***
— Здравствуй, драгоценная. И Марьяна улыбается, подходя ближе и голову приветственно склоняя. Вокруг снуют люди, приезжающие и уезжающие, а она смотрит в его глаза и улыбается. Его движения и жесты — повадки человека, привыкшего к тактильности: ты не поймёшь, насколько они незаменимы, пока не потеряешь возможность их использовать. Неловкость — в стремлении подставить сгиб локтя, чтобы Исенева взяла его под руку. Несуразность — в попытке придумать аналоги для приветственных объятий: со стороны Марьяны большой подвиг — вообще прийти сюда, на переполненную снующими людьми платформу вокзала. Она ведёт плечами нервозно, растирает окутанные тканью перчаток пальцы. И не сводит с него взгляда. Почти три месяца с последней (она же была их первой и такой до критичного запоминания сумбурной) встречи. Почти три месяца — с бумажными ощущениями и эмоциями, исключительно из-под ручки выходящими. И механически-искажённым голосом — всего пару раз. Слишком дорого: межгород. — Тринадцать часов на поезде, Вадим, — в голосе мягкий упрёк на фоне нарочитости: она может упрекать его сколько угодно, но то, что она рада его видеть — это скрыть маловозможно. И эту уверенную рассудительность, от него исходящую чувствовать — слишком дорогого стоит. Марьяна отвыкла от этого ощущения. — Оно того не стоило. О том, что эти пресловутые — сколько? — шестнадцать рублей из стоимости билета в одну сторону в целом — не такая уж и маленькая сумма, честно говоря, чтобы потратить её на поездки в Москву туда и обратно, Исенева предпочитает умолчать вовсе, хотя тревога кромсает ей череп изнутри отбойными молотками. Как и вопрос о том, как он оставил в Казани работу, столь важную и ответственную должность, от которой так много зависит, как его отпустили. Червячок сомнения уничтожается до субатомного уровня простым: — Стоило. Если дело касается тебя, то определённо стоило. Спокойная твёрдость голоса успокаивает и практически усыпляет всякую бдительность: будь у него дурные намерения, он бы разве потратил столько сил, денег и времени — на неё? К тому же, не далее, как этим же утром Марьяна была уверена, что он не приедет вовсе: всё, наигрался, развлёкся, пошутил и пообщался, можно и исчезнуть. Но нет, вот он — идёт рядом с ней, говорит спокойно-взвешенное «в этот раз без цветов — тринадцать часов их из Казани вести не получится, исправлюсь обязательно»; слушает её скомканно-неброский, аккуратно-скованный говор. И аккуратно ведёт за собой по улицам Москвы, словно это он здесь прожил всю жизнь, а она, так, проездом. Как будто они меняются ролями.***
— Что ты здесь делаешь? — цедит Марьяна сквозь зубы, зачем-то оборачиваясь на секунду в сторону кухни, словно там целый милицейский взвод, который вот-вот застанет их с поличным. Она сверкает в сторону Вадима выразительным взглядом, но сжимает цветы в руках как-то автоматически: наверное, дай он ей гранату, она бы и её приняла сейчас. Желтухин излучает уверенность, и эта уверенность раздражает, ставит её в зависимое положение, как будто подчёркивает на контрасте её собственную эмоциональность и импульсивность. Нет, не прокатит. Не-а! — Кто там, эй, Недоразумение? Марьяна морщится. Милицейский взвод на кухне всё же присутствует, да. В полной готовности и бескомпромиссной бдительности. — Никто, — она пытается закрыть перед ним дверь, но Вадим аккуратно подставляет ногу. И перед глазами оказываются два билета. Исенева хмыкает и головой скептично покачивает, букет кладя куда-то на тумбочку в прихожей. Но не успевает даже подумать, как: — Это ко мне. Зачем исправляется, дополняет реплику, она сама не знает. Даёт шанс? Да к чёрту эти шансы, ей хватило того, что она увидела, никаких поблажек. Не ему! Вадим, впрочем, так не считает, не сдерживая победную улыбку-усмешку. — До Казани — в одну сторону, — он протягивает ей бумаги, заставляя посмотреть на них. — Обратный билет в Москву для тебя тоже есть, но, надеюсь, что он не понадобится в итоге. Эта самоуверенная выверенность выводит из себя. Три билета. Почти пятьдесят рублей. Не считая цену за тот, с которым он сюда приехал, чёрт возьми. Исенева несдержанно качает головой, отступая от него на шаг и обнимая себя за плечи. Недоверие — в прищуренном взгляде маленького зверька. — Всё — на краденые у стариков да школьников средства, — она огрызается нервно, пока взгляд мрачнеет. — И зачем? Чтобы меня в леса увезти да там и прикопать? Или ещё чего… хуже? Вадим выдыхает, побеждённо поднимая руки (прямо как в их первую встречу! Когда напугал её внезапной тактильностью, концентрированной в попытке помочь), но не отступает. Напротив, пользуется её автоматическим отступлением, чтобы переступить-таки этот злосчастный порог квартиры. — Мы так не делаем и не сделаем никогда, — уверенность в голосе сквозит фальшью. В воздухе повисает так и не произнесённое «уж точно не с тобой». — Знакомство с городом у тебя вышло неудачным, просто хочу немного подправить твоё впечатление, драгоценная. — И устроить мне «Путешествие из Петербурга в Москву», только из Москвы в Казань? С фанерно-муляжными домиками, подкупленными людьми, прославляющими твоё правление, и специально отдекорированными пейзажами? Только я здесь не Екатерина Вторая, а сам Радищев, Вадим. У Марьяны — профессиональная деформация факультетом журналистики МГУ, неплохой учёбой в школе и постуниверситетским поиском работы по всей Москве. Она кидает отсылки без надежды на их считывание, просто потому что по-другому мысль выразить не смогла бы. И встречается с непонимающе-вопросительным взглядом. Ожидаемо… — А, вот это кто! — мать, появляющаяся в дверном проёме кухни и материализующаяся так неожиданно, что заставляет вздрогнуть, покрепче перехватывает полотенце. — Развела здесь бордель, да? Не в мою смену! Что, работу найти не можешь, так по рукам пошла? Я слушать все эти разговоры соседей о том, кого я воспитала, не собираюсь, Марьяна. «Воспитала», да? Ха, смешно. До истерики смешно. — Да чтоб тебя… Не ори. Накинув первую попавшуюся куртку с вешалки — отцовскую, вот ирония! единственную, которую мать не убрала на антресоль. Хлопнув дверью квартиры. Лишь бы не слышать больше крика и упрёков. Лишь бы опередить уже начавшего было дипломатично решать проблему Вадима, выставив его на лестничную клетку. Вместе с собой. Дипломатия твоя здесь не сработает. Знаем — проходили. Они застывают друг напротив друга в полусумраке подъезда, подсвещаемые только тусклым светом фонаря с улицы да лампочкой, которую и вовсе можно не считать за источник света. Она кутается в мужское пальто, обнимая себя за плечи. Он смотрит на неё, головой покачивает, как будто это она — снова! — приехала к нему в поисках защиты и поддержки, протрясясь в поезде половину дня. Он смотрит — и снимает с рук перчатки. — Поехали, «бунтовщик хуже Пугачёва», — хмыкает небрежно, перехватывая несколько ошарашенный взгляд, наконец перестающий бегать по углам. — Да, я тоже в школе неплохо учился… — Неважно! Ты не можешь просто приехать и забрать меня, как будто я твой очередной приз, чёрт возьми. Уж точно не после того, как навешал мне целую упаковку отборных макарон на уши, Вадим! — Моя вина, и вину я признаю. Врать тебе о своей работе не стоило. Вадим протягивает к ней руку, оголённую и горячую, расправляя пальцы, но не касается и не настаивает. Предлагает поверить. Довериться.***
— Откуда твой страх? Он сидит рядом с ней на табурете, обдаваемый промозглостью осеннего ветра, смотря на Марьяну с той нежной заинтересованностью, какую сложно спутать с чем-то ещё. Исеневой неловко чувствовать такое в свой адрес, она жмётся и ощущает скованность в собственных движениях. На балконе московской квартиры — холодно, но ей нравится находится здесь. По крайней мере, ей нравится находиться здесь с ним. Бок о бок. Пусть и неловко. Комфортно. Настолько, что они сейчас сидят в её доме, наедине — с ощущением аккуратной близости где-то под рёбрами. — Оттуда же, откуда и все остальные страхи, — пожимая плечами, улыбается она, но выходит как-то стеснённо. Храбрится, но внутренне морщится, потому что говорить не хочется. И хочется одновременно, потому что рядом Вадим, которому она может доверять. Который заслужил за эти полтора года таких странных редких встреч, всегда с вокзала начинающихся, как с единоличной константы, её доверие. — Из детства. — Насколько же тяжёлое детство у тебя было, если ты теперь от прикосновений, как от огня, шарахаешься? — тянет он, закуривая сигарету одной из тех марок, какими полнится Москва в эти годы. Марьяна не морщится: мать слишком много курит, чтобы это раздражало. К тому же, Вадим умело выбирает табак подороже, не такой едкий. Не слезящий глаза мерзкой дымкой. По крайней мере, в её, Марьяны, присутствии. — На самом деле, прекрасное детство. Папа всегда всё делал, чтобы мне обеспечить хорошую жизнь. Говорил со мной, рассказывал что-то, помогал с учёбой. Он же инженер — всегда было множество историй, терминов. А я слушала… Обниматься любил очень, — она пожимает плечами, потягиваясь и смотрит вниз, во двор, на бегающих на площадке соседских детишек. Делает глоток чая из сервизной кружки, вытащенной по такому поводу — внезапного визита Вадима и такого широкого жеста гостеприимства в связи с отсутствием матери — из шкафа. — Я же только его дочь, внебрачная и всё такое. Мать-то по сути — и не мать вовсе. Но он всегда был на моей стороне. В обиду никогда не давал, защищал. Спать укладывал, сказки читал… — А потом он умер. Вадим подводит черту — как приговор зачитывает — с такой железно-понимающей уверенностью, что Марьяна только смотрит на него ошарашенно. Как будто он прекрасно знает, о чём говорит. Как будто сам прошёл через что-то похожее на…Тоскливо-заупокойный вой в квартире не заканчивается. Кажется, что чем ближе к похоронам, тем сильнее и истошнее звучат слёзы. Марьяна напуганно забивается в самые дальние углы, затыкая уши и вытирая слёзы. Марьяна не понимает и не верит, что папы, её защиты и опоры, больше нет. Она прячется от целого мира.
Не помогает.
Липкие пальцы всех многочисленных людей, пришедших проявить сочувствие, большинство из которых она и видела-то первый раз, чувствовались, кажется, каждой клеточкой кожи, её вытаскивали из тёмных углов, из шкафов и закрытых комнат, обнимали, говорили. И трогали, трогали, трогали, как будто это могло заменить объятия отца. Даже мать постоянно трогала её плечи, гладила по волосам. Как будто не она по ночам этими же руками отвешивала ей удары как «недоразумению», на её голову свалившемуся.
Липкие пальцы сняться в кошмарах. Марьяна не может спать. Марьяна хочет остаться наедине с собой, но не может. Марьяна чувствует прикосновения, и её накрывает паникой, всеобъемлюще-топящей. Она сбрасывает руки этих плачущих. Она кричит, чтобы её оставили с отцом один на один. Но руки обвивают её, как щупальца, оттягивают, держат при себе. И животный ужас окутывает её вместе с этими прикосновениями.
Марьяна кивает, смотря Вадиму в глаза и видя там отражение своих же потерь. Он чуть покачивает головой, отвечая чему-то своему — и опускается с табурета прямо на пол балкона, на колени фактически, перед ней застывая, и протягивает руку, но останавливается в сантиметрах от Исеневой. Не пугает, но предлагает. — Вадим, что ты…? — Не двигайся. И не бойся, — в голосе твёрдая уверенность и непоколебимость. Он смотрит ей в глаза — как в одеяло из овечьей шерсти укутывает. Не достаёт из тёмного угла, а прячет там, безопасность и защищённость, уже почти и забытые без широкого плеча рядом, даря. — Я не прикоснусь к тебе, пока ты сама этого не захочешь. Ты — драгоценная, Марь. Она вздрагивает от формы имени. Он никогда до этого её не использовал. Так называл её отец. Только он и только в празднично-редких случаях. Исенева шмыгает носом. И замирает. Вадим ведёт пальцами над её ладонью, лежащей на коленях. В миллиметрах над кожей, так что Марьяне кажется, что она чувствует электрические разряды. Но не касается. Обводит контуры ладоней в воздухе и легко улыбается — впервые за всё время их знакомства так открыто. И Марьяна прислушивается к каждому его движению. Принимает его. Верит ему.***
Марьяна выдыхает и обессиленно опускается по стене прямо на ступени, лицо в колени пряча и сжимаясь вся. Она была уверена, что на сброшенных звонках по межгороду и телеграммах, так и не отвеченных, всё закончится. Он не приедет. И теперь говорить вот так, глаза в глаза — тяжело. И «нет» произносить тяжело, потому что… Она не знает почему, но знает, что это всё ещё тот же Вадим, к которому она бежала от очередной истерики матери, желая все мосты сжечь до углей. Не тот, которого увидела по приезде в Казань, неожиданно заявившись в это злосчастное кафе «Снежинка». Но руки она не принимает. — Вадим, мне сложно тебе не верить. Но и верить тебе я не могу. Откуда мне знать, что ты снова мне не солжёшь ещё в чём-то? Откуда мне знать, что ты не бросишь меня одну, наигравшись? А ты хочешь, чтобы я бросилась за тобой в чужой город, где точно буду от тебя зависимой? Она не видит, но чувствует, как он на выдохе, сквозящем обречённым пониманием её опасений и недоверия, опускается перед ней на корточки, стремление прикоснуться сдерживает, но ладонь раскрытую всё равно предлагает, держа чуть ближе. — Каких гарантий ты хочешь? Марьяна поднимает голову, спотыкаясь о чужой изучающий взгляд, в самое нутро обращённый: глаза Вадима приобретают какой-то странный оттенок рентгеновского аппарата из центральной больницы. Он спрашивает так серьёзно, как будто где-то в кармане держит нотариально заверенную расписку о собственных обязательствах и намерениях в отношении неё. — Не знаю, хоть каких-нибудь, — и тон Исеневой звучит почти умоляюще, в противовес собственному ожиданию. Словно она того и гляди на колени перед ним упадёт, лишь бы он убедил её в ложности бросаемых в воздух реплик. Какая мерзость. Вадим окончательно садится на пол, опираясь спиной об обшарпанную стену подъезда, пережившего ещё Великую Отечественную. Он голову назад запрокидывает, рассматривая лестничные пролёты этажей выше, и выглядит как человек, не привыкший выражать свои ощущения, но сейчас искренне желающий это сделать — и задыхающийся в физически-психической невозможности. Руки в замок складывает. Прищуривается. Кажется, ещё чуть-чуть — и Марьяна услышит, как перекатываются шестерни в его голове. — Думаю, что слова пацана здесь не хватит — только хуже сделает, — сложно сказать, попытка ли это сострить и пошутить, или действительное умозаключение. В любом случае, Вадим не даёт среагировать, продолжая говорить. — У нас есть несколько изданий, а вот кадров не хватает. Учитывая твоё образование — тебя с руками оторвут. Не самая прибыльная работа и придётся исхитриться, потому что редакции — не в моём районе. Но… Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя зависимой и запертой в четырёх стенах. Я хочу быть твоей поддержкой, а не твоим тюремщиком. Дыхание перехватывает от чего-то, что сложно сформулировать и облечь в словесную форму. Марьяна сжимает ладони, вцепившись пальцами в ткань одежды до побелевших костяшек. Она слышит (или хочет слышать?) обнажённую искренность, переплетённую с неловкостью, а оттого ещё более непосредственно-честную, оказывающую ещё больший эффект. Тихие голоса раздаются, эхом отталкиваясь от стен подъезда, разбегаясь отзвуками выше и ниже, окутывая послевкусием аккуратности. Исенева не сводит с Вадима глаз. Вадим смотрит куда-то наверх, словно ответ о гарантиях придёт к нему свыше, и похрустывает суставами пальцев. — Как же мне тяжело тебе не верить… Он смаргивает, и взгляд тут же перебегает по перилам лестниц и коврикам у дверей на площадке — к Марьяне, изучающе лихорадя. — Тогда поверь. До того простая истина, констатация факта, что почти тянет улыбнуться. — Ты не сказал ничего про ложь, — Марьяна кладёт подбородок на собственные колени, смотря в его сторону, как собака, за хозяином наблюдающая. Ассоциация — неуместная до противного. — Я не хочу слушать больше ни слова про честные заработки, ответственную должность и остальное. Лучше — больно, но честно. Чтобы я знала, чего ожидать. Вадим молчит до последнего, как будто молчание в конечном итоге избавит его от необходимости отвечать. Он прикрывает глаза и головой качает, словно ведёт с самим собой какой-то внутренний диалог. Марьяна вдруг думает, как же, должно быть, странно они выглядят, сидя здесь: оба — с внутренними метаниями, разбитыми напрочь установками, из которых, как из конструктора, надо что-то собирать — что-то новое, абсолютно своё. Оба — как два зверька, которые друг к другу тянутся, но видят выпущенные когти и скалятся — и мечутся, мечутся. — Я мужчина, — наконец произносит Вадим, открывая глаза и перехватывая её взгляд, заставляя сфокусироваться на нём. — Это моя обязанность — защищать свою женщину от того, что может причинить ей вред. И отчитываться каждый вечер — это не то, что я вижу в отношениях. — Ты не сможешь защитить меня молчанием, Вадим! Это так не работает, — Марьяна тянет фразы полушёпотом, чтобы не возмущать соседей, но тон при этом почти срывается. — И я не говорю про отчётность или про то, что ты обязан мне всё докладывать, как замполиту какому-то, не знаю. Просто… Просто говори со мной. Пожалуйста… Она стягивает перчатку с руки и протягивает ладонь к его скрещённым в замок пальцам, останавливаясь, так и не касаясь кожи. У Исеневой подрагивает рука. Но она знает, насколько важен этот жест. Насколько важно дать понять, что она хочет ему верить. На равных условиях. На условиях того, что и он будет верить ей тоже. Вадим наблюдает за её движениями с таким напряжённым выражением лица, словно она — опасный хищник и может откусить ему половину руки, ослабь он бдительность. Словно это не у Марьяны боязнь прикосновений, а у него самого. — Фраза «я постараюсь» убедит тебя? Снизу оглушающе — на контрасте с повисшей тишиной — хлопает входная дверь. Чужие шаги шаркают по плитке и по ушам, раздаваясь в подъезде, подобно отмеряющему время метроному. Запоздавший сосед проходит мимо, здороваясь с Марьяной, и та кивает ему в ответ, перебрасываясь парой фраз, которые не значат абсолютно ничего. — Куда больше, чем ты думаешь, — наконец произносит она, возвращая свой взгляд к Вадиму, только когда слышит, как сосед заходит в собственную квартиру этажом выше, закрывая за собой дверь. Слишком личное проговаривается, чтобы греть об это чужие уши. — Спасибо. В данном случае в искренне-неуверенное, пусть и произнесённое голосом абсолютных силы и достоинства, «я постараюсь» верится куда больше, нежели в уверенно-безапелляционное «да, я это сделаю». Воспринимается как-то честнее, как подтверждение понимания важности и сложности. Марьяна проводит пальцами над его рукой, наблюдая за собственными движениями, как за каким-то восьмым чудом света, за откровением. Приближается к коже ещё ближе. И время замирает, растягиваясь до размеров бесконечно длинного «сейчас». Она чувствует тепло от его кожи — настолько близко находится. Но прикоснуться — пока всё ещё слишком болезненный шаг. Ей страшно снова почувствовать ту мерзкую липкость, какая осталась в памяти с похорон отца. — Когда у нас поезд? Буквы тянутся отрешённо, пока Марьяна продолжает водить пальцами над его ладонями. Ответ нужно услышать, сориентироваться во времени и пространстве, но отвлекаться не хочется. Хочется сидеть вот так вот в сумраке подъезда, с нимбом из света уличного фонаря над головой, касаясь без касаний. И быть друг другу даже ближе, чем если бы они слились в единое целое. Вадим аккуратно руку освобождает, чтобы не коснуться и не сбить всё это, и на часы наручные смотрит так же отрешённо. Видит время, но не хочет в него вдумываться. — Через два часа. Надо бы поторопиться. — Да, надо бы. — Помочь собрать вещи? — Нет, я налегке поеду, можно? Портфолио для работы только возьму. — Как тебе удобно. Я для тебя всё, что будет нужно, найду. Её «налегке» оказывается маленькой сумкой с минимумом вещей и максимумом рукописей и бумаг, словно Марьяна уезжает к подруге с ночевой дописывать пробную статью, а не в чужой город, который и так остался в памяти кровью, разбитыми костяшками и погромом. Но даже этому городу Исенева верит больше, чем матери, её крикам и фразам о «предмете интерьера, который — жаль! — просто так не выкинуть!». Потому что её «налегке» становится ещё легче, когда мать устраивает очередную проповедь, словно на панель провожает. И окончательно лишает её дома, фигурально: «вот один раз так несолоно хлебавши вернулась, непутёвая ты бестолочь! ещё раз хочешь?! больше на порог не пущу, даже не надейся, вот используют тебя, хоть в реке топись! дура! Сашка нагулял где-то, а теперь и вовсе перед соседями краснеть!» В плечо худощаво-паучьими пальцами вцепиться пытается. И Вадим так аккуратно вовремя встаёт между ними, позволяя Марьяне выскочить за дверь. Исеневу потряхивает то ли от внезапно-яркой реакции на чужие упрёки, то ли от самого факта необратимости. Адреналин в голове обрывает рациональность, не охлаждаемый даже февральским морозом во дворе. И дыхание забивается, спирается. У неё не получается даже лёгкие целиком кислородом зимне-разреженным заполнить. — Всё, всё. Я здесь. Ты не одна. Её якорь оказывается рядом одновременно со звуком хлопнувшей двери в подъезд. Марьяна смотрит на собственные подрагивающие ладони и резко их в кулаки сжимает. Последний шанс. — Я — дура, да? Сбегаю из дома, бог знает с кем. В чужой город. Аккуратный выдох со стороны. И руки мягкими движениями надевают на отливающие огнём волосы меховую шапку, натягивая по самые уши, насколько возможно. Марьяна даже не заметила, что по сути и не переоделась. — Нет, драгоценная. Тебе хочется быть нужной и доверять, вот и всё. И я твоё доверие не предам. Не могу обещать, что проблем не будет совсем, но очень постараюсь их избегать, да? —Вадим укутывает её в собственный красно-клетчатый мохеровый шарф — аккуратно, даже мнимо не создавая ощущения возможности нежеланных прикосновений. Говорит негромко-успокаивающе, расправляя ткани одежды. Вадим хмыкает, оглядывая её, — Ну вот, теперь я как будто и правда тебя похитил. Вся — в мужской одежде. Его тянет обнять её, оградить и защитить. Сжать в замок и дать понять, что она не зря ему доверяет. Но. Но он останавливается так вовремя, только вздыхая судорожно и сублимируя собственную тактильность в тихих касаниях к ткани одежды. Марьяна поглубже кутается в отцовскую куртку, так и оставшуюся на её плечах. Впереди — вся ночь в поезде, на соседних койках, почти бок о бок, в тихих разговорах и обсуждениях. В согревании внутренним комфортом на контрасте с внешней отдалённостью. А ещё дальше — дом. Марьяна пытается свыкнуться с мыслью, что он, впервые со смерти отца, у неё есть. — Всё происходит вовремя, Марь. Вовремя.***
Пожалуй, во всей Москве, заполненной в то время всякого рода неформалами да людьми с сомнительным мировоззрением, по крайней мере, на контрасте с классическим советским укладом, это — даже при всём вышесказанном — одно из самых странно-сумбурных знакомств. Слишком много звёзд и различных божественных промыслов, будь они правдивы, должны были сойтись, чтобы вот здесь, на этом месте они столкнулись. Она опоздала здесь, срезала путь там; под руку — фигурально, конечно, — с подругой, уезжающей домой после недолгого пребывания в столице, успела на один из ранних трамваев, запахивая зимнее пальто от промозглого февральского ветра; задержалась на площади у вокзала, объясняя одному из приезжих, выплывающих из здания целым роем, дорогу до центра. И оказалась на платформе проходящего через Москву поезда вовремя. Он собрал своих пацанов; почти опоздал на отбывающий рейсовый поезд из-за какого пиздюка, не успевшего вовремя собрать на билет, и внезапно возникших проблем у Дома Быта; оставил Цыгана за старшего, параллельно выслушав его — в общем-то имевшие рациональное зерно — умозаключения о том, что такое участие в выездах конторы может и аукнуться. Запрыгнул на порожек вагона уже гудящего поезда. И оказался на платформе проходящего через Москву поезда вовремя. Они столкнулись плечами несуразно-небрежно. Она отшатнулась резко, нервно-судорожно глотая ртом холодный воздух. Он смерил выразительно-нечитаемым взглядом своих людей, сдерживающих ехидные смешки. И в воздухе повис наклон головы как альтернатива извинению, выглядящий так до неуместного аристократично, что она только улыбнулась, принимая такую форму. Кометы пролетели друг с другом по касательной. Но она — дочь инженера и астронома, она знает, что любое взаимодействие небесных тел между собой меняет их траекторию до критически-противоположное. У Марьяны и Вадима эти траектории сменились от малейшего взаимодействия. Как комета 67Р, о которой Марьяне когда-то давно рассказывал отец. Он, конечно, использовал термины и вычисления, цифры и расчёты, сложные наименования, но ей, маленькой девочке, запомнилось только романтическая формулировка. «Поцелуй двух комет». Два небесных тела, которые неоднократно распадаются на части, чтобы собраться вновь через какое-то время… Так что даже по всем законам Вселенной они оба в нужное время и в нужном месте были обязаны встретиться снова, так или иначе. И каждое последующее событие словно вело их обоих к этому; каждое совпадение локаций и намерений, каждая случайность и каждый зелёный светофор по дороге.***
— Жёлтый, ты что-то размяк совсем, блять. Перед бабой своей рассусоливаешь всё, а она, может, тобой водит, как хочет. Ты ж мужик, ну, а она — кто?
— Если в тебе не хватает мужественности и мозгов, чтобы прислушиваться к своей женщине, которую ты же сам и выбрал, это не мои проблемы, Лапоть. Это значит, что ты ещё до этого не дорос. Пацанам объяви обязательный сбор. Проблему с видаком решать будем…