Снег

Он скучает по синим теням на белом, по болезненной яркости и слепящему блеску. По хрусткой ломкости, то пышной и мягкой, как пух, то укатанной колеёй, по которой идёшь куда-то вперёд, меж покрытых толстым слоем инея берёзами. Он жаждет холодного, вкусного ветра и талой воды над верхней губой, но проходясь языком, чувствует только обветренную, солоноватую кожу и привкус праха. Под сапогами противно хлюпает коричневая жижа. На пару тонов темнее, чем форменные рубашки пробегающих мимо детей, выглядывающих из-под пальтишек и курточек. Постарше, помладше, повыше, пониже, полные и худые, светлые, тёмные. Никаких косматых полушубков, перешитых бекеш и забавно подпрыгивающих на коротко стриженных головах от каждого движения будёновок и ушанок. Оцарапанные тупоносые ботинки заместо мягких валенок… Никто не высечет на замёрзшей реке острую стружку снегурками, никто не скатится в овраг с пологой горочки, утыканной сухоцветами – призраками лета. У местных детей нет зимней забавы лучше, чем стрельбища. Чем лучше дети, что держат в замёрзших руках винтовки, чем дети, жмущиеся друг другу в поисках тепла в бомбоубежищах? И в это же время есть понимание, что и здешние дети прячутся от бомбёжек, как и «тамошние» тренируются стрелять по мишеням. Он ведь не с детьми борется, а с теми, кто им забил голову мерзостью. По утрам здесь туманно (от паровозного и фабричного чада) и скользко, грязные сосульки свешиваются кривыми, перекрученными копьями с черепицы. На окнах здесь нет причудливых узоров: не то ветвей диковинных деревьев, не то павлиньих перьев, а так, простая наледь. Берлинская зима не чета Московской. Приятно слышать, как списанные в утиль рядовые, кто безногий, кто безрукий, рассказывают, как же холодно было под Москвой. Сидеть в наскоро выдолбленном окопе и бороться со сладким последним сном и понимать, что видишь ногу, но не чувствуешь, а после, в госпитале, видеть, как чёрная ступня отваливается в заботливо подставленный таз. Приятно видеть гладкие культи, в которые больше не вложить оружие. Их жалобы звучат самой прекрасной музыкой, не сравнится с патефонными завываниями в квартире оберштурмбанфюрера Шварцкопфа. Он ставит что-то из старой классики или военных маршей в попытках сойти или за культурного, или за воинственного сына своей расы. Вилли Шварцкопф такой же, как эта зима – грязно-коричневый, вязкий, рыхлый. Если с ним рядом нет родной зимы, то он сам станет ею, сохранит в себе кроху первородного холода и мрака, когда смотришь на прогоревший фитиль и понимаешь, что всё – дальше некуда отступать. Он сделал так, чтобы ни одна эмоция не прорвалась из-под ледяного щита, чтобы движения были острожными и лёгкими, будто под ногами всегда свежий лёд, таящий водяной мрак, а голос был подобен скрипу свежего снега. Ведь под ним так красиво смотрятся свежие холмы из рыже-коричневой глины.