Ткачиха

Пенелопа плетёт гобелены, пропускает сквозь пальцы тонкие золотые и алые нити, распутывает мелкие узелки, вышивает цветы, а потом в один прекрасный миг обрезает их по самый корень, обрывает что-то бесспорно важное на запятой. Она обрезает, оставляет в конце запятую, такую отвратительную и неприглядную глазу, а потом затыкает уши руками, потому что только что разрушенная её руками душа кричит, обвиняет её, Мо́йру, в злом умысле и своеволие, а потом падает в самые низы. Картина всё ещё в процессе. У Пенелопы руки в следах-полосах от тонких нитей чужой жизни-судьбы, а в ногах валяются ножницы, большие и острые, готовые вонзиться в горло врага, если будет необходимость, но вонзаются они только в клубок золотых-алых нитей, но забирают они только чью-то жизнь, оставляя на её месте чудесную, прекрасную просто вышитую золотом и кровью дицентру. — «Это красиво», — хохочут куклы из дорогого фарфора на книжных полках. Их маленькие лица искажаются смехом, противным и звонким, режущим по ушам. Они — её верные сёстры-слуги, бездушные и вечные так раз под стать ей. — «Наша госпожа такая талантливая!» — вторят им плюшевые игрушки-звери с выколотыми глазами-пугавками. Они поднимают вверх флаги, плакаты, запевают в её честь песни-молитвы и… «Ваша картина вечна!» … говорят-говорят-говорят. Пенелопа сжимает в руках холодный метал, проводит рукой по лезвию, на мгновение мечтая всадить его в собственную шею, а потом резко вонзает его в сердце картины, в своё собственное, сокрытое чужими судьбами-нитями, желая увидеть финал после запятой. Но, увы, когда её сердце замирает, обращаясь в противную дицентру, начинает биться другое. /она снова ставит запятую. Игрушки на полках заливаются смехом./