Не-тишина

Иногда она задумывается, какое слово должно быть связано с Йонасом. И это слово «тишина». Не та тишина, которая возникает там, где затихают разговоры. А такая, ощутить которую может даже Элизабет. Ханно по утрам встаёт раньше нее, чтобы согреть чайник. Не обязательно слышать и даже открывать глаза, чтобы проследить за ним. Сначала прогибается постель, когда он садится, затем и вовсе остаётся только ощущение тепла чужого тела — отпечаток на простыни, который через пару минут исчезнет тоже. Если сесть, завернувшись в одеяло, и спустить ступни на холодный деревянный пол, то можно ощутить, как скрипят старые доски. Если зажмуриться, отказываясь просыпаться, то Ханно подойдёт ближе — лёгкое движение воздуха, ещё не прикосновение. С Йонасом совсем не так. Иногда он настолько тихо замирает в кресле без движения — на час, два, на весь вечер — что Элизабет всерьез пугается этой неподвижной статуи, совершенно забыв о его существовании. Йонас и разговаривает с ней только беззвучно — водя карандашом по листу бумаги. Это тоже «тишина». Едва заметные движения, от которых не колыхнется воздух. Так и сейчас: он сидит на краю постели, подогнув под себя ногу, и безразлично смотрит в стену. «Не хочу, чтобы он был один». Элизабет нервно взмахивает рукой, настаивая на этом сакральном «быть одному». Ханно склоняет голову набок, недовольно щурясь, но не возражает. Он садится рядом с Йонасом, склоняется к нему, почти коснувшись кончиком носа ворота рубашки. Что-то произносит — вслух, не повторяя жестами, и исключает Элизабет из разговора. Впрочем, она и без того прекрасно знает: Ханно всегда недоволен, когда от Йонаса пахнет теми сигаретами с травкой. Элизабет знает, где они лежат, но никогда не пробовала их сама. Запах стал узнаваемым только благодаря Йонасу. «Не хочу смотреть, как вы ругаетесь». Ей приходится развернуть к себе Ханно, удержав за подбородок, а потом отпустить, чтобы торопливыми движениями рук остановить ещё не начавшийся скандал. Йонас смотрит на них с равнодушным ожиданием. «И ты тоже. Прекрати так делать». Не понимая, что она хочет сказать, Йонас наконец как будто выпадает из заторможенности. Беспомощно хмурит брови. Элизабет разглаживает эту складку большим пальцем. У Элизабет есть один секрет, которого не знает никто: больше всего на свете она ненавидит тишину. У Йонаса потрескавшиеся губы. Он касается ее шеи, почти царапает, коротко по-кошачьи зализывает языком. Нервно переступает коленями по постели. Зато Ханно вдруг успокаивается. Становится привычным, сосредоточенным, спокойным, точно знающим, что нужно делать. Значимым даже в самых мелочах. Даже если он просто подцепляет прядь волос Йонаса, заправляя ее за ухо. Это что-то очень интимное, такое, что Элизабет задерживает дыхание, чтобы не спугнуть. Что-то о том, как Йонас иногда спит у себя в лаборатории, укрытый курткой Ханно. О том, что у них есть один на двоих запах — не секса, а дешёвого мыла, найденного в разграбленном супермаркете. Никто не рассказывал ей, Элизабет, как правильно. Как объяснить без слов то, что многие не могут произнести, даже владея речью. «Как я звучу, когда мы?», — спрашивает она однажды. Ханно одновременно хмурится и улыбается ей. «Это смешно, да? Но ты не хочешь мне говорить?», — настаивает Элизабет. Он отрицательно качает головой. Как объяснить звук? Она укладывает ладонь на горло Йонаса, ощущая, как стон отдается вибрацией в кончиках пальцев. Движением мышц, сбитым дыханием. Она касается его губ, приоткрытых так, словно всего воздуха мира мало, чтобы надышаться. На каждое движение Ханно выдох Йонаса обжигает ее пальцы. На каждое движение Ханно она тоже подаётся вперёд, не понимая, чего хочет добиться, но ощущая, что оставаться в стороне невыносимо. Йонас разговаривает с ней. Наверное, по привычке. Может быть, у него есть такая привычка болтать в постели — Элизабет никогда не приходило в голову спросить напрямую. Или он считает, что должен успокоить ее, но не знает, как, и продолжает произносить какие-то глупости, чтобы не позволить испугаться. Ей не страшно. Ладони Ханно лежат на ее талии, губы Ханно касаются ее затылка прямо под линией волос, и ей совершенно не страшно. Пусть происходит что угодно, ее все равно продолжат держать. «Подвинься», — пытается она прочитать по губам. Или нет, не так. «Подвинь ее». Ханно легко тянет ее к себе, подталкивает и колени проезжаются по простыне, а плечи Йонаса оказываются точно между ног. «Я не сняла ночнушку», — думает Элизабет. Но ткань уже сминают в четыре руки. Губы Йонаса касаются ее внизу, там, где нет белья. Уже не пересохшие губы, а мягкие, искусанные, опухшие от поцелуев. Ладони Ханно остаются выше, проскальзывают под ткань, сжимают грудь. Он трётся кончиком носа о плечо, требуя к себе внимания, и Элизабет заводит руку назад, неловко приглаживая его растрёпанные волосы. Как объяснить звук? Это дыхание, которое касается тебя там, где, возможно, никогда не должны касаться даже чужие руки? Это осознание, что Ханно позади прижимается к шее приоткрытым ртом — не-поцелуем — невольно, ненарочно демонстрируя Йонасу острые резцы? Это вдох, который нужно сделать не для того, чтобы насытить лёгкие воздухом и не для того, чтобы произнести нечто осмысленное. Это выдох, от которого вздрагивают ладони Ханно, лежащие на рёбрах. И плечи Йонаса, отстранившегося и беззащитно-вопросительно смотрящего снизу вверх. И их руки встречаются, слишком увлечённые стремлением прикасаться, чтобы отвлечься на самый короткий разговор. Их — всех троих. Включая Йонаса, который пахнет теперь иначе и ничуть не напоминает алебастровую статую. Звук — это не-тишина внутри, — знает Элизабет. Не больше, но и не меньше, чем.