Выброс

      Круговоротом суматоха. Со всех сторон — расшитые золотом жупаны, крики торговцев, полосатые ястребиные перья, звон монет, бархатные попоны и ржание холеных коней, колчаны, ярмарка, праздник шагает во всю ногу… Всюду смех и ругань, и все одним хором многоголосой толпы. Дышать среди людей невозможно — или дело не в них, затягивающих петлей свободное пространство? Но грудь давит и жмет, как в крепких объятиях, все плывет, мажется, теряется в одном пятне неясного цвета, только слышно, как отчетливо зовут от ближайшего прилавка:       — Шляхтич! Шляхтич! Да гляньте вы!       Неохотно разлепляет глаза, смотрит, не видя, даже руки тянет к подставленному под нос изрисованному причудливым орнаментом поясу, но вдруг мысленно спотыкается, будто разом проснувшись, озирается вокруг с непониманием, вдыхает впервые полной грудью — сквозь запах мыльной зеленоглазой лошади, нервно бьющей копытом, внезапно вырывается влажная свежая трава и сладковатое гниение…       И в ту же секунду режущий звук грома рвет рыжее небо, а за ним следом вспыхивает, разливаясь разом на всю небесную ширь, белое золото.       Пламенно-рыжий в небе спешно сползает вниз, торопится, поглощая дома, деревья, сараи. Опять всюду вопли, мешаются вонь и жар. Огненные языки-стрелки летят с бешеной скоростью, чьи-то кони мчатся, погоняемые несущими факелы всадниками, народ толпится, воет, выносит ценности и иконы, тащит за руки детей… Дышать и теперь невозможно, и все перед глазами кадрами, вспышка за вспышкой, отдается отчетливо тревожный звон-набат неразгорающейся церкви, и всеобщий страх колотится под ребрами, пока огонь не подкрадывается совсем близко, не окружает, гудя и отстреливаясь белыми молниями. С неба падают дождем птицы… Вспышка. Землю встряхивает.       Ноги проваливаются в сырую холодную грязь по щиколотку, потасканная шинель с чужого плеча болтается, до нитки вымокшая. Кости ломит от усталости, конечности стерты, новый бой умотает. Но главный сказал идти, потому что нужно идти — за правду, за крестьян и рабочих, за будущее без Империи, и снова пахнет гнилью, но теперь уже сваленных где-то здесь, совсем близко, почти под ногами, красновоинских тел. Перед глазами горит, горит серпом и молотом, и надо любой ценой выбить зеленых…       Дыхание прерывается, замирает в надорванных легких. В глазах после быстро темнеет, но тьму распарывает свет: ржавчина опять начинается где-то в небе, пестрит бело-желтыми взрывами, отдающими по черепу.       Пылает-разгорается, но уже маленькими алыми звездочками, искрами впивающимися в зрачки. Не собственными звездочками — чужими, но такими близкими. Черная форма вокруг меняется зелено-серой, убитой-выцветшей, и речь больше не немецкая — родная, и землю целовать охота, и так хорошо жить… Дышать бы еще, дышать, не булькая соленой кровью, и лейтенант молодой просит дышать, пронизывая зелеными глазами насквозь, но всполох белого и проклятый гром опять мешают…       А в следующий миг разносятся два взрыва, пожар вспыхивает на станции. И дышать не сложно — дышать больше не нужно.

* * *

      Рекс вздрагивает, выдергивает ноги из лужи с липкой жижей на дне, присосавшейся к сапогам. Рядом валяется растерзанная слепая собака — гниет. Звонарь успел отойти, но теперь обернулся, беспокойно сверкая бутылочными радужками.       — Ты чего?       — Ничего, — Рекс давит желание схватиться за наконец ожившую грудь, поднимает поспешно глаза вверх. Небо голубовато-серое, ни намека на рыжий. Воздух прохладный — никаких пожаров. Ни ярмарок, ни захватов, ни зеленых, ни красных, ни немцев, ни новых взрывов… Просто ЧАЭС не так далеко, да и выброс, пожалуй, скоро…       Или очередная смерть.