Шёлк и сталь

Сегодня ты снова меня ругал. Помогал раздеться и залезть в ванну, кормил куриным супом, чтобы быстрее прошло очередное похмелье, и ругал своим удивительным голосом — шёлком, под которым холодеет сталь. Как обычно: за непозволительную для немца слабость, за запои, ставшие длительней и безобразней, за трусливую ненависть к себе, за малодушное желание смерти. Ты лишь отчасти прав: когда-то я опустился в эту липкую черную бездну, не в силах выносить то, кем я стал без тебя. Возможно, если бы мы с тобой не уехали из Риги… …А теперь ты снова рядом, и ты стал совсем другим. Исчезла провинциальная простота, стеснительные взгляды из-под смешно нахлобученной кепки. Но всё ещё точно знаешь, чего хочешь — только тогда ты хотел собственную автомастерскую, а сейчас — силы и власти. Теперь тебя впору бояться и боготворить. Ты думаешь, я стал чаще надираться от жгучей непереносимости своего существования? Или оттого, как страшен ты стал? Нет, ненавидеть себя ещё сильнее я не могу. И ни на мгновение я не боялся, даже когда ты так старательно показывал свой звериный оскал. Может, я бы и бросил свои слабости…Но разве можно бросить, когда благодаря ним ты приходишь ко мне каждый раз? Обнимаешь, чтобы дотащить до машины, прикрываешь моё трясущееся тело пледом, отпаиваешь горячим эрзац-кофе, придерживая мне голову, как заботливая мать или жена. Смотришь на меня взглядом укоряющим и немного ласковым, и я не хочу засыпать, чтобы не переставать смотреть в удивительную голубизну твоих глаз, не переставать чувствовать тёплую руку на плече. Я знаю, что это ложь, но как же сладко раз за разом ей поддаваться! Я мечтал о тебе с самого начала нашего знакомства и знал, что никогда не заполучу тебя настоящего, и теперь стал непривередлив — беру те крупицы, что дают, и радуюсь им, как редчайшим жемчужинам. Краткому прикосновению ко лбу твоей руки, проверяющей, нет ли у меня жара. Вынужденным объятиям, когда ты помогаешь мне выбраться из машины. У тебя во всём свои расчёты — на покровительство дяди Вилли, на доступ к его бумагам, чёрт знает на что ещё — и я знаю, что нить этих жемчужин оборвётся, стоит мне исправиться и встать на ноги. Не будет радости от знакомой тонкой фигуры, решительным шагом заходящей в офицерский кабак, чтобы наконец забрать меня из лап порока. Не будет вечеров, убаюканных тихими разговорами — воспоминаниями о Риге, о гонках и море. Не будет ночей, когда ты засыпаешь на кресле в моей комнате, а я, проснувшись за несколько часов до рассвета, смотрю на тебя, боясь лишний раз вздохнуть — чтобы не рассеялась та трогательная, неземная нежность, которую обретает в чутком сне твоё лицо. Как много раз я говорил, что люблю тебя! А ты никогда не отвечал. Конечно, незачем серьёзно относиться к бессвязному бормотанию пьянчуги, и ты всегда уклоняешься — мягко и дипломатично, думая, что я не замечу в твоей вежливости отказа. А странно, Йоганн! Ты так много и искусно лжёшь, а самой красивой лжи сказать не можешь. Что тебе стоит сказать, что ты тоже любишь меня, даже если это не так? Подари мне эту ядовитую и сладкую фальшь. Ты ведь так филигранно безжалостен, когда заговариваешь со мной о зверствах и пытках — твоему навыку вивисекции бы позавидовали лагерные экспериментаторы. Ты, похоже, нацелился любыми средствами разрезать меня до конца, заставить разбирать внутренности собственной души. Но всё никак не сделаешь завершающий надрез, хотя скальпель для него давно тебе предложен. Ты топишь меня во лжи, а потом жестокой правдой вырываешь полуутопленника из тьмы. А я бессилен тебе противиться и готов пойти на любую казнь. Лишь бы повела меня твоя рука.