Грязь

Это было удивительно. Они прощали ему так много, что он не раз и не два просыпался в холодном поту с отчаянно колотящимся сердцем, потому что коварные сны слишком сильно любили показывать ему обратное. Разочарованные взгляды, наполненные страхом глаза, искаженные презрением лица, наполненные ядом слова отвержения и рваную рану в душе, которую неотвратимо предрекал их уход. Это было опасно. Он уже потерял так много товарищей, он уже сбился со счета, когда погибал, сгорал до последней клеточки и снова восставал из пепла лишь чудом. Утратил связь с тремя самыми близкими людьми, дороже которых до недавнего времени просто невозможно было представить. Лишился учителя, когда-то единственный смысл и значение своего существования. Да, его живучесть стала источником многих легенд, но на разоренной, потрескавшейся земле возводить новые фундаменты, выстраивать на них здания становилось все сложнее и сложнее. Уже в предпоследний раз он знал, что больше не выдержит, и теперь понимал абсолютно точно: потеряв их, свою последнюю опору, просто не отыщет в себе сил обнаружить, установить и укрепить хотя бы один камень собственной жизни. Это было невозможно. Он гнал их от себя всеми силами. Был эгоистичен так, что становилось противно даже ему самому. Нарушал обещания, предавал ожидания, никогда не выполнял их желания, особенно, если они настаивали на исполнении. Не выручал из беды, если она не угрожала их жизни, смеялся над ними, подшучивал и крайне редко выплачивал зарплату. В любой передряге старался оказаться подальше, не позволить им вмешаться в чужой бой. Обижал так сильно, что несколько раз они и в самом деле пытались уйти, но почему-то неизменно возвращались. Кривили в усмешке губы, тыкали в него пальцем и заявляли, что он, конечно, полный идиот, только они все равно ни за что его не бросят. Это было страшно. До его уровня они едва ли смогут дотянуться в ближайшие несколько лет. И нет, дело, конечно, не в силе, стремлении или упорстве, уж в этом они давно догнали и перегнали его. Просто когда ситуация становилась по-настоящему серьезной, имело значение, что он мальчик-изгнанник-сирота, сражался с малых лет, скитался с малых лет, звался демоном с малых лет. Имела значение пройденная война, имели значения тюрьмы, через которые он прошел, имело значение то, что он был и оставался опытным самураем, сильным взрослым мужчиной, чья душа много раз оказывалась сожженной дотла. А они были и оставались детьми, да, решительными, да, повидавшими и пережившими немало горя и боли, потерь и невзгод, но все равно в чем-то наивные, в чем-то чистые, в чем-то почти беспомощные. Это было плохо. Парень, чья задница не сидела разве что в самых паршивых кабаках, способный пропить огромное состояние за ночь, оставить в панчинко все, кроме нижнего белья, страдающий от похмелья и жгучего желания выпить, прикасался к ним снова и снова. Парень, чьи ладони переливались всеми оттенками бордового из-за пролитой крови, трепал им волосы на макушках. Парень, давно забывший свои цели, мечты и стремления, утративший способность надеяться и верить в лучшее, пытался учить их двоих тому, что за самой темной и страшной ночью обязательно придет наполненное солнцем утро. Это было… так чудесно. Гинтоки давно забыл, когда перестал отличать самого себя от самой паршивой грязи, какую только можно встретить на дороге. Он забыл, когда смеялся искренне и невинно, когда закрывал глаза и видел нечто восхитительное, почти волшебное. И он должен был запятнать Шимпачи и Кагуру первым же своим прикосновением, утянуть их за собой в мир страха и боли, но этого не случилось. Ни в первый раз, ни во второй, ни в третий, ни в сотый, ни в тысячный. Их ладони соприкасались, но не он тянул их за собой вниз, а они вытаскивали его к свету, возвращали радость и солнце, счастье и надежды. К этим двоим не липла никакая грязь, самые страшные чудовища отступали при виде их улыбок, и Гинтоки был счастлив, что однажды осмелился принять крохотные, совсем еще детские ладошки в свои перепачканные, усталые, израненные руки. Когда-нибудь и к нему придут исцеление и очищение. Глядя на Шимпачи и Кагуру, в это невозможно было не верить.