала в сон постоянны. Лу и Гусман всегда будут вместе.       Каждое возвращение Валерио — новый шрам на рёбра, Лукреция не успевает менять повязки. Валерио ловит её злые слёзы губами.       Лукреции больше не хочется, чтобы было больно, вот только с Гусманом они постоянны, а Лукреции хочется тепла и искренности.       Валерио, в конце концов, всегда возвращается.       Наверное, для них единственный шанс порвать так, чтобы по-настоящему, чтобы насовсем — это остаться.       Лукреция всегда уходит. Не оставляет шанса.