Обладать

      Зейн был зависим. Травка давала ему возможность, как он сам любил говорить, мыслить нестандартно; выпивка «помогала смягчить реальность» и «расставить правильные акценты». После того, как отель «Оушенвью» — это богом забытое место где-то между реальностью и сном — стал Томасу и домом, и тюрьмой, аддикции не значили ничего, только лишь скрашивали не-существование.       И изредка напоминали ему о том, кем он когда-то был.       Зейн был зависим. Как человек искусства, искренне желающий того, чтобы его творчество было замечено и оценено, Томас мог часами, днями и неделями работать над мелочами, пока кадр за кадром его работа в конечном итоге не станет идеальной, нет, совершенной. Барбара частенько подшучивала над тем, что камера ему была дороже людей — даже нее самой.       Том никогда не обижался на подобные высказывания, но всегда убеждал в обратном. Просто потому что боялся, что она может оказаться права.       Зейн был зависим. Дни премьеры — моменты его истинного режиссерского триумфа, — закрытые вечеринки после со снующими тут и там папарацци, которым Томас не упускал возможности подыграть во всей своей эпатажной манере; бурные овации; обсуждения его только что вышедшего фильма: без всего этого он не был бы Томасом Зейном. Все старания не имели значения, если искусство нельзя было передать через призму переживаний зрителя.       Возможно, стремление блистать под гул аплодисментов являлось банальным тщеславием.       Возможно, все это отражало его сущность. В глубине души Зейн ужасно боялся исчезнуть никем, растворившись под толщей мутной воды, и не оставить после себя ничего, что бы могло напомнить о том, кем он когда-то был.       Томас выучил главный урок очень быстро: Темная обитель знает тебя лучше, чем ты сам; выворачивает тебе душу наизнанку потехи ради, доставая самое сокровенное наружу, препарируя наживую. Временами он видел себя со стороны подопытным на грязном операционном столе с широко открытой грудной клеткой, где вместо сердца зияла дыра, полная вязкой густой непроглядной тьмы.       Теперь, когда главный страх режиссера стал явью, он не мог не задаться вопросом: помнил ли реальный мир о Томасе Зейне или все, чего он добивался, было напрасным?       Зейн всегда был зависим; и эти зависимости позволяли ему чувствовать себя живым. Он брал, брал и брал от жизни все, что мог, до последнего вдоха, пока легкие не наполнила вода из озера, которое вовсе не было озером, утягивая режиссера на самое дно.       На «дне», будто в насмешку, Зейну досталась потрепанная камера на штативе и бесконечный запас алкоголя с сигаретами.       В насмешку — потому что без аудитории отснятые фрагменты не вышедшей на экраны киноленты были не более, чем детским развлечением.       В насмешку — потому что даже такие пагубные привычки нужно с кем-то разделять.       А из компании у Зейна остались только черные бесплотные тени. Ровно до тех пор, пока порог отеля «Оушенвью» не переступила нога нежданного нового постояльца.       Доктора Каспера Дарлинга.       Он представился Томасу ученым (впрочем, это было читаемо по его выбеленному, словно перед операцией, длинному халату) и без лишних слов заявил о намерении остаться в этом месте. Прямо в номере Зейна. Режиссера, разумеется, никто не спрашивал.       Зейн был зависим; и у него имелся за пазухой еще один грешок, от которого он не смог избавиться даже здесь, на дне океана.       Поначалу с доктором Дарлингом было сложно (если не сказать невозможно) найти общий язык: новоиспеченный гость не был многословен, вел себя холодно и отстраненно; видел в Томасе не человека… а объект для тщательного, досконального изучения. Несмотря на множество вопросов, бесконечным потоком поступающих от режиссера, Каспер отмалчивался и о том, как оказался здесь, и о причинах своего визита, и о том, кто он вообще, черт возьми, такой.       «Скажи спасибо, что хоть имя свое назвал».       С течением достаточно небольшого количества времени чёрствость Дарлинга сменилась на эмоцию, для учёного неподвластную описанию, а Зейн в свою очередь… А что Зейн? Томас разглядел в Каспере того, с кем можно пропустить стакан-другой виски, размышляя над новым сюжетом для фильма, а затем…       Чужая ладонь с силой толкнула Зейна так, чтобы тот упал лицом в подушку, распластавшись животом на простынях. Ему было горячо — черт, он так давно не ощущал ничего подобного — и страшно настолько, что тьма, заменившая ему сердце, билась в агонии с нечеловеческой скоростью, готовая прорвать грудь и затмить собой все пространство пропахшего куревом номера отеля.       Зейн был зависим. Одна мысль о том, что до него дотронется что-то такое же теплое и живое, как и он сам (а не бестелесное холодное марево), заставляла разум плавиться в предвкушении: ноги бессовестно подкосились, а сам Томас, точно по указке, принял развратную коленно-локтевую позу, искоса поглядывая на ученого из-под копны темных кудрявых волос, застлавших лицо.       Ему нравилось, когда доктор не церемонился: хватал за запястья, вжимая в яркие стены отеля; вцеплялся зубами в плечо, оставляя россыпь отметин после укуса; брал грубо то, что, как он считал, теперь всецело, без остатка, принадлежало ему. Вполне вероятно, так оно и было — Томас Зейн теперь не мог принадлежать никому другому.       Зейн был зависим. Зависим от желания обладать — он сам или же его — не имело ни малейшего значения. Пьянящее чувство обладания кем-то он испытывал, вжимая Барбару Джаггер в кухонный стол в их коттедже на озере, а теперь млеет здесь, в глубинах Темной обители, когда загадочный не-слишком-уж-добрый доктор хватает его за бедра, проникая резко, вынуждая Томаса ухватиться зубами за край подушки, чтобы не застонать предательски громко от боли, неспешно переходящей в наслаждение.       Кажется, Дарлинг понимает свою оплошность (надо же, отмечает Зейн, впервые доктор настолько нетерпелив) и пытается исправить ситуацию: ведет ладонью по бедру Томаса вверх, ощущая под пальцами то, как в ответ режиссер мгновенно покрывается мурашками от одного только прикосновения. И это ему, без сомнения, до чертиков льстит.       Томас мычит что-то нечленораздельное, давясь собственным шумным выдохом, когда Каспер хватает его под локоть. Дарлинг знает, что Зейн и не собирается сопротивляться, но ему нужно это зыбкое осознание контроля над другим человеком — он попросту не умеет иначе.       В приглушенном свете прикроватной лампы Зейн, распростертый под ним, горячий, будто раскаленные угли, реагирующий на малейшую ласку, кажется доктору Дарлингу произведением искусства: тем самым, что Томас привык запечатлевать на пленке кинокамеры.       Даже без очков Каспер замечает крупную каплю пота, скользнувшую у Зейна между лопаток, и он склоняется, нетерпеливо жаждущий повторить ее путь. Утыкается кончиком носа в гладкую от пота спину там, где продолжается позвоночник, и медленно касается языком, точно пробуя, а после ведя широким жестом по солоноватой коже, одновременно доводя Зейна до края пропасти, куда он вот-вот сорвется.       — Vittu perkele*!       Томас грязно выругивается на огненном финском, крепко зажмурившись, уже не сдерживая ни свой голос, ни реакции тела на ту близость с кем-то, о которой он, казалось, давным-давно забыл. Вцепляется ногтями в край подушки, грозясь прорвать наволочку, и стонет самозабвенно, когда Дарлинг ускоряется, поднимается губами выше и с размаху целует Зейна в плечо, щекоча жесткими усами.       — Ты такой чувствительный, — словно в бреду бормочет доктор, зарываясь ладонью в кудрявые волосы Зейна, слабо оттягивая их вверх, чтобы выдавить из своего подопытного все октавы, на которые способен этот голос. — Хороший мальчик.       Грязные разговоры срабатывают как надо — режиссеру хватает и малого: еще одного шумного выдоха на ухо (какая оплошность со стороны Дарлинга позволить себе такую фривольность) и еще одного быстрого толчка — Томас заканчивает без собственной помощи, пачкая чистые простыни, награждая доктора неподдельным продолжительным стоном за старания.       Протягивая Дарлингу сигарету (удивительно, но ученый от нее не отказался — в этот раз), Зейн невольно улыбается, видя, как плывет потолок номера 665. На его тонких губах расцветает усмешка: они с не-очень-добрым доктором похожи на двух любовников, сбежавших от жен на уикенд в отель на другом конце света. Звучит как отличный материал для драматично-эротического кино.       Зейн был зависим.       Зависим от желания жить.