Плохо

      — Заебал, дай и мне тоже, — Итадори пихает в плечо и тянется забрать косяк из рук Сукуны, дергается резко, задев бедром, обтянутым плотной джинсой, бутылку дешевого вискаря, опасно покачнувшуюся над бесконечной пропастью под ногами. Сукуна цокает громко, предупреждает не рыпаться, делая тягу, выдыхает смог в сморщенную рожу паршивца и давит довольный оскал. — Засранец. Ну дай, блять, я же тоже хочу, — его кроссовок соскальзывает с парапета, резко покачнувшееся пьяное тело заваливает назад, но чужая рука тянет за капюшон обратно. — Ох ты ж...       — Полегче, сдохнуть захотелось? — Итадори прижимает того к себе и смотрит вниз, где на расстоянии пятнадцати этажей поджидает заплеванный разбитый асфальт. Юджи в его руках все же извивается, отдирает от себя и выхватывает злополучную самокрутку, взатяг курит и блаженно улыбается. В карих глазах читается облегчение — отлегло, понимает Сукуна и ставит щелбан в нос.       — Да уж лучше сдохнуть, чем без травы остаться, — дуреет по весне котом, сам льнет к широкой ладони, а потом гогочет, хрен знает от чего. — Это же не последняя?       — Не последняя, — заверяет и тянет за волосы ближе к себе. — "Цыганочку" давай, — пряди в его кулаке сухие, как солома, от многочисленных обесцвечиваний, коротким ёжиком на затылке больно колят ладонь, как колет игла, пуская по вене дозу эйфоретиков. Юджи — его личная зависимость, хуже героина, разрушительнее крокодила, приход его ярче салютов, секс с ним — Божественное откровение, а отходняки в сотни раз сильнее бэд трипа.       Сукуна травмирован жизнью, пустоту, где должно быть сердце, затянула волшебная алхимия, а душу заменила синтетика, что течёт даже по венам вместо крови. Остальное занял брат, драгоценнее клада, который он мастерски ищет в пару касаний. Работа у них — пиздец, но всяко лучше, чем у тех неудачников, сидящих на всякой дряни, от которой разлагается кожа. Сукуна почти счастлив, если можно быть счастливым в условиях вечной погони за губительным кайфом под прицелом бдящих ментов. Побитая юность за их спинами маячит красным флагом — они должны были сдохнуть ещё в утробе, повесившись на пуповине полуживой матери, отдавшейся торгашу за дозу мета и дешёвый алкоголь, уничтожившие в ней человечность и умение вовремя тормозить. Её разбило о реальность на спидах, побочным явлением которых было их рождение.       А потом в какой-то момент обстоятельства сблизили их настолько, что, перепутав, где плюсы и минусы, притянуло намертво, перманентно запечатало в цветной капсуле одиночества и отправило в путешествие за пределы космоса. Они дрейфуют в пустоте антипространства на протяжении нескольких лет, находя друг в друге не просто утешение — целую жизнь, и так до тех пор, пока оба не превратятся в звездную пыль и не станут частью своего личного макрокосма. Попахивает лирикой, почти романтикой в суровых российских реалиях.       — Нахер твою "цыганочку", — шипит от боли, тушит бычок и прилипает руками к его шее, кожа у него холоднее льда — замёрз, придурок, под ветром и мелким дождём, хлещущих в лицо. Сукуна его ещё ближе к себе тянет, согревая, и тычется носом в волосы, хранящие запах "старого космоса" и пыли. Он пахнет так же, потому что у них все общее: от шмоток в единственном на двоих шкафу до мыслей в больных, поврежденных химией бошках. — Целовать тебя хочу, — откровенничает совсем уж убого и смотрит в такие же карие, как у него самого, глаза.       Они идентичны.       Разница между ними лишь в том, какие тату на их телах запечатлены. У Сукуны — круги да полосы, рассекающие кожу острыми линиями, у Юджи — японские иероглифы и коды data matrix, за которыми прячутся ссылки на небезызвестные сайты для любителей острых ощущений. Идиот вдруг решил, что будет смешно набить себе прямое доказательство его деяний, напоминая теперь ходячий журнал уголовника. Старший отговаривать не стал — тоже подобной придурью болен, исписанный под завязку особыми приметами, найти по которым труда не составит.       Когда-нибудь они плохо кончат. Не в том банально-похабном плане, как бы забавно ни было — у них просто уже нет иного выбора, будто через пуповину той шлюхи им передалось это проклятие, связывая два одиночества и нарекая преступниками. Если и попадать под арест, то вместе, завтракать-обедать-ужинать вместе, трахаться до потери сознания на диване перед телеком тоже вместе. Это "вместе" у них под кожей прижилось, как паразит, проросло, как мицелий — ни отодрать ни выкорчевать. И не то чтобы больно хотелось. Если так получится, то умирать тоже вместе будут, потому что их мир вокруг этого "вместе" вращается.       — Ну так целуй, — выплевывает едко и назад отклоняется, знает, что, если вдруг, полетят вниз, то, опять же, вместе. Юджи с сомнением косится и аккуратно сползает с парапета, за собой тянет и, только после того, как Сукуна оказывается рядом, облегчённо выдыхает. Каким бы безбашенным ни был, все равно смерти боится, по иронии торчащий на синтетике. Итадори прикладывается сначала к бутылке и только потом к чужим сухим губам.       Поцелуй горький, вялый и слишком ленивый — торопиться некуда, позади них двадцать пять прожитых лет и неизвестно сколько впереди. И, если пораскинуть мозгами, то в соотношении дробей их действительности можно вычислить знаменатель, которым выступает корень зла, уничтожающий каждую минуту жизни. Наркотики это или же больная привязка — размышлять не хочется. Под травой думается тяжко, потому оба выбирают тормознуть в это мгновение и растянуть его в бесконечность. Бедра седлают почти сразу, в штанах ни намёка на заинтересованность, но то и не нужно, пока холодные пальцы чертят путь вдоль чёрных линий на прессе, Юджи знает каждый наизусть, пройдёт их языком с закрытыми глазами, даже не споткнувшись. Во взгляде его не пляшут звезды, не взрываются галактики и сверхновые, как описывают тупую влюблённость в книгах, Сукуна видит в нем только отрешенность от мира и лопнувшие капилляры от дури.       — Домой пошли, а то простынешь, — худак едва ли греет, на улице двенадцать, в крови — сорок, но дрожит тот вполне ощутимо, чтобы схлопнуть бесконечность над их головами и отложить акт их больной девиации на некоторое время.       — Да я в норме, — отмахивается и липнет вновь, лапая ледяными руками горячие бока.       — А хули трясешься тогда? — замечает синеющие губы, кусает их для разогрева напоследок, вставая и утягивая следом младшего. Юджи путается в наушниках, пока они преодолевают лестничные пролеты, матерится на непослушные дубовые пальцы и едва не летит кубарем вниз, спотыкаясь о свои же развязавшиеся шнурки. — Да блять, за перила держись, придурок, — Юджи ржёт сам же с себя, забавно прихрюкивая, пополам сгибается и сползает вниз по увитой трещинами стене, собирая кофтой штукатурку и нецензурные выражения вандалов. — Торч чертов.       — Попизди мне тут, — говорит беззлобное и продолжает методично распутывать клубок. — Во, сейчас можно и дальше идти, — он берет один наушник себе, а второй предлагает ему. Плейлист у них тоже общий — там беспорядочная мешанина из разных направлений, сочетающая в себе их вкусы в музыке. Палец тычет в рандомное место, и в уши льётся Кишлак — бездумный выбор Сукуны в один из периодов депрессивного эпизода.       Крошево из бетона и стекла под подошвами вкусно хрустит, Юджи пинает лежащий камень в тёмный провал между лестниц и ждёт, пока тот не ударится о кирпичную твердь, пальцы покрасневшие свои, падла, трёт, и удовлетворенно хмыкает, когда тот все же долетает до точки столкновения. Дурачится, отдирая налипшую краску со стены, а потом вдруг что-то вспоминает и достаёт из кармана маркер, ехидно поглядывая на брата.       — Давай, — лыбится, по-лисьи глаза его щурятся, под ними синяки чернее провалов расширенных зрачков под дурью, он бледнее первого снега, выпавшего на засранный грязью асфальт.       Он мёртв внутри, снаружи удерживаемый увитой трещинами и синющими венами оболочкой. Такой, сука, красивый, даже когда обдолбанный под ноль, когда поведение его хуже гребаного психопата, даже когда злой, как твари во снах. Сукуна обычно валит и трахает, пока не начнёт выть белугой от боли или мычать нечленораздельные фразы.       — Ну давай, хули, — маркером выписывает на уцелевшем куске штукатурки свои инициалы и передаёт эстафету брату, он косыми линиями выводит "Ю" и матерится — руки дрожат неконтролируемо не то от холода поганого, не то от курева забористого.       И вот ещё одна метка красуется на стене — своеобразный обряд перед тем, как покинуть это место, больше к нему не возвращаясь, кочевой образ жизни для них — база. Не стоит засиживаться подолгу с их работой, пусть и прибыльной, но опасной. Юджи хмычет себе под нос и тянет за руку вслед за собой. "Домой" хочется сказать, однако дом в тысячах километров где-то в той подворотне. Где-то в приюте для обездоленных, лишённых не только родителей, но и смысла жизни. Где-то в первой снятой однушке по достижению совершеннолетия, где делили не только боль, но и робкие касания, перетекшие в рваные поцелуи и злые слезы отчаяния — выли вунисон разбитым сердцам, касались таких же разбитых колен, раздвигая бедра, неумеючи толкаясь навстречу давно желанному, но заталкиваему в самые глубины сознания. В восемнадцать они оба отбросили общественное мнение со всеми его предрассудками в адский котёл, где горела их мать.       — Что? — спрашивает тихо вдруг младший на резкий ступор. — У нас там ещё Кипиш не кормленый, погнали, — дергает резко и ловит в братские объятия, закидывая правую руку ему на плечо.       Заброшка провожает лишь пение Юджи и два отдаляющихся силуэта в сезонный осенний туман.       В автобусе не протолкнуться, Сукуна пихает кого-то плечом, не извиняясь, протаскивает свое опьяневшее создание глубже в самый угол, где их не заметят навороченные камеры слежения за "зайцами"; отовсюду раздаётся писк валидаторов, законопослушные граждане платят, боясь быть оштрафованными, пока Сукуна и Юджи зажимаются в неприметном углу у запотевшего окна, наплевав на штрафы — все равно не будут платить. Юджи вырисовывает на окне какие-то каракули и ржёт в подставленное плечо, пишет всякий бред о сильных мира сего и шлёт их нахуй, тут присвистывает даже отвлеченный на телек Сукуна, щипает в наказание за щеку и ближе притирается.       — Я б прямо сейчас тебе тут отсосал, — шепчет пьяно младший и облизывает сухие губы, ищет в глазах напротив явное согласие, но получает лишь подзатыльник и недовольное цыкание. — Ай, бля. Ну по факту же.       — Охотно верю, засранец, но давай доедем до дома без приключений, не хочу привлекать лишнего внимания, — в чужие глаза смотрит с опаской, зная, что брат у него с приколом, и оказывается прав, закрывая чужую пасть, как только тот собирается спросить про время на весь автобус. — Я же просил, шутник херов.       — Да ну, было бы весело, да и похеру тут всем, — кусает чужие наглые пальцы, лезущие в глотку и щурится. — Это ж баян, братишка, — хохочет искренне и тут же стихает, понимая, что отсосать-то реально хочется. Плевать уже и на людей и на реакцию, будь воля, потрахались бы во время новогоднего обращения на обозрение миллионам в прямом эфире. Юджи любит Сукуну, Юджи его хочет всегда и везде, потому по классике лезет озябшими руками под такую же, как у него худи и ногтями царапает пресс, ищет любой отклик на поползновения, но Сукуна невозмутим, отрешенно смотрит в окно, только жевалками играет. Ногти впиваются ощутимее, проходятся по лопаткам, вдоль позвоночника и... вот оно — мышцы сокращаются резко, как от щекотки, перекатываются уже медленнее, когда наглаживают, как уличного кошака — Сукуна отзывается не лицом, а телом, позволяет трогать, где вздумается, а у Юджи это "вздумается" фатально, как снежная лавина, ему бы больше пространства, поменьше людей, и он бы использовал все свои умения на практике, только сраное окружение все ещё здесь на пару с неумолимой давкой — кто-то матерится на весь автобус и просит выйти. Он абсолютно согласен, выйти не помешало бы, навстречу холодному ветру, мелкому дождю и свежему воздуху — от кого-то слева пахнет рыбой, женщина позади них явно любит обливаться парфюмом. Запахи бесят, заставляют уткнуться носом в шею Сукуне, там пахнет всегда одинаково: куревом, алкоголем и общим гелем для душа, он глубже носом в воротник зарывается, бурчит неразборчиво о раздражительности на сброд всякий и ловит лёгкий клевок губами в макушку, тут же успокаиваясь. На следующей остановке автобус резко тормозит и их вплавляет друг в друга, томные переглядывания карих длятся не более секунды, ловкие пальцы нашаривают в кармане какие-то обертки от конфет, пачку Парламента, зажигалку и, неожиданно, чужие пальцы, тут же их переплетая.       — Нам на следующей, погнали, — руку из кармана не достают предусмотрительно, держат крепко, ободряюще и обещающе. От подобного жмурятся веки и, там, где должно быть сердце, почему-то теплеет, тлеет углем, жжёт, как будто сигарету затушили. О, Юджи помнит все затушенные о кожу сигареты, каждый по-своему жгуч и болезнен, Сукуна беспощаден к остальным, но к брату беспощадность эта обращается робкой заботой, прикрытой придирками и едкими комментариями.       "Почему ножом не воспользовался, придурок?", — шипел тогда, обрабатывая каждую вмятину, осторожно обтирал потный лоб куском чьей-то футболки — Сукуна разнес голову каждому, кто участвовал в пытках, пиздил ровно столько, сколько ожогов осталось на покрасневшей руке. А потом своим ножом линчевал уродов столь искусно, будто работал профи, рассекал лица с одного удара, зачинщику повезло меньше — он лишился пятерни на каждой руке, посмевших изуродовать его брата. В итоге списали все на вандалов и мощный поджог. Юджи стоял подле брата и в огне этом видел сам Ад, разверзнутый разозленным Сукуной. В десять лет Юджи понял, что никогда не позволит ещё кому-то себя тронуть, боясь вновь увидеться с карой старшего. За Сукуну не боялся априори — тот может и шею свернуть и конечностей лишить.       Новый резкий толчок выводит из транса, он на автомате хватается за плечо и их выталкивает потоком людей в промозглые серые будни шумного города. Юджи неудачно ступает в лужу и шипит, когда кроссовки окатывает мерзкой мутью, Сукуна тянет его за капюшон, поторапливая, не обращает внимания даже на бурчание и маты брата, спешит в квартиру, чтобы смыть с себя всю уличную грязь и скверну. А ещё "Кипиш не кормленый" — позабыли совсем за спешкой между рваными поцелуями и сборами на новую локацию, что жрёт он три раза в день, как вполне крупный хищник, хотя весит едва ли двойку.       Они нашли его в какой-то засранной мусором подворотне, Юджи тогда прикормить хотел, позвать и погладить, но не ожидал отпора когтями и громкого шипения — плешивый комок из грязи и меха пытался бороться за жизнь, забившись под мусорный бак. "Нахер тебе он нужен?", — спросил он тогда, приседая рядом с братом на корточки и брезгливо отряхивая кофту, словно в чем-то испачкался. "Глянь на него.", — ткнул палкой младший и, не брезгуя ни капли, полез под мусорный бак, чтобы достать за шкирятник оттуда драного, облитого какой-то дрянью котёнка размером с кулак. "Мы были такими же, Сукуна.", — шепчет и прижимает того к груди, закрывает от мира, согреть пытается. "Над ним явно издевались какие-то уроды.", — проглядывалась и удавка из ниток, небрежно намотанных на облысевшую шею, и задняя лапа нервно дергалась, пытаясь отлепить клей от шерсти на боку, кошак мотал половинчатым гнилым ухом и нервно выл, размахивая ободранным хвостом. "Давай заберём его?", — спросил с надеждой и неуемным любопытством. "Ещё чего? Довеска в виде облезлого кота мне не хватало. Проще добить его, чтоб не мучился.", — предложил Сукуна, за что сразу получил удар в плечо, котёнок прорычал недобро и забился мордой в рукав чужой кофты. Юджи смотрел серьёзно, теперь в карих ни намёка на шутку или приспичившую вдруг дурость — Юджи намерен забрать тварюгу через ссоры или пиздюли, даже на улице жить вместе с ним останется, но не позволит сказать твердое: "нет". "Хуй и с тобой, и с ним, забирай.", — не то чтобы позволяет — признает проигрыш мгновенно и разводит руками: "Я с ним возиться не собираюсь, сам кормить будешь.", — на том и решают под громкий возглас о победе, забирая с собой не просто котёнка, а адскую тварь из самого пекла, потому что драл диваны и ковры, носился по квартире, сбивая на своём пути все, что хорошо и плохо стояло. Безухого беса решили назвать Кипишем по настоянию Сукуны, в который раз отдиравшего того за шкварник от шторы, Юджи весело поддакивал, сглаживал углы сердитого на кошака брата, сцеловывая позже все царапины на лице и руках, сцеловывал даже там, где не надо, нагло глядя в чужие глаза.       Треки на двоих заканчиваются аккурат перед подъездом, дальше терпеть сил нет у обоих, в кабинку пустого лифта влетают, толкаясь, кусаючи терзают и шею, и губы, теряются пальцами в одежде, тянут за волосы и заламывают руки — сейчас важно первенство, главенство над ситуацией возьмёт тот, кто покажет силу, задавит авторитетом, но опьяневший от бутылки виски и раскуренного косяка Итадори готов орать и визжать, чтобы взяли полностью, так, как брали не раз. Он готов отдаться тут, в стремящемся на нужный этаж лифте, впечатанный лицом не в подушку, а в ледяное железо кабинки. Скулит в такт тихим щелчкам, с каждым этажом приближающих их к нужному, Сукуна цепляет зубами загривок, вгрызается, как дикая псина в период гона, носом шумно дышит и ладонью вплавляет в себя. У пьяного Юджи нет и шанса — он уже поплыл, ручьём растекаясь в крепких руках. Лифт гремит одиннадцатым этажом, и их выносит на лестничную клетку, звенят чьи-то ключи, не с первого раза попадая в замочную скважину. Младшего прорывает пошутить:       — Как в наш первый раз, — ржёт он громко, запрокидывая голову, пока его не затыкают грубым поцелуем, Сукуна в глотку лезет, не щадит, выгрызая себе хриплые стоны. Из лопнувшей губы потекла кровь, слизывая которую, он считал себя самым распоследним извращенцем, потому что нравилось её пить до оторопи.       — Дошутишься, паршивец, — Сукуна неласково впивается пальцами в волосы и дергает, вызывая ответное шипение и ещё больший смех. Похоже, Юджи окончательно свихнулся. Ключ проворачивается дважды, прежде чем он срывает дверь с петель, буквально вталкивая в квартиру свое неугомонное чудовище. Их встречает громкое мяукание Кипиша, на которого уже нет сил — позже покормят. — Брысь отсюда, уродец, — шикает Сукуна и утаскивает брата за шкирятник в комнату, обходя ванную.       — Какой ты злюка.       — Да похеру, — шмотки летят в стороны. — Не хочу сейчас на него отвлекаться, — он валит Юджи на диван с одного толчка, вминает в скрипучую кожу спиной и замирает, вглядываясь в золото, плещущееся на дне его радужек. В зрачках ноль понимания — там тугим клубком сплетаются похоть и наркотическое удовольствие, он лыбится довольно, облизывая потрескавшиеся губы и льнет грудью к чужой. Юджи видит под знакомыми татуировками что-то живое, оно ползает под кожей, копошится мерзко тысячью муравьёв, он гладит их осторожно, словно боится спугнуть то, что там находится — его, кажется, накрыло.       — Давай уже быстрее, знаешь же, как ожидание меня утомляет, — хихикает тонко и тут же охает, когда руки заламывают над головой, скрепляя жёстким ремнем. — Вот такое мне по душе, — его целуют больно, вытравливают собой все то лишнее в больной голове, что успело засесть, Сукуна мнет его бока, метит территорию, пальцами очерчивает татуировки, вызывая хохот то ли от щекотки, то ли от нежности, которая в их жизни присутствовала редко. — Милый... милый братец, — шепчет пьяно и возносит взгляд на исчерченное полосами лицо, там нет ни грамма чувств, ни единой эмоции. Сукуна пуст и безличен, как аскетичная статуя, и Юджи не станет его трогать до скончания веков, не будет портить то, что создано таким. Для Юджи Сукуна идеален, потому что для Сукуны идеален и Юджи — просто, как дважды два.       Руки затекают, он дергает ими для проверки — так ли крепко связан, останутся ли после следы и кровавые борозды от трения, которые долго будет скрывать под бинтами, небрежно замотанными Сукуной. Брат насвистывает какую-то мелодию, тянет за ноги ближе, ногтями царапая кожу бёдер, знает, как лучше, как вкуснее, Юджи мычит от удовольствия, ещё ближе подаётся навстречу боли, чтобы находило отклик в мозгах, зудело за рёбрами паразитами, которых обычные люди так любят называть бабочками. Под наркотической дымкой проклевывается первая эмоция — синтетическое счастье, скулеж раздается по комнате ожидаемо, Юджи под кайфом.       — М-м-м-м, давай же, — он под его ладонями извивается ужом, тянет руки в стороны, чувствуя, как впиваются края ремня в тонкую кожу на запястьях, раздирая те в кровь. Сукуна ждёт покорности, ждёт, когда перестанет елозить задницей по дивану и позволит закинуть ноги на плечи. — Ну же, Сукуна, блять!       — Перестань вести себя, как сука, — шипит грозно и лупит по ягодице, удваивая чужое удовольствие, перед взглядом предстаёт картина привычная, но каждый раз развратная. Младший дышит урывками, глядит волком из-под рваной чёлки, блестит своими карими глазами и хнычет плаксиво, хватаясь руками за воздух, зацепиться пытается хоть за что-то, удержать в ладонях утекающий контроль — Сукуна ему подчиняться не станет в любом случае. Психоз сменяет мольба.       — Ну прошу, Сукуна. Я уже не могу, хочу тебя, — ступней вверх ползёт, очерчивает и татуировки эти шикарные, и кубики пресса. Юджи закусывает губу, блядью притворяется, каких видел только в закоулках родного города — они лезли к нему в штаны и просили простого траха за бабки, но где ему, пятнадцатилетнему, заиметь денег, когда сам был наделён лишь дырой в кармане. Сукуна оттаскивал от них за шкварник, обзывал мерзко и говорил, что получить от них можно только букет, и речь шла не о цветах.       — Займи лучше свой незамолкающий рот чем-то более полезным. Ты мне недавно отсос предлагал, ну так действуй, — в плену чужих глаз Юджи медленно опускается на колени, окидывает взглядом фронт работы, руки свои связанные куда деть не знает и показушно хнычет, опуская их вниз.       — Сними уже свои чёртовы штаны, пожалуйста, — щекой трется о твёрдую ткань, носом обводит абрис чужого члена и воет задушенно, зубами клацая от злости. — Ну? — Его хватают за волосы на затылке, до последнего сжимают в кулаке и он стонет на выдохе, когда просьбу выполняют.       Сукуна молча смотрит на то, как Юджи языком широко мажет по венам, свою слюну собирает и целует там, где пульсирует все и алеет. У Юджи глотка луженая, красная вся от натуги, привыкшая к подобным вторжениям, он мастер своего дела, лучше шлюх с их района, лучше любой элитной проститутки — заглатывает осторожно и улыбается ядовито глазами, "Смотри, братик, как я могу", — говорят они безмолвно. Старший выдыхает тихо и продолжает взглядом гипнотизировать нити слюны, стекающие с подбородка на пол, губы обхватывающие член у основания, редкие слезы на щеках — у него волосы дыбом встают от одного вида того, как точно такое же, как у него, лицо сейчас находится между его ног и пошло булькает слюной от недостатка кислорода в лёгких. Они больные на голову, последние ублюдки на планете, которым нравится видеть друг друга раздетыми, самые родные и близкие друг другу люди душой и телом. Терпения хватает только на то, чтобы отстраниться и с силой засадить в глотку, где натертые гланды сжимаются до отказа, Юджи жмурится, хрипит, стискивая кулаки, и старательно убирает зубы, зная, как брату они не нравятся. Слюна пеной стекает вдоль горла, где отчётливо виднеются чужие толчки, Сукуна его душит, чувствует под ладонью собственный член и прикрывает глаза, заслышав сбитый скулеж, раскатами вибраций ударяющий прямо в голову. Юджи не больно, он знает его пределы, знает, в каком отделе разума таятся все самые грязные желания и мечты — сейчас он в экстазе, его тело бьёт в конвульсиях предоргазма, сжимающаяся глотка судорожно доит его и пускает глубже. Сукуна давит до конца, заставляя замереть, лениво толкается за щеку напоследок и мажет мокрыми от слюны пальцами по вздувшимся алым губам. В карих глазах видит пелену похоти и полную отстраненность — понравилось, понимает, лукаво выдавливая улыбку и за ремень на руках поднимает.       — Удовлетворил свою хотелку, засранец? — Юджи вяло головой мотает и шипит от боли на разодранных в мясо запястьях. Хлопает своими мокрыми слипшимися ресницами и откашливается, понимая, что теперь хрипеть будет ещё дня три, но улыбка его до того счастливая, что хочется завалить обратно на диван и отодрать, чтобы забыл, что это такое. — Мы еще не закончили, давай, полный вперёд.       — Так нетерпится меня отлюбить, братец? — он ржёт, каркая, от сказанного, падает спиной на диван, утягивая следом Сукуну. — Черт, горло болит, — и лупит по груди в отместку кулаками, не возникает даже, что все еще связан, а кожа его кровоточит, вычерчивая алые линии до локтя.       — Сейчас все будет болеть, допиздишься, — чужую кровь замечает, за локти хватает и слизывает все до последней капли, смотря в глаза, где лавой вскипают немое обожание и безмерная любовь — Сукуна не делает одолжение, он так заботится, совершенно по-своему, извращенно, и Юджи каждый раз в восторге. Тянет для поцелуя, слизывает с уголков собственную кровь и скулит в ожидании.       — Пожалуйста, Сукуна, прошу тебя, натяни уже, слышишь? — клюёт губами в подбородок и щеку, лижет скулы, как псина, и ластится к нему в поисках ласки, закидывая ноги на поясницу. Психует, не сумев обнять за шею, и все просит-просит, чтобы отпустили из кандалов, дали волю рукам. Звенит пряжка ремня, царапая напоследок, он визжит от восторга и мажет ладонями по лопаткам, оставляет красные полосы везде, где может дотянуться. Юджи тянется к члену Сукуны и смотрит, как крайняя плоть открывает головку, облизывается, урвав себе ещё один поцелуй и смазывая невысохшую слюну с подбородка. У него в голове пусто настолько, что звенит в ушах, но древнейшие инстинкты ведут в нужном направлении. — Хватит зависать, я сейчас сам тебя возьму, если не сделаешь хоть что-нибудь.       Сукуна усмехается и переворачивает на живот, резко дергая назад и заставляя встать на четвереньки, вжимает его задницу в пах и слышит шумный выдох. Рядом, как на зло, нет ни резинок ни смазки, потому решает растягивать насухую, вытаскивая из брата громкие стоны и мольбы не прекращать. Юджи едва ли тугой, он погружает три пальца в покрасневшую дырку, отодранную на днях, и облизывается, когда алый ободок расходится под сильным напором. Итадори под ним мычит и заходится в судорогах, сжимается весь, стонет блядью, хватаясь своей рукой за чужую, сам направляет, кайфует от звёзд перед глазами, вымаливая больше, выпрашивая ещё раз задеть простату. Сукуна с радостью потворствует, его пальцы роются, ищут нужное место, заставляя Юджи визжать и стенать, не найдя себе места, он подаётся назад, и ещё раз, и ещё, чужими пальцами вытрахивая из себя стоны.       — Сукуна, давай же! — орёт это жадное чудовище и спиной льнет к татуированной груди, размазывая капли пота. Его лупят по бедру, сжимают ляжку до синяков, и он плывёт окончательно, его мажет по обивке дивана, ноги расходятся и скользят, но Сукуна собирает его по частям поцелуями, лижет соленую кожу за ухом и хрипяще выдаёт:       — Задницу, блять, подними, — новый удар приходится ровно по красной дырке, заставляя её запульсировать. — Ну? — Юджи собирает уплывающие мысли в кучу и выполняет приказ, а потом закатывает глаза от удовольствия, когда член входит в него наполовину, растягивая ещё больше, ещё шире, он чувствует, как заполняется кишка до отказа и виляет задницей, принимая удобное положение. Кожа под ними жалобно скулит в такт его скулежу, он мнет руками подлокотник и задыхается под широкой ладонью на шее.       Сукуна трахается так же, как и дерётся — беспощадно, монструозно, до вывернутых суставов и забытого собственного имени. Юджи то мечется, то стелется, не зная, куда себя деть от удовольствия, дерет диван ногтями, чувствует, как внутри него что-то смещается и ходуном ходит, распирая натертые стенки. Его уносит от ощущения наполненности, кажется, он скоро потеряет сознание.       — Сукуна, я больше не могу, — голос подводит в конце, голосовые связки дают сбой и он хрипит, цепляясь пальцами за татуированную кисть, остановить пытается это безумие, пока не отключился с концами. — Прошу, — выдыхает и падает лицом, размазывая по дивану собственные слюни, которые старший наматывает на пальцы и вставляет в изрядно опухшую задницу, заставляя его заголосить от боли. — Нет!       — Решил раньше времени соскочить? — Он большими оттягивает красные края в стороны и с особым удовольствием замечает, как все больше Юджи растягивается для него. — Сам просил, вот и получай. — вымотанный под ним брат не может даже ответить, его член требует внимания, на него и переподключается, трогая пальцами болезненно-красную головку. Чужая ладонь ложится поверх, поразительно холодная для разгоряченной кожи, идеально легшая. Они движутся в одном ритме, доводя себя до невероятного финала, о котором Юджи мечтал, Сукуна его собой накрывает и делает последние рывки рукой, утягивая младшего в острый оргазм. От него все конечности немеют, а живот скручивает в мощнейшем спазме, его прикладывает об обивку моментально, вплавляет каждой клеточкой тела, пока позади него слышатся громкие хлопки кожи о кожу — Сукуна ещё не закончил. — Рано, — шипит грозно и вытаскивает из плена сновидений в реальность за волосы. Он висит в крепких руках и истекает слезами, наматывая собственные сопли на кулак, сдохнуть мечтает от извращенной части сознания, что бьётся в агонии от восторга. Последний удар пропускает, чувствует лишь, как стекает сперма по внутренней стороне бёдер, и окончательно валится навзничь, теряя рассудок и сознание.       — Я... а, да, впрочем, неважно, — выдает спустя час, следя за тем, как Сукуна одевается в домашнее шмотье. Слышит мяуканье Кипиша из-за двери и шелест пакета кошачьего корма. Ощущает аромат дешевого кофе и руку в собственных волосах, его гладят по спине, растирают озябшие и онемевшие конечности, стирают засохшую сперму с бёдер, переворачивают на спину и целуют во влажную от слез скулу. Сукуна так заботится: сначала вытянет всю душу, а потом будет извиняться за боль и причинённый дискомфорт, внешне выглядя бесстрастным. — Хочу помыться, — а Юджи будет ныть, вытягивать душу своим плаксивым поведением после, но всегда целовать в губы в ответ на редкую ласку, пока Сукуна готовит жрать на двоих. Юджи будет лежать на диване задницей кверху, смотреть телек, укладывая голову на чужие колени и перебирать пальцами шерсть Кипишу, улегшемуся рядом. Сукуна это стерпит, как терпел тысячу раз до. — Дотащи меня.       — Засранец, — всегда говорит он и берет на руки.       Когда-нибудь они плохо кончат. Возможно, уже завтра их примут по двести двадцать восьмой; возможно, когда-нибудь они оба не в меру примут до летального исхода. Позади них двадцать пять прожитых лет и неизвестно сколько впереди, главное, чтобы вместе были.