Цикличность

Она была... энергичной. Копна белых кудрей подпрыгивала на её голове всякий раз, когда Прушка сновала между пришедшими в Идофронт путешественниками, пытаясь разговорить их. Она была громкой, самонадеянной и прилипчивой, в самом расцвете юношеского максимализма и, конечно же, в самом соку своих амбиций. Наначи хмурилась, неприятные воспоминания, пробужденные пребыванием в месте из прошлого, потоком заполняли её голову. Хотелось бы, как обычно, оттеснить их на задворки сознания, но сейчас этого почему-то не получалось. Должно быть, слишком похожа была жизнь, кипящая в Прушке, на жизнь той, кто была — и оставалась, даже утерянная, — дорога Наначи. На Митти, чёрт бы побрал Идофронт и все его лаборатории. Дети в Идофронте были частыми гостями, но редко одно и то же лицо можно было увидеть дважды, а Прушка была здесь всегда: заскальзывала к ним в комнату, впуская с собою запах сухих витаминных батончиков и антисептиков, оживляла их беседу острым языком и быстро соображающим умом, смеялась, сощурив алые глаза. Открытая, как книга, и одновременно таящая что-то между строк, очень скоро в понимании Рико, Рега и Наначи она стала неотъемлемой частью Идофронта — самим Идофронтом, — и трудно было представить, чтобы в безликих коридорах не звучал её голос и не раздавался звук её шагов. Наначи с трудом верилось, что Бондрюд решил поиграть в благородство и приютить у себя под крылом ребёнка. Хотелось верить, упорно и слепо, что Прушка была обманутой жертвой, добычей, загнанной в угол и притесняемой расчётливым хищником, но вид того, как беззаботно она виснет на шее у Белого Свистка, обращая к нему свою улыбку, рассеивал все теории, строящиеся в её голове. И мгновенно становилось как-то горько и странно. Сознание, Бондрюда видевшее бесчувственным эгоистом, отказывалось впускать в себя мысль, что в пейзаже чёрных пятен, из которых складывалась его личность, были и белые. Что он мог любить и говорить об этом искренне, что приёмная дочь была для него как Митти для Наначи, что было место в сердце, поглощённом работой, для семейного тепла. Наначи вглядывалась в Прушку все пристальнее и острее, искала то, что могло бы выдать истинную её, быть может, спрятанную за личиной доверчивого ребёнка. Но всё было тщетно. Прушка смотрела на Бондрюда с благоговением, с которым ученик смотрит на учителя, и с любовью, которой ребёнок одаривает родителя. В её взгляде была безграничная преданность — то, свет чего мог прорезать самые мрачные глубины Бездны и открыть самые неожиданные развилки судеб. То, чего Наначи никогда не чувствовала к Бондрюду. То, что она отчаянно боялась почувствовать всякий раз, когда он ласково трепал её по голове после создания картриджей, спокойным прикосновением ладони ослабляя напряжение возведённых до предела нервов. "Ты особенная." И теперь эти слова звучали не для неё. Может быть, они всегда были пустым звуком и услащали слух всех детей, поглощённых пастью Бездны и жестокими амбициями Белого Свистка. Может быть, это было излюбленной мантрой Бондрюда, ложкой мёда в бочке дёгтя и нежной прелюдией к чему-то болезненному и страшному. Может быть, Прушка тоже была одной из многих, просто с временными привилегиями — по крайней мере, так Наначи убеждала себя, не зная, что ей чувствовать и думать, снова оказавшись в коридорах, в которых она, кажется, умирала и возрождалась бесчисленное множество раз. Глаза, широко распахнутые и приветливые, смотрели на неё с плохо спрятанным любопытством, когда Прушка подходила к ней, чтобы завести беседу. — Наначи, значит? Очень хорошо, Наначи. Я надеюсь, что мы с тобой поладим. — Прушка воткнула руки в бока, глядя на Наначи, сидевшую на кровати, сверху-вниз. — Мы не задержимся здесь, — коротко ответила Наначи, глядя на неё без особого интереса. Вернее, интерес был тщательно скрыт: нельзя было не стремиться постичь всё то, что было спрятано внутри Прушки и делало её полезной планам Бондрюда и его жизни. — О, да ладно вам! — с притворной обидой отозвалась Прушка, наклоняясь ближе. — Здесь совсем не так плохо, как вы думаете. И потом, вы ведь дорогие папины гости. Я думаю, вам следует повежливее относиться к нашему гостеприимству. Хотелось охладить её пыл, отрезвить собственным цинизмом и спустить с небес на землю, но язык не повернулся иронизировать и разрушать эту чистую оболочку, ещё незапятнанную ужасами Бездны и покровительством Бондрюда. Столько раз Наначи слышала это "здесь не так уж и плохо" от детей, которых собственноручно заводила в лаборатории Белого Свистка, столько раз говорила это самой себе, пытаясь в череде одинаково ужасных дней не потерять саму себя, столько раз вспоминала о том, как это говорила ей Митти. Она глубоко вздохнула, закрыла глаза, проморгавшись, и открыла их снова. Прушка застыла в ожидании: очевидно, хотела сказать что-то ещё, предложить что-то. — А ты не такая, как они, — наконец сказала она. — Что ты имеешь в виду? — Ну, ты совсем не вписываешься в компанию Рико и Рега, — Прушка быстро поправила вьющиеся волосы, маскируя свою неловкость, и Наначи усмехнулась в ответ на её прямоту. — Почему ты путешествуешь с ними? — Мне их жалко, — сказала Наначи, утаивая истинную причину своего внезапного авантюризма. — Без меня им тяжко придётся в Бездне. — О, так ты их благодетель, как мило, — Прушка наклонилась к ней ещё ближе, хотя ближе, кажется, было уже некуда. — Но ты недооцениваешь решимость Рега и Рико. Они далеко пойдут, по ним это сразу видно. — А ты недооцениваешь Бездну. — Один-один, — сдалась Прушка, отстраняясь. — И всё-таки? Ведь ты с ними не только из-за этого, да? — Это уже другой разговор. — Но у нас ещё есть время поговорить, верно? И Наначи, сама не зная почему, кивнула, хотя сознание упорно твердило ей, что заводить дружбу с подопечной бывшего покровителя — дурная затея. Она слишком прельстилась чувством странного тепла, которое наполняло её всегда, когда холодная оболочка её души сталкивалась с чем-то энергичным и искренним: Митти, Регом... Прушкой. Желание быть нужной и любимой, рождённое в холодных трущобах её детства и оставшееся с ней до сих пор, давало о себе знать, когда она вовлекалась в сторону жизни, свободную от гнёта и боли и насыщенную надеждой и дружбой. Всё было совсем как в сказках, которые когда-то весело рассказывала ей Митти, чтобы прошла дрожь в её руках и был крепче её чуткий сон. *** Итак, они поладили. Не так хорошо, как Рико и Прушка, но достаточно, чтобы чувствовать себя комфортно в компании друг друга. Подарок Бездны — мягкий мех и кроличьи уши, — всегда притягивал к Наначи детей, опыта общения с ними у неё было достаточно, да и, вдобавок к тому, она достаточно переняла сдержанность и некоторые повадки Бондрюда во время сотрудничества с ним, чтобы иногда напоминать Прушке её отца. Их недолгая дружба, зародившаяся нежданно-негаданно, стала отрадой для Наначи, которой каждый день на Идофронте казался каторгой. Пока извилины напряжённо работали над созданием чёткого плана действий, жвачкой для мозга было общение с Прушкой. Своим энтузиазмом и жизнерадостностью она всё больше и больше напоминала Наначи Митти. Удивительно было видеть, как она, обладая неплохой смекалкой, одновременно воплощает собою святую наивность, закрывая глаза на сомнительные деяния её отца. Прушка не была глупой, вовсе нет, её рука была натренирована опытом работы в лабораториях, её сознание, пережившее тяготы проклятия Бездны, было отточено покровительством Бондрюда. И всё-таки она оставалась ребёнком, слепо верившим в идеалы поверхности, на которой она даже не была, в идеалы, бессмысленные здесь, в Бездне, где людьми двигали безрассудные алчные амбиции. Много раз Наначи хотелось осадить её и открыть ей глаза, много раз ей хотелось схватить её за руку, утянуть за собой и спасти, но спасать было некого. Тут не было жертвы, не было связи, созданной страхом, Прушка сама щенком ластилась к Бондрюду и искала тепло в его руках. Было бы эгоистично отнимать её счастье, идя на поводу у собственных предрассудков. Может, Бондрюд был её сокровищем, его бесчувственная чёрная маска с зловещим разрезом стала для неё самым любимым лицом среди всех Молящихся Рук и отдушиной в недрах беспощадной Бездны. Наначи привыкла притворяться равнодушной ко всему происходящему, она умела быть бесстрастной, ведь иначе нельзя было сохранить ясный рассудок во время проведения экспериментов Бондрюда. И всё-таки ненужные мысли лезли в голову, и её снова одолевали сомнения. Ей часто снилось, как она находит в себе решимость позвать Прушку с собой, а Прушка соглашается, сияющая и счастливая. Но это было всего лишь иллюзией подсознания, тоскующего по прошлому. Прушка уже была счастлива здесь, ей было ни к чему импульсивное путешествие, которое поставило бы росчерк на её судьбе и завлекло бы её в череду опасных злоключений, одновременно с этим не давая ни малейшей гарантии на счастливый исход. Бондрюд окружал её достаточным количеством любви и принятия, и ей не нужно было искать его в трёх незнакомцах, чьи жизни пересеклись с её жизнью. Как глупо было привязываться здесь, в Бездне, и всё-таки Наначи привязалась, как малый ребёнок, и история из прошлого повторилась. Эти чувства заводили их обеих в тупик. Наначи не знала, было ли это искренней любовью к Прушке или попыткой облегчить груз на своей душе. Она рьяно хотела показать самой себе, что она, чёрт возьми, может спасать, может увести кого-то из этого проклятого места, может искупить грехи, бремя которых однажды грозило свести её в могилу. Одно она знала точно: всё это было бессмысленно, порывисто, это не было способно перерасти в что-то крепкое и счастливое — слишком разнились их взгляды на Идофронт, слишком отличались их самоощущения в его просторах. Наначи понимала это, Прушко понимала это тоже, и всё-таки обе тосковали, прощаясь. Наначи ощущала себя беспомощной, будто снова теряла безвозвратно что-то важное, Прушко мялась и не могла найти нужных слов. Всё невысказанное отразилось во взглядах, которыми они обменялись перед тем, как Наначи, Рико и Рег отчалили на лодке, с базы Бондрюда волнами уносясь в неизвестность. Знала бы Наначи, чем бы это обернется, она... ...нет, пожалуй, она бы ничего не изменила. В конце концов, некоторым вещам просто суждено было произойти, в конце концов, бездумной надежде и преждевременным ожиданиям не было места в непредсказуемой и хаотичной Бездне. В конце концов, Прушка осуществила свою импульсивную мечту и начала путешествовать с ними в другом обличье, в конце концов... Наначи старалась успокоить одолевающее её чувство вины, но не могла совладать с собой. Как тогда, когда она в ходе жестокого эксперимента была заперта в стеклянной клетке, ставшей усыпальницей её прежней жизни, из-за стекла она беспомощно наблюдала за разворачивающимся перед её глазами кровавым спектаклем и из костей близких ей людей выкладывала себе путь к спасению. Разъедающая вина, груз сомнений, превращающий сознание в средоточие тёмных и гнетущих мыслей, становился всё сильнее, и всё близок был конец. Однажды Бездна поглотит и её — если, конечно, раньше её не изничтожит собственное самосознание. Однажды история оборвется в тёмных глубинах, перед этим дав новые витки, из которых родятся такие же истории. Всё будет циклично. Она, Митти. И, конечно же, Прушка.