Нужность

      Санс готов поклясться, что по-настоящему слышит стук тяжёлых ботинок под быстрой и широкой поступью учёного где-то в глубине коридора. Он не ошибается: вскоре граничащий с выдумкой звук становится отчётливо громким и замирает прямо под дверью кабинета за миг до того, как та распахивается. Ожидавший и вместе с тем жаждущий этого Санс, тем не менее, дёргается от резкого действия.       Видеть Гастера с выраженной обеспокоенностью на часто бесстрастном лице столь же непривычно, сколь странно, почти тревожно; его руки, обычно сложенные за безупречно ровной спиной, подчёркивающей его статность и читающуюся в каждом жесте уверенность, теперь покоятся вдоль тела. Санс замечает его мелко подрагивающие длинные пальцы и чувствует, как всё внутри него начинает дрожать в такт от одного вида учёного. Чтобы как-то унять противно шевелящее кости чувство, он чуть подбирается на приставленной к стене хлипкой софе и покорно смотрит в пол, неспособный сказать ни слова в своё оправдание.       Гастер тоже молчит, напряжённо изучая то захламлённое картотечными ящиками пространство маленького кабинета, словно бы в нём притаился не ответ на невысказанный вопрос, но какая-то угроза, то самого Санса, стыдливо забившегося к стене так, что теперь его скрещенные обутые в безразмерную обувь ноги не достают до пола. Не найдя на чём заострить внимание, Гастер делает глубокий, исполненный терпения вдох, и таким же глубоким ровным тоном спрашивает:       — Что случилось, Санс? Я прочитал сообщения. Тебе что-то нужно?       Ему нужно… «Нужно, нужно, нужно», — эта вертлявая мысль уже набила оскомину. Санс стискивает зубы в попытке проявить самообладание. Нужно так много, так много кое-чего конкретного. Весь день его занимает только нужда, болезненно стучащая по черепу потребность, вколачивающая ему в голову, как одержимому, одну только мысль. Одно желание.       Санс сглатывает несуществующий ком в сухом горле.       — Нужна твоя помощь.       Он старается, но не может полностью перестать думать о том, что его ждёт, если Гастер согласится, и эта малая доля теплящейся в нём надежды на большее слишком сильна: от неё перехватывает отяжелевшее дыхание. Пожалуйста, пожалуйста… Санс надеется, что не молит об этом вслух. Как правило, королевский учёный не потакает бездумно сансовым прихотям в рабочее время, он и не должен, само собой, умом это Санс понимает отчётливо, до того ясно, что становится даже обидно, но здравомыслие неумолимо заплывает и теряется где-то в душном мареве, которым полнится не то его больная голова, не то эта комната. Точно, так и есть. Невозможно соображать, когда здесь так жарко.       Санс скрытным движением ныряет пальцем под высокий ворот белой футболки, оттягивает его немного, но это не помогает; скелет чувствует, как его собственное лицо горит отнюдь не от смущения, что захлёстывает его, когда Гастер делает своё дело, или когда Санс, дав волю рукам, лишь воображает себе его за работой. Обычно этот смущающий ум образ мутный, урывистый, как игривое напоминание того, насколько непрофессиональные отношения они сформировали меньше чем за год. Теперь он словно сделался настоящим, преследующим.       — Я здесь. Что-то конкретное, Санс? — уточняет Гастер, знакомо закладывая одну руку за спину.       Вторая покоится на дверной ручке, и в этом скромном, с виду ничего не значащем жесте читается нетерпение. Он уйдёт, если Санс не ответит прямо, но что он может сказать? Санс видит это перед глазами будто по-настоящему, почти ощущает на собственных костях вместе с выступающим на них потом. В глубине души Сансу льстит то, что он может перетянуть внимание Гастера на себя парочкой смазанных сообщений, но злоупотреблять этим не хочется — лишаться привилегии страшно. Гастер должен быть уверен, что Санс не станет звать его по пустякам. Понимание, знание того, что ему нужно, чего ему хочется так самозабвенно и отчаянно, что он срывает королевского учёного с… бог его знает, чем он так сильно занят, но наверняка чем-то важным, — это ли пустяк?..       Ни одна из сумбурных мыслей не желает обличаться в слова и складываться во что-то осмысленное, не даёт за себя ухватиться: каждая из них остро жгучая и досадливо скользкая, оставляющая налёт недосказанности на холодном сухом языке, в реальности — напряжённую тишину.       — Ну, — выдыхает он прерывисто. Гастер здесь, дальше дело за малым, он точно знает, что делать. — Ты мог бы… м. — Пальцы скребут по подбородку, будто могут выскаблить нужные слова изо рта, потому что сам он произнести их не в силах. — Сделать то же, что делал в тот раз?.. Мне очень нужно.       Ему нужно, чтобы Гастер взял его здесь и сейчас, а потом ещё и ещё, и снова, но нелепая, лишённая конкретики фраза — это всё, на что Санс способен, потому что ему не хватает смелости пробить глухую оборону стыда.       — Ох. — Санс не видит мимолётного движения рукой, но слышит, как защёлкивается с поворотом дверной замок, и как учёный приближается к нему в пару широких шагов по кафелю.       Поднять взгляд по-прежнему страшно, но ему не приходится: Гастер деликатно приподнимает его подбородок пальцами и накрывает губами рот. Обычно ласки учёного неспешные и томительные, позволяющие смаковать сладость близости, и Санс не против долгой прелюдии, от которой каждая часть его тела неминуемо становится сверхчувствительной, но сейчас ему хочется получить всё и сразу, и как можно скорее. Он открывает рот, чтобы углубить поцелуй, и Гастер поддаётся незамедлительно.       Чёрный язык проскальзывает внутрь, сплетаясь с чужим, дразняще обводит кромку зубов, исследует нёбо. Он горячий и мокрый, от него в сухом сансовом рту сразу теплеет и становится влажно. Ощущение необычайно приятное, но привыкнуть к нему невозможно, сколько бы Гастер не целовал его. Приятнее этого только пальцы учёного — твёрдые, гибкие, с достаточной силой потирающие каждую точку так, как рассечённый надвое толстый кончик языка Гастера никогда не сможет при всём его мастерстве. При мысли о том, что они творят в его чувствительном рту, Санс несдержанно стонет в тягучий поцелуй, и Гастер улучает момент, чтобы отстраниться, перестав вылизывать его изнутри.       — Я понимаю, что это очень заманчиво, но ты не должен отрывать меня от работы по таким вещам. В другой раз я просто не приду, — замечает он с толикой строгости, скорее, необходимой, нежели искренней, и эти корящие нотки вынуждают Санса неуклюже рассыпаться в оправданиях:       — Прости, прости… я знаю, я не хотел мешать, я, правда, пытался… сам. — Санс крупно вздрагивает, когда этот горячий язык касается линии челюсти, мажет широко по скуле. Гастер оттягивает ворот его футболки деликатно, но достаточно сильно, чтобы Санс всё равно услышал неприятный треск слабого шва; ему нет до этого дела. Место на шее у основания черепа, куда Гастер следом целует его, горит, отвлекает. — Я просто… — Он прерывается, неспособный совладать с пронизывающей его мелкой дрожью. Каждое прикосновение больших тёплых рук к его телу ощущается по-другому: они интенсивнее, чем обычно, от каждого хочется выгибаться, ластиться, подаваться навстречу и протяжно стонать, потому что кажется, что так будет легче пережить эту сладкую муку.       Гастер вылизывает позвонки один за другим со всей скрупулёзностью, ведёт плавно по выступающим контурам дисков, перемежая мокрую ласку с невесомыми поцелуями. Он одновременно обводит узловатым пальцем поперечные отростки, то щекотливо царапая, то потирая их круговыми движениями, и Сансу кажется, что вместе с этим у него кружится голова.       — Просто что? — Вопрос едва ли возвращает его в реальность. — Ты не договорил.       Санс не хочет ничего говорить потому, что уверен, что сказать ничего не получится, пока Гастер просто дразнит его: это очевидно по игривому тону и по тому, как он, не дожидаясь ответа, спускается ниже, забирается рукой под футболку и оголяет грудную клетку, чтобы следом огладить её широким движением.       — Не помогло. Я просто не могу выбросить это из головы, — наспех проговаривает Санс, стараясь не слишком погружаться в ощущение горячей влаги слюны на своих костях. Воздух помещения неприятно кусает их холодом, и контраст горячего дыхания учёного вкупе с его языком, прижатым к рёбрам, сводит Санса с ума.       Гастер шипит, ему хочется думать, что в утешении, прежде чем прикоснуться в поцелуе к нижнему краю грудины, и ведёт ими дальше вдоль контура рёберного хряща. Пальцы левой руки разрозненно, но уверенно гладят тонкие шероховатые кости, играючи проникают в межрёберное пространство, и когда они цепляются за изогнутые края, чуть застревая между ними на входе и выходе, Санса начинает потряхивать. Удовольствие с лёгким раздражением отдаётся в позвоночнике импульсами и переполняет его, Санс чувствует себя безвольным, горячим и почему-то очень тяжёлым. Горячо и от сухих рук, касающихся его так нескромно и там, где надо. Гастер хорошо изучил его тело за время, что они провели друг с другом. Он всегда знает, где давить, где тереть, где невесомо ласкать. Это знание обычно доводит Санса до оргазма в кратчайшие сроки, но сейчас его возбуждение лишь распаляется, почему-то неспособное достичь пика.       Санс не смотрит на Гастера, его зрение давно стало нечётким, но он чувствует, как тот тёплыми губами опускается ещё ниже, припадает к изогнутым позвонкам в мокрых беспорядочных поцелуях, влажно и неприлично громко посасывая их близко к крестцу. Иной раз Санс думает, как хорошо, что Гастер в порыве страсти не может оставить на нём засосов, только укусы, но учёный не желает причинять ему даже минимальную боль.       — У тебя гон? Что-то вроде брачного периода? Это особенность твоего вида? — не отрываясь от поясницы, сыпет вопросами Гастер, и от движения его прижатых мягких губ на кости, от языка и вибрации голоса так близко к межпозвоночным дискам Санс несдержанно стонет, рефлекторно силясь свести колени.       Ему нельзя и вовсе не хочется быть таким громким, но контролировать рвущийся голос выходит с трудом. Всё нутро тянет и давит, и едва-едва ему становится легче, когда он пропускает это сложное, струящееся в костях чувство через себя, позволяя ему выходить изо рта надломленным мычанием.       — Нет… не знаю. — Санс рассеянно качает головой. Поддерживающая его в вертикальном положении стена за спиной холодит лопатки сквозь ткань, но этого мало; Сансу кажется, что его жжёт изнутри. — Такого раньше не было. До тебя.       Вместо того чтобы течь неразборчивым беспрерывным потоком, слова выходят задушенными, частично застревая у него в горле: их слишком много. Много провоцирующих их чувств. Всё происходящее с ним отличается от того, что Санс испытывал, когда сам прикасался к себе, и как учёный прежде ласкал его узловатыми пальцами, попеременно то нежно, то грубо, вызывая у него слабость в коленях и дрожь, и никогда — головокружение, навязчиво зудящее желание, делающее каждую часть его тела болезненно ноющей, а голову — пустой. Это состояние новое, непонятное ему, неловкое и пугающее одновременно.       Разгорячённая и сделавшаяся будто бы густой магия лениво стекает куда-то к гудящим стопам, будто бы тянет его за них к полу; скопившись, она разбухает в копчике и тазу, и ощущение давления внизу становится невыносимым. От горячего дыхания на пояснице между ног уже сводит.       — Тем не менее, — большими пальцами Гастер поддевает пояс наполовину снятого Сансом рабочего комбинезона и неспешно тянет брюки на себя. Сансу приходится чуть приподняться, чтобы позволить ему снять их сначала с таза, а потом приспустить на ногах, — ты ведёшь себя…       — Тупо? — брякает Санс и нервно смеётся, сам не зная с чего: с того, что он сидит полураздетый перед своим де-факто начальником, чья голова сейчас покоится между его голых бёдер, или с того, что он ведёт себя как ведомое инстинктом животное?       — Неестественно, — деликатно поправляет Гастер, не желая разделить его фальшивый задор, и, немного смазав пальцами слюну на позвонках больше в намерении вызвать у Санса трепет, чем убрать грязный след, неспешно проводит языком по обнажённому тазу. Санс тяжело и шумно выдыхает в судорожно сжатые зубы, подаваясь навстречу: ему необходимо ощущать горячую липкость чужого рта одновременно везде, и Гастер послушно лижет плотно прижатым языком лобковые кости. — Запах тоже другой, — продолжает он, и Санс не хочет, чтобы королевский учёный говорил о его состоянии с врачебной бесстрастностью сидя перед ним на коленях в столь интимный момент, — это может быть связано с твоей половой активностью?       Ответа у Санса нет, и было бы лучше, если бы Гастер вместо того, чтобы задавать вопрос за вопросом, использовал свой рот с другой целью. Когда округлые кончики раздвоённого языка касаются симфиза, Санс непроизвольно дёргается, крупно вздрагивая всем телом от неожиданной остроты простого прикосновения; а в следующий миг пальцы учёного прижимаются к лобку с внутренней стороны. Средний палец трёт по-хозяйски, твёрдо и сильно, с конкретной целью вырвать из Санса стоны, и у него это получается. От одновременной стимуляции тело бросает в жар.       — Силы небесные, — Санс ёрзает и нервно скребёт пальцами по кушетке, едва сдерживаясь, чтобы не начать позорно скулить, — не спрашивай меня. Просто делай. — Он не то требует, не то просит; голос неровный, срывается, предательски зависящий от действий учёного.       Гастер обхватывает ртом верхний край лобковых костей, то посасывая, то деликатно прикусывая их поверхность, и удовольствие внутри Санса болезненно-сладко скручивает каждый сустав, когда к интенсивному покалыванию в передней стенке таза добавляется приглушённый перестук о кость.       — Очень на то похоже, — игнорирует его слова Гастер, умудряясь почти не прекращать своих ласк. — Но не могу быть уверен. Как себя чувствуешь?       Сперва Сансу хочется сказать «плохо». Плохо ему было с утра и весь день, но это ничуть не похоже на боль или недомогание, это обычное возбуждение, только достаточно сильное, чтобы мешать работать и думать, такое… скребущее изнутри, будто голод. Его не получается игнорировать и от него невозможно избавиться полностью — Санс за половину рабочего дня перепробовал всё, не желая тревожить Гастера настолько тривиальной проблемой, словно раньше ему не доводилось удовлетворять себя самому. Ему плохо, потому что никогда возбуждение не было настолько неуёмным, продолжительным и оттого особо изматывающим; сколько бы Санс не касался себя, то нежно, то жёстко, то стараясь кончить скорее, то намеренно растягивая процесс, оно не желало стихать. И, тем не менее, даже присутствия Гастера, будто бы всё равно недостаточно. Сансу не так хорошо, как хотелось бы, как он ожидал, что будет, когда влажный язык учёного коснётся его ноющих от нужды костей.       — Лучше, — наконец-то находится Санс. — С тобой чуть лучше.       — Больно где-нибудь?       Санс трясёт головой, надеясь, что Гастер увидит этот отчаянный жест; теперь вместо языка большой палец учёного скользко растирает лобок снаружи. Испытываемое Сансом удовольствие граничит с болью: кости таза ноют, разгорячённые и сверхчувствительные. Хочется не то отпрянуть, не то прижаться, чтобы окончательно раствориться в этом нежном электричестве, в его бегущих по костям импульсах. Санс чувствует, что осталось совсем немного до того, как он кончит, но удовлетворение почему-то не приходит к нему, когда долгожданный оргазм пронзает его, выгибая в пояснице.       Гастер не отстраняется, он крепко держит его за вскинувшиеся напряжённые бёдра и, вновь прижавшись к симфизу, продолжает выводить на нём круги языком, стимулируя Санса в момент и после разрядки. От излишка противоречивых ощущений некуда деться, в душном дурмане экстаза кажется, что магия выходит из-под контроля прямо наружу; на выдохе полустоне Санс откидывает голову, позабыв, что позади стена, и не чувствует боли. В черепе звенит от удара, а, может быть, от переполняющего его удовольствия. Санс не уверен, кричит ли он: не слышно ничего из-за шума в висках, но его рот теперь постоянно открыт. Он поджимает пальцы на ногах, чувствуя, как мелко начинают дрожать его в раз ослабевшие мокрые бёдра, и Гастер, должно быть, чувствует это тоже.       Частое сбившееся дыхание выравнивается по мере того, как истома тепло растекается по телу, избавляя от судорожного натяжения в костях.       — Ты красивый, — внезапно говорит Гастер чуть ли не с придыханием, глядя на него снизу вверх, и Санс хрипло усмехается.       — Помолчи, не порть момент. — Его голос слабый, похоже, в самом деле, кричал.       — Ты очень красивый, Санс, — настойчиво повторяет учёный, любовно оглаживая руками его бёдра, и не спешит никуда уходить, хотя, самое время.       Гастер сидит, прижавшись щекой к одной из его ног, и чего-то ждёт, внимательно наблюдая за сансовой реакцией с пытливостью, свойственной, пожалуй, действительно хорошему учёному или врачу. Санс не уверен, что именно Гастер высматривает в нём, потому что вид у него совершенно точно растрёпанный и нисколько не привлекательный. Он находит себя уставшим, но не удовлетворённым; голодная нужда, сводящая его с ума весь день, до сих пор сидит где-то внутри и призывно пульсирует, отзываясь на лёгкие прикосновения учёного к телу, на его вожделенный взгляд.       Пережитого оргазма оказывается неожиданно мало. Сансу хочется кусаться, прикасаться в ответ, истово хочется, чтобы Гастер прикасался к нему, держал, прижимая к себе крепко-крепко, прижимался каждой частью своего тела, силясь сделаться ближе, чем уже было возможно. Это желание обращается физической формой: кости таза снова разогреваются, их начинает призывно потягивать при одной мысли о том, что терпеливо остающийся рядом учёный тоже этого жаждет — он так и не кончил.       Выступивший крупными каплями пот ползёт по вискам и скатывается от скулы к подбородку; сильнее мокнет порванный ворот футболки. Руки Гастера так близко к тазу, но до сих пор не на нём, не внутри.       — Док… Гастер, — зовёт Санс, исправившись в моменте. — У тебя есть ещё время? — Вопрос очевидный, но Сансу не хочется, чтобы он звучал жалкой мольбой.       — Хочешь продолжить? — избавляет его от необходимости признаваться Гастер, и Санс осоловело кивает, крепко сжав зубы и пальцы.       Он обещает себе, что не будет совсем терять голову и в голос стонать, хотя Гастеру такое обычно нравится. Сансу нравится, как королевский учёный, поднявшись, теперь нависает над ним в предвкушении. Он быстро целует его в уголок рта, невербально заверяя в своей готовности, и в этот раз Санс всё-таки смотрит за тем, что он делает: как расстёгивает ремень, лязгнувший большой бляшкой в тишине их коморки, как только лишь приспускает к коленям чёрные брюки с меловых жилистых бёдер. Мимолётно Санс успевает подумать о том, что это плохая идея: он может оставить следы, и обычно это не имеет значения, но сейчас середина рабочего дня.       Гастера, похоже, это совсем не заботит, и это плохо.       — Ты всё запачкаешь, — предупреждает его Санс, наспех формулируя наиболее внятную мысль.       — Переоденусь, — быстро заверяет тот в ответ. Раздевать королевского учёного уже не так неловко, как было прежде, но Санс не хочет по своей глупой прихоти подставлять его. — Расслабься, — просит Гастер чуть более мягко, видно, заметив сансово напряжение, — никаких неудобств.       Полностью расслабиться, лёжа на локтях, Санс не может потому, что боится потерять последнюю точку опоры и возможность смотреть, что происходит перед ним. Картина предстаёт знакомая и многообещающая: Гастер крепко удерживает его за бёдра, удобно пристроившись между ног так, чтобы член прижимался к лобку. От горячей кожи на не менее горячих костях напряжение нарастает в тазу и отдаётся тяжелой пульсацией; простого контакта сейчас уже мало, Сансу хочется, чтобы Гастер двигался, но он оказывается к этому не готов: как только учёный плавно подаётся вперёд, Санс непроизвольно дёргается, откинув голову.       Слишком — на сансов вкус — медленные, не к месту осторожные движения со стороны Гастера вынуждают Санса давиться воздухом и неразборчиво просить большего. Для перевозбуждённого тела они слишком тягучие, не способные подарить настоящего удовольствия, только проказливо дразнить, распалять.       — Сильнее, — требует Санс и старается обхватить ногами бёдра учёного, чуть пристукнув его пяткой.       Он не уверен, удалось ли ему произнести это слово, или это Гастеру надоело смотреть на то, как он извивается на кушетке, но его толчки наконец-то становятся резкими. Член до этого мягко скользящий по тазу, теперь проходится по нему быстро и с силой. Когда головка при каждом движении касается симфиза с жёстким нажимом, Сансу хочется выть; возбуждение сворачивается в нём в тугой узел, оно бьёт по ватным коленям и поджимает пальцы ног. Не зная, как совладать с ним, Санс всё-таки неловко вцепляется Гастеру в плечи в бессознательной попытке прижаться.       Трение нежной кожи напряжённого члена о шероховатую поверхность кости сглажено густой слюной и естественной смазкой; резкие толчки становятся быстрее, не теряя напора. Горячо и мокро одновременно везде: пот ползёт по лицу и плечам, по лобку растекается влага вместе с нарастающим давлением изнутри. Оно отдаётся в самом центре сочленения так, что Сансу сложно сказать, стало ли ему наконец-то по-настоящему больно от того, что учёный делает с ним. Он замирает, отчаянно вжавшись в Гастера, как только второй оргазм накрывает его. В этот раз Санс точно уверен, что не кричит, он тяжело и загнанно дышит, чувствуя, как собственное дыхание обжигает горло, а по разомлевшему телу растекается слабость.       Переждавший его оргазм Гастер подхватывает его под бёдра удобнее и делает ещё несколько глубоких толчков, каждое из которых отдаётся в костлявый лобок стрекающей болью, так что Санс несдержанно хнычет. Этого хватает, чтобы учёный кончил тоже: Санс чувствует запах и горячую липкость на своих костях, она обтекает с пар ложных рёбер, пачкает позвоночник, жжёт таз. Санс небрежным движением ставшей неуклюжей руки стирает с себя сперму, зная, что Гастер смотрит за ним. Он всегда смотрит, изучая его и его лицо, независимо от того, занимаются они сексом или работой. Санс всегда отказывает себе в удовольствии так же пытливо следить за королевским учёным взглядом, контакта с которым тот на самом деле не любит.       Кончики пальцев Гастера задевают, будоража, его мокрый таз, когда он несколько раз проводит рукой по своему члену; устроенный ими беспорядок вызывает почему-то не растерянность или стыд, а новый укол нужды, и Санс бросает всю свою волю на то, чтобы удержать себя от желания закатить глаза.       — Ты как? — зовёт его Гастер как-то особенно нежно. Он не отстраняется, позволяя Сансу дальше ощущать на себе жар чужой плоти. Ощущение подстрекает изнутри всё сильнее.       — Нормально. Давай ещё, — требует Санс быстрее, чем успевает осознать это. Ему претит мысль трогать учёного грязной рукой, а потому он быстро облизывает пальцы, умудряясь не скривиться сырому привкусу спермы на кончике языка, от которого неприятно сводит под челюстью. Санс обхватывает Гастера за шею, тянет на себя, снова укладываясь на кушетке так, чтобы учёный нависал над ним, таким раскрытым, грязным, загнанным и возбуждённым. Сведя их лбы, Санс почти целует его, проводит языком по пересохшим бледным губам и требует снова: — Ещё раз.