«Бросила котёнка мама – Под дождём, как кусок хлама, Со скамейки слезть не смог, Весь до ниточки промок…»
Наверное, есть какая-нибудь параллельная реальность на просторах мультивселенной, в которой Антон и правда любит зиму — за то, что рано темнеет и на улицах мало людей. В общем, ровно за то, за что в этой реальности — ненавидит. Он сжался в удивительно маленький клубок где-то под трубой, в подворотне — так, чтобы январский мороз терзал его тело как можно меньше, а периодически проходившие мимо собаки не заметили его и не загрызли. Хотя, наверное, лучше бы и загрызли. Разорвали на маленькие куски — и не из-за кровожадности, а из-за того, что Антон сам по себе был чуть ли не с ботинок школьницы — короче, и так не особо-то большим куском. Дрожащим, грязным, жалким и едва мяукающим небольшим куском. Воспринимать себя, как личность, он уже не умел. У него не было ни дома, ни документов, ни знания того, как жить дальше. Хотя, судя по январской погоде все эти проблемы решатся очень скоро — интересно, может ли его маленькое сердце остановиться из-за холода? Сейчас и проверим. Когда он увидел в Саратове, в толпе студентов, которым когда-то давно, будто в прошлой жизни, был и он сам, странных безликих мужиков в серых балахонах, что, кажется, были видимы одному лишь ему, он не знал, что этот момент станет началом конца. Раньше его удивительные способности не приносили ему ничего, кроме минутных радостных эмоций. И никогда — никогда! — ничего серьезней, чем собак на хвосте, с которыми он легко справлялся, перекидываясь обратно в человека где-то в подворотне и гоняясь за блохастыми в отместку. С ними, способностями, было удивительно легко уживаться. Он быстро понял, что никто не видит мир вокруг него так же, как он, и если сначала это могло бы быть признаками шизофрении, то потом, когда он научился обращаться в кота, быстро стало понятно, что никакая это не шизофрения. Потому что если бы это была она, то во время «приходов» люди относились к нему как к человеку, а не кормили бы кошачьей едой, не говорили бы «кис-кис» и не гладили бы его по пузу, когда он грел его на солнышке во дворе, пока мать думала, что он в соседнем гоняет с пацанами в футбол.«Мир на блюдце с каёмкой –
Цвет голубой»
Он умел видеть несколько лун на небе, даже когда светило солнце, он мог будто переключать фильтр в реальности: то черно-белый, то едва цветной. Несколько раз он, будучи котом, даже проваливался в свою собственную тень. Но ему там не особо нравилось — все там было скучно. Люди — размытые тени, двигались медленно, его никто не замечал, зато дул ветер. И оставаться в этой реальности никакого смысла маленький Антон не видел. С местным странно сияющим синим цветом мхом ему играть что ли? И Антон жил. Иногда шипя на нелюбимых учителей, иногда вдоволь напиваясь молоком, что оставляли ему милые бабули-соседки, иногда играясь с детишками и бегая, как настоящий кот, за лазером или какой-нибудь веревочкой, иногда забираясь в открытое окно первого этажа на соседней улице, к злой историчке, чтобы подсмотреть ответы на контрольную. Да и все.«Молока река,
Гладит рука»
Зачем ему эти способности ещё нужны были? Едва ли мир спасать. Что он спасет, если у него — лапки? Он вел обычную детскую и юношескую жизнь. Гулял с девочками, даже целовался с ними — все-таки их он предпочитал больше, чем кошек. Сдал экзамены, поступил в институт, периодически забавляясь с «фильтрами» и умудряясь видеть луны даже сквозь стены аудиторий во время скучных лекций.«Море молока»
Правда, иногда ему казалось, что за ним подглядывают. Не следят, нет, он чувствовал это каким-то… кошачьим нутром. Но иногда, засыпая на солнце, он мог увидеть, как горят в темноте чужие глаза — как будто тигриные. Но когда Антон пытался приглядеться, они тут же пропадали, будто это было случайным искривлением света и ему просто показалось.«Песенку мама-кошка
Котёнку поёт»
Когда он начал ездить в институт, все чаще ему встречались… другие, иные люди. От них, если смотреть через фильтры, иногда исходило светлое свечение, или наоборот — они были будто большим сгустком тьмы. Антон конечно напрягся, но через некоторое время расслабился, когда понял, что они, эти странно светящиеся личности, его не замечают и совершенно не обращают на него внимания. Поэтому быстро они стали Городецкому индифферентны — ну светятся и светятся, может у них счастья в жизни много. У них — счастье, а у Антона — курсовые.«Солнце светит в окошко
Целый день, круглый год»
Так продолжалось до тех пор, пока… все не переменилось, буквально с ног на ноги и коту под хвост: пока не появились те, что были «серыми». Антон сначала не обращал на них внимания — если есть темные и светлые, наверняка есть и такие, серые. Но, видимо, они были сильнее. Потому что каким-то образом они заметили Антона. И почему-то от них не несло ничем, кроме могильного смрада и холода… От них у Антона вставала дыбом шерсть, даже когда он был человеком. Все его кошачьи инстинкты кричали ему бежать и остерегаться этих непонятных серых людей, которые начали все чаще ошиваться у его института.«Если повезёт,
То повезёт.
А бывает все…»
А когда Городецкий, возвращаясь с учебы, почувствовал их в своем дворе, сердце чуть ли не упало в пятки. Потому что когда он остановился около у мусорки, сделав вид, что курит, то смог заметить, как эти странные люди в серых балахонах заходят в его подъезд.«Наоборот»
Антон совершенно не знал, что ему делать. Руки затряслись, он выронил сигарету. Иррациональный страх захватил его — хотелось убежать от этих людей подальше, однако он не мог сдвинуться с места. Одна лишь мысль, что что-то может произойти с мамой и папой… убивала его. И эта растерянность, двойственность его мыслей парализовала его. Он должен сейчас бежать прочь от этих странных людей, спасать свою шкуру, не дать поймать себя или все-таки попытаться… пробраться к родителям?! Все радости его способностей разом превратились в проклятье — зачем они ему, если из-за них в опасности оказались те, кого он так любит?! А почему-то он был уверен, что они в опасности. Папа у него сердечник — как он отреагирует на незнакомых людей, что будут спрашивать его о сыне? Что, если его схватит приступ?! Или мама, всегда несдержанная и бойкая, нахамит этим людям и прикажет убираться? Они не уберутся без Антона, а мама его… в глазах потемнело, когда в голове пронеслись мысли, что люди в балахоне могут с ней сделать. Антон скинул рюкзак за помойкой, а сам, обратившись, аккуратно подобрался чуть ближе. Он залез на скамейку во дворе, позволил бабушке Нине гладить себя, а сам внимательно следил за домом. Так прошел час. Очень тревожный час. Если бы Антон умел плакать, будучи котом, он бы это делал — слишком уж сердце его сжималось болью от невозможности пойти к родителям и спасти их. Что он может сделать?! Попробовать расцарапать морду? Почему-то он был уверен: то, что сделают с ним за это балахонщики, было сто крат хуже. Он отказался от молока, что принесла Любовь Михайловна — та самая бабушка-соседка. Через час серые вышли и разделились. Одни куда-то ушли просто, а другие ушли… в тень. Антон не поверил своим глазам. Их не было видно в реальном мире, но отчетливо было видно через фильтр с несколькими лунами. И это напугало его ещё сильнее. Они были около подъезда в тени до ночи. Антон ходил кругами, тревожно хлестая себя хвостом по бокам, пытаясь сдержать вой. Если с его родителями что-то случится… Сердце подпрыгнуло вместе с желудком, когда один из серобалахонщиков незаметно подошел к идущей мимо Валентине — девушке, с которой Антон был знаком с первого курса, с которой они хорошо общались, ходили в кино и кафе. Но… слава Богу ничего не произошло. Они несколько минут поговорили — Антон напряженно смотрел, как Валя хлопает глазами, как они превращаются в два бессмысленных болота, как она безвольно опускает руки и что-то отвечает без каких-либо выражений на лице, а потом с потерянным видом уходит. Было страшно. Очень. Сердце билось, загнанное в клетку, и Антон чувствовал себя не лучше, а даже хуже — ребра были лишь физической клеткой. А то, что происходило сейчас, ощущалось куда серьезнее. Эта сеть, растянутая будто на весь Саратов, да что там — на весь мир, приводила Антона в состояние паники. Что, если эти серые будут пытаться найти его везде?! А почему-то, Антон был в этом уверен, они будут. Он напряженно драл когтями скамейку, не чувствуя, как щепки впиваются в подушечки его лап. А ночью они ушли. Антон не чувствовал их ни в тени, ни в дворе. Он ещё несколько часов походил по двору, тревожно поспал час, потому что заявляться домой ночью было глупо. Папа вставал на работу в пять — имело смысл прийти домой именно во столько, чтобы никого не будить. Он тревожно думал, что же делать. Куда уезжать, куда бежать? Есть ли у него время написать заявление на академ? Или хотя бы забрать документы? То, что оставаться хотя бы дома пока что было нельзя — понятно. А что делать с родителями? Постараться уговорить их уехать на дачу? К тете, в Тамбов? Что? Что?! Что. ему. делать?! Антон, не в силах сдерживаться, тихо скулил, дрожа в клубочке, смотря на окно его кухни, что выходило во двор, желая, чтобы папа проснулся быстрее, чтобы тревога перестала жрать его изнутри паразитом, червем, прогрызающим легкие и живот, до того, как снова пребудут эти страшные серые люди. Он даже не замечал холода улицы из-за страха. В какой-то момент он испугался, что свет больше никогда не загорится на его кухне. Может быть, его родители там уже мертвые? Ком подкатил к горлу. Но ещё через какое-то время, что Антон пробыл, как в бреду, в заветном окне все-таки загорелся свет. Поборов в себе желание сорваться в квартиру, он ещё раз осмотрел двор, и превратился только тогда, когда зашел в подъезд. Он бегом взбежал по лестнице на свой этаж, позвонил в дверь. А когда папа — живой и совершенно здоровый! — открыл дверь, Антон чуть не заревел. Но не успел он сказать и нескольких слов, как папа непонимающе посмотрел на него и спросил:«Кто в рубашке родился,
С ложкой во рту»
— Молодой человек… а вы кто? Было ощущение, что остановилось сердце. — Вам плохо? Скорую вызвать? Антон похлопал мокрыми глазами. Его папа никогда так не шутил, даже когда был зол на него. Никогда. Но, может быть, сейчас… — Пап, не шути так, — срывающимся голосом попросил Антон, едва шепча и глядя в глаза отца — совершенно такие же, что он видел каждое утро в зеркале. — Что? Молодой человек, вы меня с кем-то спутали. У меня никогда не было сына. Городецкий чуть не свалился. Он попытался пробиться в квартиру с боем, но отец твердым движением выставил его за дверь и закрыл её, гневно крича, что вызовет полицию. Как в тумане, Антон вышел на крышу и честно разревелся от страха и напряжения, что сковывали его. Он не понимал, что происходило. Обратившись в кота, он какое-то время ещё посидел на крыше, надеясь, что это лишь страшный сон… но он не заканчивался. Антон сбегал за своим портфелем, взял ключи, спрятался с ними на этаже за мусорной трубой и, когда родители ушли на работу, пробрался в квартиру. И был готов вонзить себе нож в глотку, лишь бы не сталкиваться с теми проблемами, что встретили его там.«Кто Богу не угодил –
И угодил за черту»
Никаких, абсолютно никаких документов не было. Ни паспорта, ни свидетельства о рождении, ни СНИЛС-а, ничего! Его комната была стерильно чиста: никаких его вещей. Все совместные фотографии куда-то исчезли, в паспорте родителей в разделе «дети» была… пустота. Антона не было. И никакие документы не могли подтвердить обратное. Он даже не умер. Его просто никогда не существовало. Даже для его родителей… Почему-то, он был уверен, что если он придет в университет — и там его не будет ни в списках, ни в памяти группы. И что делать, он не знал. Брать деньги, рюкзак и вещи? И — что? Серые найдут его, если он будет человеком. Тем более — куда он сунется без документов?! Он паниковал, бился от стены к стене, ощущая, что задыхается, осознавая, что нихера не осознает. И так продолжалось до тех пор, пока он не услышал внизу мотор машины и не почувствовал могильный смрад. Он не стал брать ничего, просто выскочил из квартиры, захлопнув её, вырывая ключи и закидывая их за мусорный бак, превращаясь и несясь на всех парах вниз, хотя хотелось наверх. Коты в подъездах — не очень странная вещь. Возможно, его и не заметят. Антон спрятался под лестницей, ощущая, как бьется его маленькое сердце внутри таких же маленьких ребер, что были невероятно ничтожны по сравнению с тем, какую боль они в себе держали. Возможно, если бы сейчас эти серые люди схватили бы его, ему было бы совершенно на это плевать. Но они прошли мимо, обдавая Антона холодом и запахом плесени. Он следил за ними исподлобья, содрогаясь от той вибрации, что были в тени, потому что звуков они не издавали. И когда все прошли, задержался лишь один силуэт, поворачивая голову в сторону Антона. Он ощетинился, зашипел, просто на инстинктах, просто потому что это был серый, просто потому что Антона трясло в страхе от одного лишь нахождения рядом с ними. Мужчина в балахоне слегка склонился в его сторону, и лицо его изменилось, будто Антону наложили ещё сверху фильтр: сверкнули тигриные глаза, сверкнули клыки, и мужчина рыкнул. У Городецкого чуть сердечный приступ не случился — одно дело слышать, как рычат большие кошки, по телевизору, и другое — в метре от тебя. Желтые глаза перестали сверкать, мужчина снова стал собой и, потеряв всякий интерес к Антону, поднялся по лестнице, пока тот быстро рванул в открытую дверь подъезда. Дальше было как в тумане. Да и вся прежняя жизнь как будто тоже. Будто это все — беззаботные дни, лежание под солнцем и смех родителей — было неправдой или происходило не с ним. Потому что теперь у него не было никого. Не было даже тетушки из Тамбова. Когда он это осознал, он горько разрыдался прямо на платформе вокзала. И все люди обходили его мимо, будто его и правда не существует.«Всем не чета»
Он ненавидел свою способность. Ненавидел свое проклятие. Но использовал его раз за разом, пытаясь выжить. Пробирался с помощью тени в магазины, воровал. Лучше котом, чем бездомным человеком. Тем более, когда его ищут. Серым нужен был, видимо, Антон Городецкий, а не бездомный, исхудавший и истлевший, как сигарета, кот с потухшими глазами. Тем более, когда он кот, есть хотя бы какой-то шанс, что его подберут. Хотя бы до лета. Хотя бы пока он не поймет, что делать дальше. В Москве было больше светящихся, но серых Антон там не видел — и все равно боялся лишний раз обращаться в человека. Мало ли, найдут. Он собирался переждать зиму в Москве, а по весне отправиться куда-нибудь далеко. На край страны. И… в это все упиралось. Разве он сможет жить нормально, даже с поддельными документами, зная, что за ним охотятся какие-то странные люди, которые пахнут кладбищем и смертью? И только тигриные глаза — не такие, как тогда, в подъезде, а мягкие и сочувствующие — иногда мелькали рядом, когда Антон проваливался в некоторое подобие больного и тревожного сна, после побега от больших собак или злых людей, что калечили его, кто — кусая, кто — пиная, после трудного, голодного и совершенно жестоко несправедливого дня-проклятия, мелькали, одаряя маленького котенка хоть небольшой, но хотя бы какой-то дозой тепла и ласки, что помогала заснуть хоть как-то.«Там, за той чертой…»
Но сейчас Антон их не видел. А может просто не замечал. Кажется, шерсть вокруг глаз превратилась в какие-то клочья и слиплась, не позволяя ему открыть глаза, или просто у него уже не было сил? Он просто дрожал, не зная, влага на его морде — это слой жрущего его холодом снега, все-таки слезы или кровь — тело болело так, будто все оно было одной большой открытой раной, будто он все-таки попался этим днем тем большим собакам, что раскусили его на две части поперек, а снег, обжигающий холодом побольше, чем любая другая боль, пожирающая его, просто не давал ему развалиться, держал его в этом теле, в этом едином целом, что в душе было нихера ни единым и далеко не целым. Живот чуть ли не прилип к ребрам с обратной стороны от голода и холода, язык примерз к небу, практически так же как и сам Антон — к мерзлой трубе, для всех прохожих он кажется был трупом. Хотя и сам он воспринимать себя иначе уже не мог — не сейчас, когда мысли путались, а из всех ощущений остались лишь невозможность дышать, горечь около глаз, будто их посыпали перцем и какая-то темнота, в которую Антон проваливался, как в анабиоз.«Там ни черта!»
Там, по-видимому он и был, потому что он совершенно не почувствовал, как его, словно пушинку, отцепили от трубы и подняли. Лишь онемевшие, отказывающиеся функционировать конечности, подали знак мозгу, что что-то не так — под ними не было холодной стали земли, их жрала неизвестностью невесомость, но мозгу было на это уже глубоко плевать. Глубоко в сознании промелькнула мысль, что, наверное, его кошачью душу, как в мультиках, забирает наверх, к Богу, луч света. Но вместо Бога и освобождения его слегка потрясли за шкирку, что Антон аж слабо мявкнул от боли. И после этого его не трогали. По крайней мере, за шкирку. Потому что его прижали к чему-то. Что происходило, он разобрать не мог — дрожь от холода, что хищным зверем забрался под тонкую кожу, когда тело поменяло свое расположение, потеряв разом все тело, не позволяла ему разобраться хоть в чем-то. В какой-то момент стало чуть теплее, чем было до этого. Его небрежно встряхнули, чья-то рука стряхнула с его морды пласт снега. Антон несколько раз для вида мявкнул, мол да, он жив, пожалуйста, не оставляйте его одного умирать! Он из последних сил разлепил глаза, глянул через тень вглубь человека, что сейчас нес его за пазухой. Сначала не было сил даже пугаться, потому что в ответ на Антона посмотрела сама Тьма — больше, глубже и ярче тех комочков, что Городецкий видел изредка у Саратовских светящихся людей. А потом Антон расслабился и прижался к темному человеку ближе, пытаясь согреться, — тьма была лучше серости. Темные люди ещё ни разу не забирали у него его родителей. А ещё темные люди были очень теплые и защищали его от свирепо завывающей вьюги. *** Более-менее он пришел в себя, когда его внесли в подъезд. Он согрелся за пазухой, стал ворочаться и пытаться разглядеть, куда же это его несут. Жесткая и, по-видимому, мужская рука настойчиво запихнула его морду обратно под пальто. Антон пофыркал, но послушно уселся, прижимаясь щеками к ткани белой рубашки. Он попытался почистить себе глаза, но из этого ничего не вышло — сверху налипла какая-то грязь, а попытаться содрать её когтями себе дороже. Антон так однажды полоснул себе по горлу. Поэтому Городецкий бессовестно, но все ещё дрожа и чихая, надеясь, что именно по этой причине его не прибьют сразу же, как увидят грязную рубашку, стал тереться о белую и слегка жесткую ткань мордой, чтобы хоть как-то убрать грязь. Получилось у него лишь слегла — глаза открывать стало чуть-чуть легче, но не до конца. Наконец звякнули ключи, провернулся звонок. Антон затаил дыхание. Теперь, когда он чуть-чуть, но отогрелся, пусть его конечности все ещё отказывались его слушаться, он насторожился. Куда его привели? А ему точно хотят помочь? Или его сейчас скормят большим собакам, как ужин? Когда его забирали с улицы, стояла непроглядная тьма, так что наверное сейчас было как раз время ужина. Наконец, его легким движением вытащили из-за пазухи. И Городецкий жалобно мяукнул, но лишь потому, что не мог пока что мяукать по-другому. Так-то он был поражен. Держал его крепкими и сильными руками мужчина лет тридцати, худощавый, с черными волосами и при строгом костюме, рубашку которого Антон так бессовестно испачкал. А вокруг было достаточно богатое убранство — Антон такие квартиры только на картинках, да в мечтах видел. В принципе, он даже был готов поставить на то, что в Саратове в принципе таких квартир не имелось. «Нихера себе» — только и сумел подумать Антон даже сквозь бившую его дрожь, беглым взглядом окидывая апартаменты, куда его принесли. Быстрый взгляд наверх, на мужчину, жалобный мявк, когда тот обратил внимание и быстрый анализ — если Антон был на него способен в этом состоянии. «Кто же ты такой, дядя?» — подозрительно сощурился Городецкий. Морщинки в уголках чужих глаз и холодный уверенный взгляд как-то не внушали доверия. «Мафиозник что ли? Заебись, от одних сбежал — к другому прибежал…». Мужчина тем временем прошелся прямо в ботинках по коридору, завернул в комнату, которая оказалась ванной. Быстрым и ловким движением завернул Антона в первое попавшееся синее полотенце и, тихо приказав: «Тут сиди, несчастный», куда-то ушел. «Он ещё и с котами разговаривает. Ну точно ненормальный», — заключил Городецкий и попытался выбраться из полотенца. Лапы его не слушались и поэтому он безрезультатно плюхнулся на полотенце, из которого и вылез-то всего наполовину. Вздохнул. И тут же еле сдержался, чтобы не закашляться, потому что в его форме это выглядело бы так, будто он сейчас собирается выблевать комок шерсти. В ванну зашел тот же мужик, только теперь без пальто и в тапочках. Но грязную в одном конкретном месте под сердцем рубашку он снимать не стал — только рукава закатал. Наверное, он собирается расправиться с Городецким прямо в ней, коль все равно стирать… Интересно только, как конкретно расправиться с Антоном он собирался? Пока мужчина набирал ванну, регулируя напор и, видимо, температуру воды, Антон оглядывался. Даже ванна тут была дорогая… убранная, практически идеальная, будто мужчина тут и не жил, а так, купил буквально день назад. Городецкого всегда немного пугали такие дотошные блюстители чистоты и порядка… Мужчина был приятным, но каким-то совершенно не внушающим доверия, если честно. Собранным, слегка скучающим, будто замерзающие на улице живые существа для него обыденность. И что конкретно этого серьезного мужчину могло привлечь в Антоне, он не знал. И это слегка пугало. Если бы его подобрала какая-нибудь школьница, которую бы отчитывали родители за то, что тащит полудохлых котов домой, он бы понял, но… этот мафиозник решил грехи замолить что ли? Зачем Антон ему? — Ну что, не отогрелся ещё? — наконец обернулся к нему мужчина, к удивлению, с приятным баритоном. Как у мафиозников, да. И не дожидаясь ответа, взял Антона с его сдавленным мявом на руки. После чего его уверенно опустили в небольшую толщу воды. Лапы очевидно заскользили, а Городецкий заорал — если он сейчас тут навернется и погибнет это будет ещё более глупая смерть, чем если бы он просто замерз на улице! Его слегка приподняли и шикнули — и Антон успокоился, когда понял, что его держат и даже не собираются отпускать. Следующие полчаса Городецкий терпел душ и слипшуюся от воды шерсть. Зато ему отмыли морду и теперь его глаза даже болели не так сильно! Потом его заботливо обтерли полотенцем — новым, на этот раз белым! В итоге Антон оказался фаркающим от воды и слегка трясущимся от холода, а странный темный мужчина практически таким же — в попытках нормально помыть котенка он в итоге будто помылся сам. Вся рубашка была сырая, а руки в небольших порезах от когтей. А нечего было так резко его хватать! Городецкий попытался выбраться из ванны, но был схвачен на месте преступления. Он даже мяукнуть не успел, как его снова подняли наверх и прижали к груди, чтобы не брыкался. А он и не стал. Следующей остановкой мокрого Антона стала кухня. Его посадили на стол, дали небольшую тарелочку и курицу, на которую Городецкий остервенело набросился и, видит Бог, Антон откусил бы что-нибудь и мужчине, если бы тот сейчас попытался бы отнять у него еду. Даже холод отошел на второй план, уступая место ноющему от голода животу. В итоге, пока он был занят, мужчина был занят чем-то своим в районе ванны, а потом в противоположной стороне. Вышел к закончившему трапезу Антону он уже в новом одеянии — черной водолазке и обычных мягких штанах. Почему-то в этом одеянии черты лица у мужчины даже как-то смягчались, превращаясь из холодных в просто слегка уставшие. А ещё, к удивлению Городецкого, совершенно без царапин, заботливо оставленных его когтями. Антон мяукнул, привлекая внимание, и, когда получил его, начал двигать лапой тарелку. Он не наелся и требовал добавки. — А ты не лопнешь? — поинтересовался мужчина. Антон продолжил бить тарелку лапой. Неожиданно, но мужчина хохотнул. — Будешь Щенком. А то в таком виде ты разве что на разъяренную чихуахуа похож. Вылижись что ли, еж несчастный, — бросил он, доставая Антону ещё мяса. И завидев курицу, Городецкий был готов простить и «пса», и «чихуахуа» и даже «ежа». Трапезничать они продолжили оба — мужчина тоже приготовил себе что-то и теперь сидел, что-то при этом делая в телефоне. В айфоне, между прочим! Антон более-менее отогрелся, а доев, начал вылизываться, и совершенно не потому что мужчина в водолазке так сказал. Потом он устроился спать прямо на столе — во-первых, он давно не спал. Во-вторых, он наелся до отвала и теперь, кажется, даже икал, из-за чего вызвал очередной смешок со стороны мафиозника. Ну и в-третьих, тепло его слегка раскумарило. Спать его тянуло больше обычного. Проснулся он лишь тогда, когда сильные руки подхватили его и унесли с жесткого стола. И то — ненадолго, потому что перенесли его на безумно мягкий, по сравнению со столом и холодной сталью-землей, диван. Антон, наполовину во сне, забрался в какой-то угол дивана, свернулся клубочком, прикрывая пушистым хвостом замерзший нос, и наконец-то уснул, от безумной усталости не замечая даже пару тигриных глаз в глубине квартиры. Утро началось с того, что нашел себя Городецкий не на диване, а на мягком кресле, что стояло в той же гостиной. А темный мафиозник гремел чем-то на кухне. Антон потянулся, зевнул, полежал ещё, прислушиваясь и к себе, и к звукам из кухни, а потом спрыгнул с теплого кресла, чтобы пойти на заветную кухню. Осмотреть квартиру он сможет и потом. Худощавый на кухне сидел и пил кофе, на этот раз очень старомодно читая газету. Антон с грохотом запрыгнул на стол, но мужчина даже не шелохнулся. Тогда Городецкий взял и громко заорал. Ну а что? Его сегодня не кормили. На Антона обратился грозный взгляд темных глаз, но орать он от этого не перестал. Надо вести себя как кот, чтобы не было никаких подозрений. В итоге ему таки выделили ещё кусочков курицы, после чего Антон, смилостивившись над мафиозником, перестал орать, полностью обратив свое внимание в сторону еды. Зато мафиозник полностью потерял интерес к газете и теперь рассматривал Антона… тому даже стало слегка не по себе: что, если он видит… что-то, что ему не следует видеть? Но — нет. Взгляд мужчины был слегка задумчив, будто он просто решал, что же теперь делать с бездомным котенком. И если он решит свозить Антона к ветеринару — он ему что-нибудь откусит! Но делать этого (по крайней мере, сейчас) мужчина не собирался. Он только протянул свою жилистую руку и аккуратно погладил Антона по голове, после чего начал почесывать за ушком. Это было, конечно, приятно, но Городецкий ел. Поэтому он отстранился от руки, а мужчина, поняв, начал гладить по спине. Прикосновения были теплыми и приятными, поэтому как только Антон доел, тут же широко зевнул. Мужик улыбнулся. А Антон подставил под руку свою морду, сыто облизываясь и намереваясь почесать о чужие пальцы свои усы. Мафиозник потрепал Городецкого по голове и спросил в никуда: — И что же мне с тобой делать? Антон мяукнул. Ничего не надо с ним делать. Ему и тут хорошо. Мужчина вздохнул, дал несколько наставлений Антону, типа хорошо себя вести и в тапки не ссать, пока тот делал вид, что ему очень интересно, как стучат секундные стрелки на настольных механических часах; и ушел, наверное, на работу. При этом говоря, будто проясняя для самого себя, что нужно будет отправить какого-то Шагрона за кошачьим кормом. Антона это слегка расстроило: во-первых, курица нравилась ему больше кошачьего корма. Во-вторых, если человека называют «Шагроном», значит он точно в какой-то банде. А значит, мужик, подобравший его — точно мафиозник. Ну да ладно. Пока он не наставил ствол на Антона, то он, в принципе, и не против. Весь день Городецкий или спал, или изучал местность, лишь единожды отвлекшись на того самого, видимо, Шагрона, который сначала долго смотрел на маленькую соплю, которой и являлся Антон по сравнению с этим огромным мужиком, потом пробормотал что-то из разряда «Ну и зачем это шефу…», а потом насыпал коту в первую попавшуюся тарелку какой-то супер дорогой премиальный корм. Не курица, конечно, но сойдет, решил Антон. Шагрон этот самый дал Городецкому сразу несколько вещей: понятное дело корм, но ещё и понимание того, что раз приютившего его худощавого мужика называют «шефом», то тот не просто мафиозник… а самый настоящий Крестный Отец. Повезло Антону, ничего не скажешь… интересно, а сигары у него имеются? А то Городецкий их только в фильмах видел. Сигар он не нашел. Зато нашел кабинет, спальню и немного приключений… потому что все вещи, лежавшие в шкафах у мужика, были безумно интересные. Жаль только их было не достать. Антон боялся превращаться, потому что он слышал, что богачи любят ставить дохрена камер видеонаблюдения в свои дома… а этого Городецкому не надо было. А то может у серых и в полиции свои люди есть — и если на Антона напишут заявление, они тут же его найдут… В общем, пришлось справляться лапками. Лазить по книжным шкафам, пытаться прочитать лежавшие на столе документы. Жаль, там не было ничего интересного — какие-то накладные, какие-то отчеты по технике… Антон быстро плюнул и ушел спать. Потому что до каких-то странных мечей-ножей в ножнах добраться было просто невозможно. Да и слава Богу, наверное… а то кто знает, что бы сделали с Антоном, если бы он их уронил… Вот Городецкий и отсыпался, пробуя на сон разные поверхности квартиры. Больше ему понравилось спать на кровати мужика — подушки там были особенно мягкие. Ну и на окне. А кому не нравится спать на окне? Особенно, когда окно на большой высоте, и из него видно всю Москву, как на ладони. «Все-таки Крестный Отец», — до конца уверился Антон, зевая. Когда главный мафиозник Москвы вернулся в свой дом, Городецкий пытался достать дурацкую веревочку, свисающую с верхней дверцы высокого шкафа, что невероятно мозолила ему глаза. Сначала он даже не понял, что за ним наблюдают — все-таки все его сознание было сосредоточено на этой чертовой красной веревочке, до которой он никак не мог допрыгнуть. Сначала он пытался так — лапой, но когда понял, что это бесполезно, пришлось скакать, в надежде схватить зубами или лапами эту тварь. Но как только это удавалось сделать — веревочка магическим образом выскальзывала из лап Антона. Если бы у него были голосовые связки, как у человека, он бы точно начал материться уже на минуте третьей. В итоге он выдохся. Пообещав самому себе и этой веревочке, что он ещё за ней вернется, он в расстроенных чувствах обернулся, намереваясь подрать когтями какой-нибудь край дивана от досады и встречаясь с большой тенью, что в итоге оказалась мафиозником. Антон чуть не подпрыгнул, испуганно зашипев, вызывая приступ смеха у мужчины с теплыми руками, что снова был при смокинге. — Что, Щенок, совсем делать нечего? Здравствуй, — мужик прошел к Антону, наклонился, чтобы погладить его по голове. Городецкий еле сдержался, чтобы не укусить этого подозрительно тихо появляющегося за спиной мужчину. Они поужинали, Антон попытался проследить за мужчиной, делая вид, что играет с его тапками, но Московский Крестный Отец заперся в кабинете, заранее ласковой рукой выпихнув Антона из него. Закралась жестокая мысль разодрать обшивку дивана когтями, но Городецкий сдержался. А то его ещё пристрелят… Интересно, а у мафиозника есть пистолет под подушкой? Антон ушел проверять. Когтями поддел дверь хозяйской спальни, пробрался внутрь. Под подушкой пистолета не оказалось, к сожалению Городецкого. Поэтому он зевнул и улегся — прямо посреди подушек, зарываясь в них носом, как раньше. Они пахли свежестью только что поменянного постельного белья и немного парфюмом мужика. Поэтому уснул Антон в спокойствии. Разбудил его недовольный голос: — Щенок, а ты не офигел? Наглость — второе счастье? Антон потянулся, бегло взглянув на мафиозника, который даже не злился — так, задавал риторический вопрос, — а поэтому спокойно перевернулся и устроился на подушках в другой позе, намереваясь продолжить спать. Кровать рядом прогнулась, Антон соскользнул с подушки в бок, когда на неё лег мужик, практически скатываясь ему на лицо. — Мы недостаточно близко знакомы для того, чтобы я спал на твоей заднице, дружок, — пошутил мужик, одной рукой подхватывая Городецкого под пузо. — Да и раздавлю я тебя, мелочь юродивая, — Антон растерянно мяукнул, но тут же заткнулся, когда мафиозник вместо того, чтобы скинуть его на пол, устроил на своей груди. Антон похлопал сонными глазами, немного растерялся от того, что мягкая подушка сменилась чем-то худощавым и дышащим. А потом улегся. Двигаться куда-то было лень. Тем более, когда он ещё на мафиознике поспит? Когда он устроился, вытягивая лапы и устраивая на них голову, его почесали за ушком — так, что от удовольствия Антон даже невольно вонзил коготки в чужое плечо. Ещё несколько раз его погладили по шерсти, да так и оставили руку — грея и ею, и дыханием. Засыпая на чужой груди, Антон замурчал. Наверное, впервые с момента его внезапного исчезновения из мира живых. *** Несколько недель прошли идеально. Антон изучал квартиру на предмет камер, следил за своим — а за столько времени он привык считать мужчину уже своим — мафиозником, и даже узнал, что его называют Завулоном. Максимально странная кличка, но, судя по книгам, имеющимся у мужчины, да и по всему его серьезному, уверенному и холодному виду — кличка его отсылала к каким-то легендам или мифологии. И наверняка настоящий Завулон был тем ещё страшным и опасным персонажем… но это персонаж легенд, а не его Завулон. Его Завулон был теплым и ласковым — он часто гладил его, любил, когда Антон спит на его коленях, любил даже пожаловаться ему на подчиненных. Антон, правда, ничего не понимал, но все-равно мурлыкал на нем, успокаивая своего мужчину. И любил слушать, как мафиозник периодически тихо в никуда вздыхает: «И чего меня торкнуло тебя подобрать, чудовище ты моё аховое?». Любил, когда Завулон работал на кухне, потому что Антон мог развалиться рядом с его рукой, которая периодически его гладила, мог просто подсмотреть что-то в документах, мог вызвать тихую улыбку у мужчины, играясь с карандашами и ручками, мог и вовсе потереть усы о чужой нос, потом неловко лизнув его. А ещё Антон любил, когда Завулон работал на диване. Потому что он всегда стучал пальцами, а Городецкий любил на них охотиться. Любил прижимать уши к затылку, любил бить себя хвостом по бокам, выпуская когти в напряжении, готовясь к резкому прыжку. Почему-то Завулон всегда знал, когда Антон собирается напасть на его руку, поэтому практически всегда отдергивал её вовремя. Поддавался он лишь изредка, и тогда Антон, обвив запястье и предплечье всеми четырьмя лапами, победно скалился, слегка кусая мужчину, впрочем, всегда тут же зализывая свой укус, как бы извиняясь. А потом Антон, изнуренный игрой, лежал около бедра Завулона, отсыпаясь, греясь и позволяя мужчине гладить себя по пузу. И никакая январская вьюга, превратившаяся за время пребывания Антона у мафиозника в февральскую, за окном теперь не пугала Городецкого. *** В какой-то момент, когда Антон окончательно убедился в том, что в квартире нет камер, а Завулона не бывает дома целыми днями, Городецкий решил обратиться. И первое, что он сделал — пошел в душ. Отмокать в теплой воде, позволяя ей стучать по скальпу, смывая всю усталость, шерсть и плохие мысли. В душе всегда думалось лучше. Антон подставлял лицо воде и думал, что, наверное, жизнь его не так уж и плоха, как была до этого. Как только наступит весна — настоящая, теплая, ну, скажем, май, тогда он попытается что-то сделать. Будет бегать по Москве, выискивая Серых и в кошачьем, и в человечьем обличии. И если не найдет — останется. Что-нибудь придумает, он же всегда был умным. Поймет, что делать с документами, разберется, заживет нормально… и будет иногда наведываться к Завулону, как кот. Чтобы тому не было скучно. Потому что сколько он жил у мафиозника — от того периодически несло женскими духами, но всегда они были разными и едва уловимыми. Наверняка, девушки на одну ночь. А это, должно быть, достаточно одиноко. Стоя под душем, Антон думал, что, может быть, он сможет познакомится с Завулоном не как кот, а как… Антон Городецкий. Интересно, какой он в обычном, нормальном общении? В любом случае, его будет не обмануть. И даже холодный тон его не обманет — Завулон не может быть плохим, потому что плохие люди никогда так нежно не гладят котов на своей груди и не общаются с ними ласковым голосом. Антон вытирал волосы, уже наполовину одетый, думая о том, что теперь ему хочется нормальной, человеческой еды. Кажется, у Завулона были котлеты… и если одна исчезнет, то, хотелось надеяться, мафиозник не заметит… задолбал уже кошачий корм, честно! Окрыленный желанием мясной котлеты, Антон, прям так, полуодетый и полумокрый, с полотенцем на голове, открыл дверь и… Встретился лицом к лицу с Завулоном. Икнул. Несколько секунд они молча смотрели друг другу в лица, замерев на месте. После чего мафиозник, не меняя холодного и слегка напряженного выражения лица, холодно спросил: — Ну и? — «Ну и» чего? — похлопал глазами Антон удивленно. А какого х… хрена мафиозник не на работе?! — «Ну и» кто ты и что делаешь в моем доме? Антон икнул ещё раз. Не обращая внимания на пронзительный взгляд отвернулся и, глубоко вздохнув, задержал дыхание. А то икание не добавляет ему привлекательности. Мафиозник не доставал пистолет, а значит у Антона было время подумать. И план, созревший в голове, был не то, что отчаянным… он был фантасмагорическим. Хотя… он, черт возьми, оборотень в кота! Дай Бог ему и это с рук… точнее, с лап сойдет. Выдохнув застоявшийся воздух, Антон уверенно подошел к Завулону. И положив руку на его плечо, уверенно сказал: — Как чего? Снюсь тебе. — Не понял, — не понял мафиозник. — Ну а чего непонятного? — всплеснул свободной рукой Антон, случайно роняя полотенце. Завулон глазами проследил полет ткани. Перевел взгляд темных глаз обратно на Антона. — Ты пришел домой… и уставши после своих супер важных и ответственных дел, свалился спать. Городецкий потянул Завулона в сторону спальни. — Да ты что? — к удивлению спокойно (Интересно, а его вообще можно удивить?) поинтересовался мафиозник, с небольшим любопытством разглядывая Антона. Полуголого Антона. — А ты мне тогда зачем снишься? — С дельным любопытством постарался выяснить он. — А это уже ты сам у себя по пробуждении спрашивай, чего это тебе полуголые парни сняться, — крякнул Антон, запихивая Завулона в спальню. — Видишь свое тело на постели? — Нет. — А оно есть! — с ученым видом покивал Антон. — Ложись. Мафиозник был какой-то максимально инертный. И не делал вообще ничего — только уже с открытым любопытством рассматривал Городецкого. И только из-за этого, наверное, позволил уложить себя в постель. — Ну, все, — вздохнул Городецкий. — Что — все? — уточнил Завулон, поглядывая на Антона снизу вверх. — Засыпай. — Так я же уже сплю? — Ну да. А чтобы проснуться надо заснуть… ну, в реальность. Неужели непонятно? — возмутился Антон. — Давай, закрывай глаза, ровно дыши и спи. Я сейчас свет выключу. Чтобы тебе засыпалось… э-э…просыпалось, точнее, легче. Оставив мужчину на кровати, Антон подскочил к выходу из спальни. Вот угораздило же его так попасться, черт! Городецкий выключил свет, выскользнул из комнаты. Тихо прибежал в ванну, срочно убрал все доказательства своего пребывания в ней, посетовал на себя и свою «удачу», после чего превратился в кота и пробрался обратно в спальню, к мужику. Завулон так и лежал, с закрытыми глазами и ровным дыханием, в той же позе, в какой Городецкий его оставил. Антон запрыгнул на кровать, медленно подобрался, лег рядом, искренне надеясь, что прокатит. Ну а что? Мало ли что могло присниться… Как только Антон устроился, Завулон открыл глаза. Городецкий задержал дыхание, глядя, как мафиозник поднимается и переводит взгляд — совершенно спокойный и даже не ошарашенный, а так, слегка задумчивый, — на Антона. Тот мяукнул. А потом зевнул. — М-да, — заключил мафиозник. Помрачнел, с тяжелым видом потер лицо рукой. Впервые за все время пребывания Антона здесь. *** Городецкий старался делать вид, что он обычный кот и вообще ничего не происходило. В тот день Завулон ушел, даже не погладив Антона на прощание. Видимо, свое удивление этот мужик держит внутри и ему надо немного времени, чтобы оклематься. Но с тех пор Завулон начал смотреть на Антона, почему-то, более внимательно, будто подозревая его в чем-то. А потом произошло… страшное. Завулон привел домой серого. Того самого, что нарычал на Антона в Саратове. Первое, что сделал Антон, увидев серого — начал шипеть. Распушил шерсть и хвост, твердо решил, что если его попытаются схватить — без боя он не сдатся. — Ба! Завулон, ты как давно кота завел? — спросил серый, впрочем, не выражая никаких признаков агрессии. — С недавних. Сумрак дернул. — Кажется, я ему нравлюсь, — хмыкнул балахонщик, наблюдая за шипящим в гневе Городецким. — Как зовут? — Щенок. Похож? — Ну и фантазия у тебя, Завулон, извращенная. Может тебе лучше собаку завести? — Мне и этого хватает, — неопределенно сказал Завулон, задумчиво рассматривая Антона. Серый в сопровождении мафиозника уселся в гостиной. А Городецкий остался наблюдать за ним из-за угла. То, что серый не накинулся на него сразу означало то, что они не знали про его кошачью ипостась или не видели Антона, когда тот был котом. Но то, что его человек связан с серыми… его убивало. Надо было бежать. Только Городецкий мог попасть в такую ситуацию. Прямо в руки тех, кто связан с серыми. Прекрасно! Какого хера его так не любит судьба?! Мужчины о чем-то говорили, но задумчивый взгляд Завулона то и дело возвращался к напряженному Антону за углом гостиной. — Значит, Тигр… — пробормотал себе под нос мафиозник, когда серый ушел. — Щенок, иди сюда, — мужчина похлопал около себя. Обычно Антон отзывался… но не сейчас. Хотелось пойти к мужчине, прижаться ближе и мечтать, чтобы этот сильный сгусток Тьмы защитил его от серых… Но, видимо, этого не произойдет. И отчего-то хотелось выть. — Да ладно тебе, Хена уже ушел, не бойся, — мафиозник встал, подошел к Антону. Городецкий хотел бы сорваться с места, но напряженно замер. Этим воспользовались, аккуратно подняв и прижав его к груди. Отпустили его уже на диване, на колени. Ласково погладили. — Ну и чего ты на меня смотришь? Превращайся давай. Хочу поговорить с тобой нормально, — спокойно, но не без тихого любопытства сказал мафиозник. Антон похлопал глазами, чувствуя, что даже с теплой шерстью он, оказывается, может похолодеть. — Не притворяйся, что не понимаешь. Давай. Городецкий делал вид, что не понимал. Попытался устроиться на коленях, чтобы сделать вид, что собирается спать, но его подняли на лапы обратно. — Актер. Не наврежу я тебе, не бойся. Хотел бы — давно навредил бы. Желания превращаться от этого заявления больше не стало. — Давай, красивый парень из сна. Не хотелось бы прибегать к манипуляции, но или мы с тобой поговорим нормально, или я сейчас позову обратно Хену. А он тебе, видимо, не шибко нравится, да? Антон рыкнул. А потом превратился. Только надо было сначала, наверное, с чужих колен слезть… — Не надо серых, — попросил Городецкий тихо, попытавшись встать с чужих колен. Ему не дали, твердым движением притягивая за талию обратно. — Сиди уж. Все равно ты на мне две недели спал, — хмыкнул Завулон, разглядывая Антона уже внимательнее. Городецкий покраснел, попытался отстраниться, ощущая крепкую хватку на талии. — Ну и как тебя зовут… котенок? — Антон, — пробурчал Городецкий, неловко ерзая. — Давай я все-таки… ну… слезу? Завулон задумался, будто варианты перебирая. — Убежишь? — Нет, — пообещал Антон, соскальзывая с чужих колен. — А тебя вообще не удивляет, что я ну… и человек, и кот? — А должно? — вопросом на вопрос ответил Завулон. — Людей обычно это удивляет. — А я не человек, — спокойно, будто это было правдой отмахнулся мафиозник. Антон фыркнул, думая, что это шутка. Сел на кресло. — Почему ты назвал Хену — серым? И что тебе в нем так не понравилось? — А это допрос? — нахохлился Антон. — Я жил несколько недель с хтонью под одной крышей и не имею право поинтересоваться? Городецкий неловко повел плечами: это было справедливо. — А ты мне расскажешь про себя взамен? Я тоже про тебя ничего не знаю. — Расскажу, — великодушно кивнул Завулон. — Так…? — Серый — потому что они… ну… в тени серые. Не знаю, как это объяснить, — Антон почесал затылок. — Я, вроде как, этот мир слегка иначе вижу. И могу смотреть там… как через разные фильтры. И вот такие как этот… они — серые. Есть ещё светящиеся — от них такое… свечение. Либо светлое, либо такое… черное… Не знаю, будто темнота светится, — сбивчиво постарался объяснить Антон. — А я? — Ты… не знаю. В смысле, ты определенно светящийся и ну… темный. Но у всех темных Тьмы немного, а у тебя… как бездна. Как черная дыра. — Забавное сравнение… — хмыкнул Завулон, откидываясь на диване. — Даже ты говоришь, что во мне света нет. — Я так не говорил, — возмутился Городецкий. — Чтобы покинуть черную дыру, свету не хватает скорости. Но это не значит, что его там нет, — и, смутившись под внимательным взглядом мафиозника, пояснил: — У меня по астрономии пятерка была. — По астрономии… — задумчиво пробормотал Завулон. — И сколько же тебе лет, Антон? — Двадцать… — Двадцать… — повторил мафиозник тихо. — Занятно. А Хену боишься почему? Антон сник. Подтянул к себе колени, обхватил их руками, будто мог спрятаться. — Он — серый. А серые — плохие. — Это почему это? — удивился мужчина. — Они забрали у меня родителей, — тихо сказал Антон. — И дом. И меня хотели, зачем-то. Я от них сбежал. Я поэтому в Москве и оказался… без документов и без всего. Я не знаю, зачем я нужен был им, но я знаю, что ничего бы хорошего со мной не было — я чувствую! Когда хотят добра, не стирают тебя из памяти всех твоих близких, — сдавлено и рвано пояснил Антон, шмыгая носом. — Они отняли у меня все, а я даже не знаю, почему и кто они. — Не бойся, — сказал тогда Завулон. — Я не дам им тебя в обиду. И, наверное, доверять мафиознику было плохой идеей. Потому что через два дня после разговора, когда Антон уже попривык жить человеком в доме у Завулона, серые пришли за ним. А Завулон просто смотрел. И, наверное, сердце никогда не разбивалось в такие дребезги, едва успев собраться после недавних потерь, когда Антон увидел, с каким равнодушием стоял неподалеку Завулон, наблюдая за тем, как окружают Антона серые и вырубают его. Когда Городецкий очнулся в какой-то холодной камере, он метался по ней загнанным зверем. Разбил с размаху тарелку рядом с головой зашедшего серого, в другого кинул стул, разломал стол, пододвинул железную кровать к двери, чтобы серые не смогли зайти, попытался проткнуть себе горло деревяшкой от стола. Когда к нему зашел тот самый, кого Завулон звал Хеной, Антон забился в угол и рычал — голосовые связки, наполовину кошачьи, позволяли. — Чем быстрее ты станешь с нами сотрудничать, тем лучше будет для тебя, — сказал он. — Я не буду с вами сотрудничать, — оскалился Антон. Балахонщик безразлично пожал плечами. — Хорошо. Тебе же хуже. А дальше была боль. Раз в какое-то время его, измученного, голодного из-за того, что он отказывался есть, ощущающего на себе засохшую кровь и штыки в, вроде как, парализованных ногах, куда-то приводили, сажали на стул и спрашивали о чем-то. Антон не отвечал. Он не знал что отвечать, более того — не знал, о чем его вообще спрашивают. Сумраки, пророки, тигры… да понятия он не имел ни о чем! Он лишь скалился, бился, однажды умудрился сломать одному серому нос, другого — укусить, ещё одного — ударить, пока бился в клетке рук, пока боль пронзала тело. Превратиться он не мог. На его шее был ошейник, который Антон периодически пытался в какой-то истерики содрать с себя — он разрывал до крови собственную шею, тянул до темноты в глазах этот железный обруч, стирал пальцы в кровь и — ничего. Серые что-то говорили ему, а потом ставили эксперименты, будто он был животным. Хотя им, наверное, в пучине страхов и одних инстинктов, он и был — его приходилось связывать, потому что без боя он не давался. А всех «психологов», что пытались с ним заговорить, он посылал далеко и надолго, ровно как и тех серых, что говорили ему, что боль закончится, как только он им доверится. Что они на самом деле не хотят ему боли. Просто они не понимают, что он такое, а поэтому хотят изучить. А чтобы Антону не было больно, надо просто посодействовать. Городецкий не верил. Он однажды так уже доверился сверкающему. И что? Куда это его привело?! Сюда, к цитадели страдания и к холодным, сковывающим клеткой, безликим стенам? Он не поведется. Сверкающим верить нельзя. А он тоже, наверное, сверкающий. Поэтому он сказал «да». И когда с него сняли ошейник, он воткнул что-то острое серому в горло, окропляя себя чужой кровью. И побежал, куда глядят глаза. Через вентиляцию котом, по коридорам, превратившись лишь один раз, чтобы открыть тяжелые массивные двери. На улице был февраль, хотя казалось, уже наступило лето – так долго длились его страдания в серой клетке. Ночь и вьюга, как та, что терзала его, когда он бегал от серых в прошлый раз, ведь жизнь — циклична. И он ступил на снег босиком, оставляя на белоснежном пейзаже кровавые следы. Он бежал. Бежал, зная, что и за ним — бегут. Он ударился носом о какую-то сферу, через которую нельзя было пробиться, наверняка сломав его… если кошки могут сломать нос. Но то, что теперь его морда снова была в крови, было очевидно. Антон спрятался под какой-то корягой, попытался отмыть морду снегом, дождался, дрожа от страха, истерики и холода, пока исчезнет купол, периодически бегая, потому что каким-то образом серые узнавали, где он. Когда купол исчез — Антон побежал со всех лап. По подворотням, по крышам и трубам, он падал и бился головой из-за московского льда, что выворачивал ему лапы холодом и скользкой поверхностью. Когда серые снова были на хвосте, а сил уже не было — Антон пробегал мимо реки. Мимо Москвы-реки. И он прыгнул в эту незамерзающую, но полную кусков белого, холодного и жестокого металла льдин, реку. Кажется, он на какое-то время потерял сознание, позволяя воде разбивать его в кровь о московские айсберги и плитку, позволяя холоду и грязи жрать его пираньями. Когда он очнулся, он старался держать голову над водой, но лапы его сводило в холоде, а ледяная вода льдинами била его по голове, будто пытаясь утопить. И когда Городецкий выбрался из воды, его сотрясла безумная судорога, простреливающая болью все тело. Но он брел. Брел в первую попавшуюся подворотню, провожаемый лишь кусками снега, что прилипали к нему, как паразиты, и как паразиты же — жрали его, лишая и тех последних жизненных сил, что были у него. Он без сил свалился где-то у стены подворотни, еле свернулся в клубочек, пытаясь подвинуть к себе еле шевелящиеся лапы. И плакал. Как умеют только коты — без громких истерик, а так, как плачут, когда умирают. Он не видел ничего — то ли от звона в голове из-за холода, то ли из-за разбитой в мясо морды, совершенно слепым котенком он тыкался в собственный хвост, стараясь уберечь себя от будто срывающего кожу ветра. Не видел и печальных тигриных глаз в темноте.«Слепой, бездомный котёнок ест эмаль…
Накрыла снега вуаль»
Антона била крупная дрожь, а снег покрывал его толстым слоем, будто пытаясь скрыть своей вуалью от всех страданий. Ещё чуть-чуть и от Антона остался лишь бугорок еле дрожащего снега.«Земля — холодная сталь»
Вьюга. Февраль. И никто