Могильный цветок

                        Эндрю Крайсс.     Какие мысли появлялись у Карла от этой связки имени и фамилии?     Первым делом перед глазами вставал образ чёрно-белого мужчины, выглядещего одновременно неуютно пугающим и до ужаса нелепым. Эта смесь характеристик вызывалась из-за странного тела альбиноса, которое было вытянутым и высоким, но невероятно худым. Даже тощим, до состояния кожи поверх скелета.      Его спина всегда была согнута в скромную дугу, будто в жизни никогда не имея возможности распрямиться во всю гордую длину. Словно уже в утробе «наказанной» матери позвонки срослись именно в таком положении. Иногда сравнения осанки Эндрю с могильным цветком, давно согнувшимся под весом своего увядшего бутона, вызывало глупую ухмылку где-то под слоями белоснежной маски.     Ещё глаза постоянно цеплялись за эту лохматую чёлку, прикрывающую правый глаз.     Сначала такая деталь в причёске казалась глупым решением, ведь и на и так плохо видящие глаза накрывалось что-то лишнее. Лишь после вскрылось, что это было только ради скрытия «уродства» Эндрю.     Как оказалось, правая часть лица могильщика сформировалась крайне неправильно, из-за чего веки не создавали собой привычную овальчитость. Часть щеки слегка наезжала на глаз сбоку, а верхнее веко всегда казалось натянутым.     И несмотря на своеобразный дефект, Карл всегда брал слово «уродство» в жирные кавычки. Для себя и перед Крайссом он всегда открыто называл это изюминкой, ведь уродством это было исключительно для той грубой кожуры общества, никогда не понимающей кого-то другого, кого-то в роли белой вороны. В глазах Эзопа это было особенной деталью, оставленной тем, кто вылепливал лицо Эндрю.     Именно сейчас, лёжа рядом, бальзамировщик пальцами словно по глине выводил полосы, слегка разминая абсолютно расслабленное лицо своего напарника.     Большое количество изюминок было и внутри самого белокурого.     Самым забавным казалось поведение альбиноса в разных ситуациях. В абсолютно спокойной среде мужчина был равнодушен, даже апатичен и безразличен к окружающему. Его блуждающий взгляд редко останавливался на одной точке, посему состояние поиска чего-то не существующего было нормой для отстранённого чудика. А тяжким голосом можно было рассекать громадные горы.     Совсем иное происходило в моментах, когда могильщик был вынужден вступить в какой-либо конфликт. Казалось, будто вся твёрдая земля крушилась под его дрожащими ногами, ведь только так можно было объяснить около истеричное состояние в малейших конфликтах с Эзопом. Самой главной проблемой было заикание. — Э... Э... Эт-то... Сов... Совс... Ем.... Совсем... Н-н-н... ее-е та... так...!     Эти отчаянные вздохи и гримасы не описать даже мне, они стоили только живого просмотра.     Самые интересные споры получались на тему религии. Всегда рассудительный и задумчивый бальзамировщик говорил совсем холодно, будто лично когда-то записывая все летописи о святых, хоть и выступал в отрицание религиозным побуждениям. На обратной стороне весов стоял запыханный от негодования и паники Эндрю. Напуганный, рассерженный и до безумия лживый. Именно лживый, никоим образом иной.     Именно ложь питала интерес к очередным конфликтам. Потому что первому было известно о лжи второго. Потому что Крайссу было выгодно притворяться верующим, а люди, какими они ни были бы, всегда стремились к выгоде. Только в чём заключалась выгода, Эзоп ещё не разгадал. Однако самая большая ставка стояла на том, что религиозные места могли давать крайне нужную прибыль, притом роль верующего мученика порой вызывало в чужих взглядах жалость, отчего иногда строгость частично попускалась.     Нет, Карл не говорил, даже не пытался напрямую заставить беднягу признаться в лжи даже самому себе. Было лишь интересно наблюдать за тем, как каждый вопрос по итогу перетекает в попытку Эндрю убедить самого себя.     Порой приятно вспоминать мрачный пасмурный день, когда они впервые встретились. Шли по дороге. Один чумкой с грязной лопатой, чуть ли не по рукоять вымазанной в грязи, другой же вышагивал, пытаясь не зацепиться о дождевую слякоть. Нет-нет, Карл не был капризной принцессой, ведь он тоже работает с грязью. Однако его работа, это убрать грязь и превратить её в нечто вечное, пока у Эндрю — копаться в грязи, усердно игнорируя её.     Даже в этом они были разными, однако в душах их ютилось что-то совсем близкое, чуть ли не кровное.     Возможно, это было детство, совсем не подходящее для молодой души. И даже здесь кого-то научили избавляться от грязи вокруг, а кого-то свыкаться с её противным хлюпаньем и унылым цветом.      Возможно, это было одиночество, которое на деле и не особо мешало обоим.     Возможно, взгляды на вопросы касательно смерти. Это уже было ближе к правде. Видите ли, им было легче даже банально взаимодействовать с друг другом, зная, что они не далёкие от этой темы люди. И речь не только о их работах, но и о детстве. Одного вели об руку с костлявой подругой, второго толкали прямо к ней под ноги.      Самой интересной частью их симбиоза была тактильность. Как бы смешной эта фраза Вам, читатель, не показалась, это было настоящей правдой. Ведь плохо связывающий слова и мысли Крайсс не мог получить чего-то желаемого. Порой он представлялся в серых глазах старым котом, в жизни получившим ласки лишь от одних рук, а теперь, прижимая голову к короткой своей шейке, уже ожидая привычных ударов, питал фантомную надежду, встречая руки с такими же линиями и складками.     Альбиносу нравились тонкие блеклые губы Карла, которые были словно выбиты на лице статуи. Они так напоминали матушкины. Иногда он позволял себе великую дерзость, смято прося поцелуя в лоб. После такого тень вытянутой костлявой фигуры садилась на пол возле сидящей, собирая на коленях пыль и грязь, а после наклонялась навстречу чужому лицу. После того, как бледные губы целовали (хотя, если быть откровенным с Вами, то скорее безразлично прижимались) очищенный от волос лоб, могильщик клал светлую голову на худые колени, прикрывая усталые веки.     О, были редки, но так чудесны вечера, когда мужчины вдвоём проводили время в дальней каморке. Тогда бальзамировщик держал в своих руках краденный из местной церквушки псалтырь, близким к шёпоту голосом вычитывая строки оттуда. Эндрю никогда не сознавался, что украл эту книжку, но это было понятно и без лишних слов. Откуда бы её могла взять исхудалая душенька, тратящая получаемые с выкапывания могил и некоторых тел гроши на спасающий хлеб, дабы совсем не начать есть самого себя. Благо, хоть на каморку тратиться не нужно было. Она была в имении церкви и этого кладбища, так что в каком-то смысле могильщик был и ночным сторожем. Ему за это не платили, лишь предоставляли дырявую крышу над головой.     Шёпот чтения неприятно отбивался по перепонкам, однако спящему Крайссу это явно не мешало. Возможно, спать при чтении такой святыни было чем-то неуважительным, но это была единственная книга, из-за которой можно было послушать успокаивающий глас серовласого, скорее напоминающий таяние морской пены. Так, укутанные робким светом стоящей на столе свечи, они могли долго сидеть вместе.       Однако именно сейчас этот самый Эндрю Крайсс достигал пика своей привлекательности в чужих глазах. Молчаливый, хладный и застывший, прямо как законченная картина. Именно сейчас он завершал процесс своего создания. И Карл был уверен, что мужчина проходил через все испытания и сомнения только ради этого момента.       Его увядший бутон могильного цветка обретал новое место в этом мире, стоило лишь попасть в руки мастера.       Обвивая руками костлявое тело, Мастер ловил каждый изгиб, впадину и перелив. Тревожно качаясь, свет совсем ослабшей свечи придавал мёртвому лицу более жуткий вид, уже какой-то нереальный. Щёки словно пришиты к зубам, а веки потемнели под тяжкими бровями. Но это было красиво.       Смотря на бледное лицо в профиль, голова вырисовывала интересные замечания в сторону изгибчатого носа усопшего, что не замечалось ранее. Какой-то дуговатый, похожий на клюв.       Тонкие губы, когда-то горячо любимые коллегой, сейчас покрывали бледное полотно щеки поцелуями. Лишь сейчас они стали чем-то искренним, а не бесстрастным прижатем к коже. Вскоре поцелуи стали подниматься выше, быстро достигая самой лакомой части — глаз.       Сначала горячий язык скользнул по полуприкрытым векам, но тут помогли руки, широко раскрывающие чужие очи, потому вскоре почувствовался солоноватый вкус настоявшихся глазок. Что-то неповторимое и чудесное, сносящее крышу. Кончик языка усердно терся и проскользал во все доступные углы. Могло даже показаться, что и выпадением глазного яблока со своего места не будет чем-то удивительным, учитывая настойчивость лижущего.       Свободная рука поглаживала грудь цвета белого листа. Чудесный карас из рёбер важно выступал вверх, показывая все свои очертания. Ощупывать его было таким же удовольствием, как и любоваться.        Точно серебряные волосы, давно распущенные из привычного хвоста, свисали вниз, струйками слегка припадая на тело снизу.        Тихое хлюпание слюны. Белые ресницы собирались в пучки, образуя лапки паука.           И ведь только сейчас этот самый Эндрю Крайсс становился чем-то желанным. Холодный, молчаливый и послушный, очень удобный.           Про себя Эзоп согласился с достаточно мрачной правдой, что всё это время он гнался за телом Крайсса. Его настойчивость и лживая религиозность порой откровенно раздражала, заставляя сжимать пальцы до белых костяжек, прямо как угли в груди под пиджаком. Но он терпел, зная, что одинокому бедняге осталось немного. Скажем так, кое-кто ему помог. Карл вновь вернулся к тому, чему его учил Джерри в туманном детстве. Однако это был равный обмен, ведь смыкая свой язык с чужими очами, мужчина медленно смешивался с грязью, чему приучили усопшего.           Только сейчас Эндрю ставился рядом с грязью не в насмешливом тоне, а даже положительном, насколько сильно всё меняло одно отсутствие пульса.        Порой Мастеру казалось, что в выкрученной на минимум мимике могильщика в последнее время появлялось что-то необычное. Подобное лёгкой задумчивости, а в момент, когда это проявлялось, глаза начинали сверкать, словно от невероятно заманчивой идеи. Может быть, тот наконец заимел возможность выбраться из этих краёв, начать всё с самого начала и спустить груди своей выженный ярлык беса. В любом случае, сейчас это уже неважно.        Карл мог сказать, что любил это белое тонкое тело, подобное натёртой струне или чему ещё до невозможности тощему и еле уловимому. Порой оно напоминало тонкий слой снега, в любом момент готовый потрескаться и расстаять от дыхания. И ведь альбинос никогда не был камнем, коим желал казаться, но был льдом, способным таять.        Слушая мирное сопение заснувшего напарника, Эзоп видел, как вместе с тревогой и хмуростью стекали вниз по лицу струйки его накрученной враждебности. Оставался лишь облезлый старый кот, встретивший руку, похожую на ту, что познакомила с лаской.        Мысли, всегда появляющиеся в самые не подходящие моменты, сильно отвлекали, но они подкупали, добавляя некой важности от факта сближения с трупом до его умертвления.        Плотно прижатый к глазному яблоку оторвался от лакомства, а туловище живого отодвинулось полностью.        Хотелось напасть на это тело и, уподобаясь дикарю, разорвать его лицо, шею и грудь зубами, засунуть пальцы в созданные отверстия, прощупать всю хлипкую натуру, но одновременно и с этим идея казалась скучна до утомления.        Нагой труп казался чистейшим полотном, но художник явно был не в настроении. Сколько ночей его будоражили сны, где он получил желаемое, однако прямо сейчас на него накатила лёгкая скука и даже печаль.        Зубы несильно закусили нижнюю губу, словно в раздумьях.        Эзоп хотел совершить очень многое и с телами, которыми работал, однако честь и профессионализм не позволял такую наглость, потому хотелось найти кого-то уникального, принесённого судьбой специально для этого небогоугодного делания просто так. Однако получив всё, искры просверкали лишь быстрые четыре минуты, оставив после себя лишь солоноватость на языке. Такая жалость и досада. Взгляд тупился об чужое лицо, которое становилось лишь кляксой. Одинокая свеча становилась всё темнее.        Что же случилось? Что пошло не так?        Эзоп не знал. Он мог лишь бестолково кидать свой взгляд по трём отмеченным точкам, пока мысли завязывались в узел...                               ***        Тяжело дыша, Эзоп приволок уже тяжелое тело до свежей свободной могилы, небрежно закинув его туда. Именно эту могилу вырыл Крайсс перед тем, как отойти в коморку по просьбе друга.       В голове это несчастное «друга» рисовалось лишь через кривые палки. Знаете ли, друзей тоже нужно любить, а сейчас бальзамировщик был в силах пожалеть только себя.       От кислого выражения лица спасло интересное замечание, что по сути последняя могила была сделана для того, кто её и создал, хоть и не подозревая, кто станет жителем этой ямы.       Последним моментом, когда Карл когда либо ещё увидит до невозможности серое лицо Эндрю, была секунда скидывания на него горсть земли лопатой. Ещё пару горсточек и готово.       И важно вам знать, что тело было где-то. В конце концов, одевать трупы было частью работы бальзамировщика, что не составило сильного труда.       Теперь навсегда закрепится версия, по которой несчастный скончался Бог знает от чего и упал замертво в могилу. В любом случае, кто будет разбираться в смерти абсолютно одинокого, никому не нужного и неприятно убогого могильщика, всю жизнь чуевшего тепла лишь от матушкиной юбки? Ответ сами знаете — никто.       Максимум позовут Эзопа и спросят узнать его, как медика, что случилось. Версия сойдёт любая, ведь самое приятное в жизни, это расслабленно продвигать всякий угодный твоей душеньке бред тем, кто и в жизни больше не услышит половины произнесённых тобой слов. Они лишь кивнут пару раз, вздохнут и, перекрестив тело бедняги, закопают.       Уходя прочь от ямы, Карл вновь невольно подумал о могильных цветах. Рано или поздно, но их обязательно пустят на перегной...