И будет солнце

      — Каков окончательный вердикт, Ваша честь?       — Виновен!       Слово резкое, как удар молотка, неумолимое, непреклонное, крошит в пыль последние осколки надежды подсудимого. Лицо ледяное и бесстрастное, во взгляде точно острые стальные пики, кажется, если задержится на тебе чуть дольше — точно пронзит насквозь. И под этим взглядом подсудимый ежится, плечами нервно передергивает, чуть вжимает в них голову, словно черепаха пытается спрятаться в свой панцирь, чтобы спастись от этих холодных глаз.       Строгий голос оглашает приговор, и затянувшееся заседание к огромному облегчению всех присутствующих наконец-то завершается. Судья встает из-за кафедры, едва уловимым кивком головы показывает, что можно уводить подсудимого, и чернильные полы его мантии резко взметнувшись, словно крылья ворона, исчезают за дверью.       Беспристрастный. Непреклонный. Бесчувственный. Неприступный, словно крепость. Холодный, словно айсберг. И эти серебристые волосы с голубоватым отливом — даже на вид чистый лед. Во время заседаний на лице ни тени эмоций, никаких мимолетных жестов, случайно вырвавшихся лишних фраз, отражающих личную позицию. Ни-че-го. Таков для всех образ судьи Невиллета. Неподкупного. Непредвзятого. Справедливого. Но что есть справедливость?       «Виновен!»       В голове эхом собственный голос, а все остальное словно покрыто мутной пеленой. Черная мантия привычным движением отправляется на вешалку в шкаф, судья ледяными пальцами пытается ослабить воротник своей белоснежной рубашки, что нещадно давит на шею. Полбутылки воды залпом — в горле пересохло, как в пустыне. Так немного лучше. Вторая половина следом. Серое пальто на плечи, портфель с документами в руки — и домой.       — Ваша честь, зонт возьмите! — догоняет у самого выхода звонкий голос нового юного секретаря, — Там льет, как из ведра! Ваша честь...! Но дверь за судьей уже захлопнулась. Парень обреченно вздыхает и вполголоса добавляет в пустоту:       — Простудитесь ведь...       Ливень стеной. Но Невиллет, кажется, совсем не замечает этого. Через каких-то несколько минут в ботинках уже противно хлюпает, а мокрые волосы из растерзанной ветром прически липнут к лицу. Он смахивает их рукой, чтобы не загораживали обзор, но лучше не становится. Из-за дождя не видно ничего дальше вытянутой руки. И чернота грузных, переполненных влагой облаков, затемнила вечернюю улицу еще сильнее.       Надо было вызвать такси или, в конце концов, позвонить Ризли, чтобы он забрал его на машине по дороге из участка. Но Невиллет упрямо шел пешком, проторяя себе путь сквозь плотный водяной барьер.       Снова дождь. Как и вчера, и неделю назад, и полторы... Осенняя пора, погода капризничает, провожая горькими слезами не такое уж, впрочем, и теплое лето. Когда последний раз здесь видели солнце?       Но сегодня по лицу, помимо дождевой воды, кажется, стекает еще что-то, соленое...       На коврике в прихожей настоящий потоп. Ризли, вернувшийся в кои-то веки вовремя с работы, всплескивает руками, спешно вытирая их об перекинутое через плечо кухонное полотенце, и помогает вошедшему снять с себя промокшее насквозь пальто, с которого течет водопадом. Высокий широкоплечий полицейский в небесно-голубом фартуке с синими рыбками выглядел по-домашнему мило и забавно. И при других обстоятельствах Невиллет бы непременно улыбнулся этому контрасту, но не сегодня.       С отборной бранью Ризли бросается вновь на кухню, заслышав неистово пищащий на духовке таймер, а после бежит в ванную, включая там теплую воду. Невиллет тем временем снимает, похоже, вобравшие в себя все окрестные лужи, ботинки и чихает едва слышно, но чуткий слух полицейского улавливает этот звук даже сквозь шум воды.       — Неужели простудился? Черт! Неви, ну вот какого...?       Но все упреки застревают в горле, стоит лишь встретиться с блестящими глазами, полными боли.       Мокрая одежда нещадно летит на пол в общую кучу, чтобы чуть позже отправиться в стирку, а сильные руки подхватывают изящное озябшее тело и несут в ванную.       Невиллет опускает веки, пытаясь отвлечься от событий тяжелого дня. С кухни доносились ругательства и ворчание, звуки падения какой-то домашней утвари. Ризли никогда не дружил с кулинарией, оставляя это «поле битвы» в полное распоряжение Невиллета, для которого приготовление блюд было сродни медитации. Но видя, в каком состоянии тот иногда возвращается с работы, при любой возможности брал на себя вопрос с готовкой.       — Хочешь быть домохозяйкой — увольняйся к чертям собачьим, а пока работаешь — нечего взваливать на себя одного еще и все домашние обязанности.       И Невиллет с благодарностью принимал любое угощение, преподнесенное ему возлюбленным, делая вид, что не замечает дыма, коромыслом повисшего в кухне, с которым не справлялась никакая вытяжка и вороха грязной посуды, громоздящейся в раковине, что Ризли не успел вымыть. А ночами осторожно и ласково касался губами ожогов и порезов на шершавых натруженных пальцах...       «Что есть справедливость? Я... Я не знаю...»       Мысли о прошедшем слушанье давили тяжким грузом, и словно назойливая муха, раз за разом кружили вокруг, не давая расслабиться.       «Может, я выбрал не тот путь?»       Закутанный в пушистый мягкий халат с завернутыми полотенцем мокрыми волосами, Невиллет входит в кухню, улавливая приятный аромат свежей выпечки. И, несмотря на все свои внутренние терзания, не может сдержать теплой улыбки. На столе в большом блюде лежит горка круассанов. Естественно немного подгоревших снизу, но от этого не менее вкусных. Аппетита не было вовсе, но чтобы не обижать сияющего гордостью возлюбленного, вопросительно глядящего своими бездонными голубыми глазами, Невиллет берет один.       — С сыром? Спасибо, очень вкусно!       — Извини, еда не совсем в тему, но... Перед Невиллетом появляется кружка с белым глинтвейном. Белым, потому что Неви не любит красное вино.       — Я подумал, что простой чай с медом в такой ситуации уже не поможет. Ты слишком промок и замерз. Не хочу, чтобы ты заболел. Да и... «расслабиться сейчас тебе не помешает» — остается невысказанным.       Производящий впечатление грубоватого и приземленного человека полицейский, видел все в одном лишь взгляде. Он очень быстро научился считывать настроение своего возлюбленного, улавливать его переживания. А стоило им начать жить вместе, нашел подтверждение своим, как он думал, догадкам.       И обнимал крепко ночами, когда из-за очередного кошмара Невиллет кричал, мечась по подушке в болезненно-бредовом сновидении, ласково проводил по встрепанным, взмокшим от холодного пота волосам, сцеловывал серебристые капли с бледных щек, утешал, успокаивал, создавая ощущение безопасности, помогая уснуть вновь.       Он никогда не донимал расспросами и не лез в душу — если захочет, сам расскажет, а если нет — к чему лишний раз тревожить и бередить раны. Он лишь еще больше окружал заботой, был внимателен и тактичен, и ждал, когда придет нужный момент и Невиллету захочется выговориться.       Никто из коллег не подумал бы, что матерый волк может быть с кем-то послушным щенком, радостно виляющим хвостом, а мраморное изваяние, восседающее за кафедрой судьи столь чутким, и эмпатичным к чужому горю.       Ризли сам когда-то видел в Невиллете лишь то, что дозволено было видеть всем остальным — холодность и отстраненность. Но стоило ему однажды, после особенно тяжелого процесса, где обвиняемым предстал человек, задержанный в ходе следственных действий самим Ризли, встретиться ненароком с верховным судьей взглядом, нечаянно, неожиданно, когда тот совсем не был к этому готов, он понял все. Невиллет лишь мастерски притворялся ледяной глыбой, когда как на самом деле он как никто другой испытывал сострадание, в зависимости от обстоятельств, либо к жертвам преступлений и их родным, либо даже к самим подсудимым.       Полицейский стал наблюдать за ним, когда представлялась такая возможность, заговаривал как бы невзначай, и постоянно старался поймать его взгляд, чтобы через глаза заглянуть прямиком в душу. Поначалу он даже сам себе не мог объяснить, для чего это делает. Двигал ли им простой интерес или все же нечто иное? Но один случай расставил все точки над i.       Как-то в разговоре Невиллет упомянул вскользь о своей погибшей младшей сестре, и Ризли зацепился за эту информацию, несмотря на то, что его собеседник тут же перевел разговор на другую тему. Позже он выяснил, что сестра Невиллета — Фурина, покончила с собой, и что она была единственным его родственником, так как родители их погибли годом ранее. И у полицейского в голове сработал переключатель. И паззл сложился. Ризли увидел в верховном судье человека страшно одинокого, носящего в себе тяжкий груз, мало того — слишком близко к сердцу принимающего чужую боль. Возникло лишь одно-единственное желание — разделить с ним эту боль, дать возможность ощутить, что он не один.       В какой момент интерес перерос во влюбленность — уже не имело значения. А имели значение лишь лавандовые глаза, казавшиеся всем ледяными, на деле же — глубоко печальные, и страдающая душа, что скрывалась где-то там, под угольно-черной мантией беспристрастного судьи.       Но идти с лету ва-банк Ризли не стал, осторожно, постепенно прощупывая почву, и предпринял дальнейшие действия только лишь после того, как твердо убедился в присутствии если пока еще не ответных чувств, то хотя бы симпатии. Кто бы мог подумать, что прагматичный, прямолинейный полицейский окажется столь проницательным и тонко чувствующим.       Но сделав первый серьезный шаг, Ризли натолкнулся на непробиваемую стену. На мгновение, стоило только ему озвучить свое признание, в лавандовых глазах промелькнула иска радости, а изящная рука сделала едва уловимое движение в его сторону. Но тотчас же Невиллет отдернул руку, пряча ее в складках мантии, и отвернулся к окну.       — Прошу меня простить, но моя работа требует полной непредвзятости и беспристрастности, а личные чувства могут затуманить разум.       — То есть причина только в этом? — еще одна попытка найди ответ на вопрос, что испытывает судья по отношению к нему. И напряженное молчание только подтверждает догадки.       — У меня сейчас очень непростое заседание, — изрекает после продолжительной паузы, неизменно ровным тоном, — не сочтите за грубость, но я прошу покинуть мой кабинет.       И краем глаза даже не смотрит на собеседника, взгляд направлен на тяжелые серые облака, тут же прорывающиеся гулким ливнем.       — Как вам будет угодно. Но не списывайте меня со счетов.       Ризли уходит, неслышно прикрывая за собой двери, твердо решив, что добьется поставленной цели, потому что самое главное, то, что терзало сильнее всего, он уже выяснил: Невиллет неравнодушен к нему. А больше ничего и не было нужно.       Тонкая струйка сизого дыма поднимается к небу, а холодные, даже через ткань футболки чувствуется, пальцы, касаются руки. Ризли слегка вздрагивает и разворачивается.       — Ну, куда ты, волосы еще не высохли, а тут ветер — продует. Пойдем.       Окурок в пепельницу, никак не избавиться от вредной привычки, обнимает осторожно за плечи и уводит с балкона, подальше от сквозняка.       Ливень неистово хлещет, не переставая, барабанит в окна, отчаянно рвется, просится войти, словно несчастный одинокий брошенный всеми путник ищет пристанища.       Невиллет прижимается к горячему сильному телу, утыкается носом в грудь. Ничего не будет этой ночью, лишь объятия и легкие касания губ. И тихий усталый шепот.       — Закон и справедливость — совершенно разные вещи. Как я раньше этого не понимал...       — М-м?       Он часто начинал разговор вот так, ни с того ни с сего, будто бы и не к собеседнику обращался, а размышлял вслух сам с собой. Ризли привык. И однажды понял, что Невиллет высказывает то, что у него на душе только тогда, когда чувствует себя полностью спокойно, в безопасности. А то, что говорил он в такие моменты, словно сам с собой, означало, что тому, кто рядом, он доверяет целиком и полностью.       — Вина подсудимого в содеянном была полностью доказана, — продолжил он после паузы, — он убил двоих людей. Но они держали в заложниках его жену и ребенка, мучили их, вынуждая его пойти на серьезное должностное преступление, взамен на их свободу. И запугали до такой степени, что он рискнул действовать самостоятельно.       — Но когда все выяснилось, приговор ему смягчили, ведь так?       — Да, но... Закон не может учесть все нюансы каждой конкретной ситуации.       Невиллет прижался к Ризли еще теснее и тот не столько услышал, сколько почувствовал, как он глубоко и тяжело вздохнул.       — Как говорил Шерлок Холмс, иногда преступник вызывает большее сочувствие, чем его жертва. Ты считаешь, что его нужно было полностью оправдать?       — Я не знаю... Если бы он вовремя обратился в полицию, всего этого можно было избежать. А теперь на его руках кровь, пусть даже это кровь преступников, и он вынужден отбывать наказание за то, что всего лишь пытался защитить свою семью. Порой мне кажется, что я совсем не понимаю людей...       — Он поддался на провокацию похитителей из-за страха за близких. Не все в критической ситуации способны думать холодной головой и руководствуются эмоциями, а не логикой. Ты ставишь себя на его место и думаешь, что поступил бы так, а не иначе, но все люди разные.       — Так в этом и проблема: перед законом все равны, но нельзя равнять всех под одну линию именно потому, что все разные. Да и само понятие о справедливости слишком эфемерно. Ведь для каждого она может быть своя.       — Закрыть глаза на преступление, какими бы ни были обстоятельства, нельзя, это приведет к анархии в обществе, но можно, учитывая эти самые обстоятельства, прийти к максимально лояльному решению. Ты ведь этим и занимаешься: выносишь объективное решение, основываясь на сути преступления и сопутствующих ему обстоятельствах.       Невиллет вновь вздыхает и ничего не ответив, замолкает надолго.       Дождь, словно непрекращающийся шквал дроби, неистово стучит в стекла, под его напором они дрожат и позвякивают. Отдельные капли почти неразличимы, сливаются в бесконечный поток. Ветер бросает в окно пожухлые истлевающие листья, похожие на клочки обгоревших писем, которые когда-то были живыми и яркими, а теперь несли в себе лишь отголоски прошлого.       Ризли перебирает пальцами серебристые пряди, вслушиваясь в окружающие звуки — неискоренимая профессиональная привычка, но кроме шума буйной стихии, мерного тиканья часов на стене и едва различимого дыхания возлюбленного — ничего постороннего. И ждет. Невиллет еще не уснул: он всегда вздрагивал, когда засыпал, и ритм его дыхания становился другим, Ризли давно отметил это для себя. Невиллет о чем-то напряженно размышлял. А потом, наконец, заговорил, тихо, и казалось, как обычно ровно. Но полицейский с первых же фраз прочел в его голосе горечь.       — Фурина покончила с собой, потому что винила себя в смерти наших родителей.       Ризли замер. Невиллет с момента их знакомства впервые сам заговорил на эту, очевидно, крайне болезненную для него тему.       — Они погибли в ДТП. Фурина сидела за рулем в тот день, и затормозила посреди нерегулируемого перекрестка из-за пешехода, внезапно выскочившего на проезжую часть. Водитель грузовика, ехавшего справа, не успел среагировать и на скорости влетел в них. Отец сидел спереди на пассажирском сидении, мама — позади него. Они погибли мгновенно. Фурина же отделалась легкими ушибами.       — Как ты не понимаешь?! Я могла вырулить влево и ничего бы этого не случилось! На встречной полосе не было в тот момент других машин... Уверена, папа бы так и сделал, сядь он тогда за руль вместо меня, как и планировал. А я — дура, сказала, что сама их отвезу... — сквозь слезы злилась девушка на все логические доводы брата.       — Она винила себя за все: что могла в аварийной ситуации повести себя по-другому, что села в тот день за руль, хотя чаще всего автомобиль водил отец, что поехала именно этой дорогой, а не другой... Находила все новые и новые варианты того, что можно было изменить, чтобы в конечном итоге избежать такого финала. В предсмертной записке она говорила, что считает несправедливым, что по ее вине погибли близкие ей люди, а она сама выжила. И путем долгих размышлений пришла к выводу, что будет справедливо, если она тоже уйдет вслед за ними...       — Но это же абсурд! — молчавший все это время полицейский чуть ли не подскочил в кровати, — Какая же это справедливость? Да и, если уж на то пошло, неужели она считала справедливым оставлять тебя одного с таким грузом?       — Вряд ли она задумывалась об этом в тот момент. Потеря затмила ей разум, а чувство вины за год терзаний добило окончательно. Я это понял не сразу, но она тогда была совершенно не в себе. А когда понял, было уже поздно. Я пытался с помощью логики убедить ее, что произошедшее — лишь стечение обстоятельств, не понимая, что она неспособна была тогда мыслить логически. И в итоге сама себе вынесла приговор и сама же его исполнила. В полной уверенности, что поступает правильно. Такова была ее личная справедливость...       И вновь долгая пауза. Ризли ничего не сказал более, только крепче обнял своего возлюбленного, целуя встрепанную макушку. Он бы сделал все что угодно, чтобы облегчить боль, томящуюся в груди у Невиллета, но не знал, что делать. Все, на что он был способен — окружить заботой и лаской, внимательно слушать, когда возлюбленный изредка делился тем, что у него на душе, быть рядом, чтобы Невиллет больше не чувствовал себя одиноким и потерянным. Но достаточно ли этого?       — В тот день, день ее похорон, как и в день, когда хоронили родителей, тоже шел дождь... — произносит одними губами, едва слышно.       Тонкая сеть мелких капель паутиной оседает на серебристых волосах. Если бы из-за туч выглянуло солнце, они засверкали бы, словно крошечные бриллианты, придавая строгой прическе ореол поистине неземного сияния.       Но солнца не было.       Непроглядная серая пелена заволокла небо, мутный туман застилал все вокруг, норовя заползти под одежду, обвить и без того продрогшее тело ледяными щупальцами. Невиллет сжимает замерзшими руками букет синих анемонов — ее любимые цветы. Таких же синих, как ее сапфировые глаза, что закрылись теперь навсегда.       Анемон — символ искренности, радости и надежды. Всего того, чем была полна когда-то девушка двадцати двух лет, до того самого дня...       «Где же здесь справедливость, Ри-ри?»       «Ри-ри» — забавное детское прозвище, закрепившееся за Фуриной в кругу семьи. Семьи, из которой в живых остался только он один.       Низкие свинцовые тучи клубятся тяжелыми громадами, сбиваясь и наползая друг на друга. И теперь уже крупные капли ударяются о холодную мокрую землю, стекают с волос, лица, черного траурного костюма человека, неподвижно стоящего у свежей могилы... ***       Утро почти столь же ненастное, что и вчерашний вечер. Невиллет с кружкой горячего чая стоит у окна, задумчиво устремив взгляд куда-то сквозь зябко дрожащие на ветру уже почти полностью голые деревья.       Горячие ладони ложатся на узкие плечи, а слегка колючая щека прижимается к лицу.       — Снова дождь?       — Снова...       — Ну, ничего, наступит новый день и обязательно будет солнце.       Ничем не примечательный день, наполненный рутинной бумажной работой и парой рядовых заседаний. Сегодня он берет из кабинета зонт, и приходит домой вовремя. Но стоит ему лишь открыть входную дверь, на пороге его уже встречает Ризли. Невиллет вопросительно поднимает одну бровь. Полицейский редко возвращался со службы раньше него, а чтобы еще и два дня подряд — случай поистине уникальный. Тот лишь улыбается виновато и Невиллет замечает затянутое эластичным бинтом левое запястье.       — Вывихнул на задании, вот и спровадили меня из участка сначала в травмпункт, а потом и вовсе домой погнали.       И предвосхищая беспокойство уже начавшего хмуриться возлюбленного, быстро добавляет:       — Не бойся, ничего серьезного, до свадьбы заживет.       Смеется как ребенок, обхватывая за талию здоровой рукой, и притягивает к себе.       — Дурак ты... — бурчит Невиллет вполголоса, утыкаясь носом в чужую шею.       — Ну, правда, все в порядке, не сердись. Но на работу все равно нужно — писанины выше головы накопилось.       — Значит, завтра я поведу.       — Как скажешь.       Не так часто выпадала возможность спокойно провести вдвоем вечер. Они неспешно ужинают, изредка переговариваясь о событиях прошедшего дня, и никто из них не вспоминает вчерашнюю ночь и тот тяжелый, гнетущий разговор.       Оказавшись в кровати, Ризли одной рукой обнимает Невиллета, другой же ласково оглаживает стройное тело, целует шею, выступающие ключицы и вопросительно глядит на возлюбленного. Но только лишь получив немой ответ, сопровождающийся кивком головы, позволяет себе перейти чему-то большему и произносит со смешком:       — А то с нашим графиком работы мы скоро ненароком и забудем, как это делается.       И вновь смеется под укоризненным взглядом лавандовых глаз.       Всегда сдержанный Невиллет не изменял себе даже в постели. И тем ценнее были срывающиеся изредка со слегка припухших, алеющих от жадных поцелуев губ, тихие стоны, искрящиеся капельки влаги на дрожащих серебристых ресницах, и сбивчивое «Ри-з-ли...» на выдохе во время пика... ***       Невиллет не особенно любил выступать в роли водителя, но без лишних разговоров садился за руль, если того требовали обстоятельства, и его вождение всегда было аккуратным, может несколько более медленным, чем у Ризли, но зато по всем правилам. Выходя из дома, Невиллет мысленно порадовался что небо, хоть и все такое же непроглядно серое, не извергает из себя водяные потоки, серьезно осложняющие ситуацию на дороге. Но, заметив покрытую белесой кружевной каемкой траву на газоне возле дома, тяжело вздохнул.       Ночью случились первые заморозки — не редкость для погоды в середине ноября, приближающаяся зима понемногу уже начала заявлять о себе. Но в автомобиле тепло и комфортно, поэтому пиджак и пальто аккуратно отправляются на заднее сидение, Невиллет не любил, когда многослойная одежда стесняла движения во время езды.       В колонках магнитолы — спокойный мелодичный джаз, было у них негласное правило — кто садится за руль, тот и выбирает музыку. Ризли иногда в шутку говорил, что исполняет роль водителя так часто исключительно ради этой привилегии.       На протяжении пути они лишь изредка перекидываются парой фраз: полицейский не хотел отвлекать сосредоточенного возлюбленного пустой болтовней, тем более что местами асфальт был покрыт тонкой ледяной коркой. Они выехали довольно рано, и другие автомобили не успели до конца растопить ее. Движение в это время дня еще не было чересчур оживленным.       Невиллет старался не обманываться мнимым спокойствием улиц — никогда не знаешь, что может поджидать тебя на пути. Хотя даже соблюдение всех правил не дает никакой гарантии, что непредвиденные обстоятельства не помешают доехать до точки назначения.       На проезжую часть внезапно выскакивает мальчик лет шести и, поскользнувшись, падает. Все случается в мгновение ока, Ризли успевает лишь заметить побелевшее от страха лицо Невиллета, что резко выруливает вправо, на пустой тротуар. Но автомобиль заносит на скользкой дороге и они с огромной силой врезаются боком в фонарный столб. Тем самым боком, где сидит Невиллет. Столб ломается пополам, с жутким грохотом обрушиваясь на крышу. Фонтан осколков разбитого стекла орошает их с головы до ног.       — Неви!!       Лавандовые глаза приоткрываются, и он с трудом поворачивает голову в сторону Ризли. По левой щеке, все еще мертвенно-бледной, стекают алые ручейки. Он жив, но водительскую дверь слишком сильно деформировало, а значит... Но Ризли не успевает ни о чем подумать более, потому что машина внезапно загорается.       — Черт!       Дрожащими руками он разрезает заклинивший ремень безопасности складным ножом, что всегда лежал в бардачке, на всякий случай, и напрочь забыв про вывихнутую руку, вытаскивает возлюбленного из стремительно превращающегося в факел автомобиля, относя от него на безопасное расстояние. Он опускается на тротуар, кладет его голову себе на колени, придерживает поврежденной рукой, другой же достает из кармана смартфон, набирая номер скорой. Пальцы, перепачканные чужой кровью, не слушаются, а сердце бешено колотится, гулким эхом отдаваясь в ушах. А Невиллет дрожит всем телом и заходится хриплым рваным кашлем, а когда затихает, Ризли замечает, что его разомкнутые посиневшие губы окрасились алым. Осколки ребер повредили левое легкое. А еще у него сломана левая рука, и, похоже, бедро, и рваные раны на боку, нанесенные искореженными кусками водительской двери.       — Ты в порядке? — шепчет он, с трудом проговаривая слова, сквозь тяжелые болезненные вдохи.       — Со мной все хорошо, не напрягайся, пожалуйста — голос ровный и спокойный, когда как на глаза едва не наворачиваются слезы от одного взгляда на искалеченное хрупкое тело, лежащее на грязном тротуаре.       Никогда еще десять минут ожидания не превращались для Ризли в столь мучительно-тягучую бесконечность. Невиллет постепенно терял связь с реальностью: глаза его закатывались, он начинал беспокойно шевелиться, чем причинял себе еще большую боль. А Ризли, глядя на него терзался, что ничего не может сделать, чтобы хоть как-то облегчить его страдания, и лишь держал за руку, осторожно гладил и целовал тонкие замерзшие пальцы, вслушиваясь в его дыхание, и все приговаривал вполголоса:       — Потерпи, любимый, потерпи еще немного!       Кровавое пятно стремительно расползалось по разодранной ткани светло-серого жилета, а Невиллет все более ощутимо дрожал.       Дождь начался внезапно. Частые ледяные капли срывались с низко нависших над городом громадных тел облаков, обжигая кожу не хуже горящих искр.       — Х-холод-но… — произносит Невиллет едва слышно, — почему так… холодно и… больно…       Его разум уже не здесь, но физические ощущения еще остались и это единственное, что мозг был способен воспринимать. Ризли до скрипа стискивает зубы, видя, как из-под сомкнутых уже полностью век вытекает прозрачная влага, тут же смешиваясь со струями дождя и кровью… ***       — Сегодня утром на улице … произошло серьезное ДТП с участием ребенка, — вещал общегородской канал новостей из небольшой плазмы, висящей в коридоре перед реанимационным корпусом, — по словам очевидцев, мальчик выскочил на проезжую часть, серебристый седан, ехавший навстречу, уходя от столкновения, врезался в фонарный столб и загорелся, вероятно, вследствие повреждения топливного бака. В автомобиле находились два человека. Сидевший за рулем мужчина был госпитализирован. По неподтвержденным данным его состояние оценивается, как тяжелое. Пассажир и ребенок не пострадали. Сообщений о других пострадавших нет.       Напряженно согнувшаяся фигура, в накинутом на плечи белом халате, сидит неподвижно на кушетке в коридоре уже несколько часов, уперев подбородок в стоящие на коленях руки в немом ожидании. Пустой невидящий взгляд устремлен куда-то в пол. Голос ведущего новостей на мгновение оживляет его, и мужчина слегка приподнимает голову, до хруста сжимая кулаки.       «Ты бы вырулил на встречную, если бы не боялся подставить под удар меня…» Ризли тяжело вздыхает, и вновь застывает, словно каменное изваяние.       Справедливо ли, что один из них жив и здоров, когда как другой невыносимо мучается, борясь за эту самую жизнь?       Кто виноват в произошедшем? Мать, что не уследила за своим чадом? Ребенок, не понимающий уже в достаточно осознанном возрасте, что играть возле дороги опасно? Коммунальные службы, вовремя не среагировавшие на заморозки? Или он сам, что по глупой неосторожности вывихнул руку и не смог сесть за руль?       А будь он за рулем, поступил бы он иначе? «Тогда там сейчас лежал бы я, а Невиллет был бы цел… Так было бы лучше».       Но внутренний голос возражает вкрадчиво «Он бы с тобой поспорил». Конечно, поспорил, поэтому случилось то, что случилось. Глупо и бессмысленно перебирать варианты «А что, если…» потому что ничего уже не изменить…       Когда из дверей реанимации выходит хирург, Ризли вскакивает так резко, что маленькая кушетка опрокидывается, с грохотом падая на пол.       — Как он?       Врач опускает руку на плечо полицейского.       — Успокойтесь. Его состояние тяжелое, но стабильное. Мы сделали все необходимое, его жизни ничего не угрожает и дальнейшее ухудшение состояния маловероятно, — и продолжает после паузы, отступив от сухой врачебной терминологии, — хоть на первый взгляд так не скажешь, но у него крепкий организм, и он сможет справиться с полученными травмами.       Ризли издает долгий облегченный выдох, и с несвойственной ему робостью вопрошает осторожно:       — Можно мне его увидеть?       — Я понимаю ваше беспокойство, но он все еще без сознания, плюс ко всему только после наркоза.       Но взглянув в полные мольбы голубые глаза, молодой врач быстро сдается.       Ризли думал, что морально готов к возможно не самому утешительному зрелищу, но вид Невиллета, покрытого повязками и бинтами, подключенного к аппарату ИВЛ, заставил его сердце болезненно сжаться.       Никакие увещевания и уговоры со стороны врача не смогли изменить принятого полицейским решения остаться в стенах больницы до тех пор, пока сознание не вернется к Невиллету. Он лишь согласился покинуть палату и находиться в коридоре.       Одна из дежурных медсестер, уже в который раз замечая Ризли, то сидящим на кушетке, то потерянно расхаживающим по коридору, принесла ему чашку горячего чая и разноцветное печенье на маленьком блюдце.       — Спасибо вам! — от души поблагодарил он заботливую девушку.       Та тепло улыбнулась, и вернулась к исполнению своих обязанностей, не став убеждать полицейского, что ему нужно бы сходить в кафетерий и полноценно поесть, прекрасно понимая, что в том душевном состоянии, в каком он пребывал, никакая еда не полезет в горло.       Невиллет пришел в себя через сутки. И целые сутки упрямый Ризли не покидал своего поста.       Но от аппарата ИВЛ его отключили только через несколько дней, когда врачи, наблюдавшие его, пришли к общему выводу, что легкие уже способны самостоятельно функционировать должным образом.       Он задумчиво глядел на сбегающие по оконному стеклу крупные капли, как вдруг в распахнувшуюся резко дверь влетел улыбающийся Ризли, держащий в руках большой букет подсолнухов. И объясняя выбор своего презента, ведь эти цветы никогда не были у Невиллета в числе любимых, проговорил:       — Погода на улице все еще редкостное дерьмо, а они такие яркие и солнечные. Пусть хотя бы так у тебя будет немного солнца.       — Спасибо.       Невиллет устало улыбается и тянется здоровой рукой к голове возлюбленного, что уже успел опуститься на табурет подле кровати, но полицейский осторожно перехватывает его руку.       — Да я же весь мокрый!       — Ну и что.       Высвобождает пальцы и проводит по шершавой холодной щеке и влажным взъерошенным волосам.       Ризли, как ни в чем не бывало, рассказывает очередной забавный случай, произошедший на работе, смеется искренне и заразительно, и только глубокие черные тени, залегшие под слегка покрасневшими лазурными глазами, красноречиво свидетельствуют о проведенных без сна ночах, наполненных беспокойством и волнением за состояние возлюбленного.       Невиллет в свою очередь тоже смеется, едва слышно, несмотря на то, что все это время его главным спутником была и остается мучительная боль, лишь ненадолго блокируемая мощными анальгетиками. И теперь, вероятно, так будет еще очень и очень долго. Они оба это понимали, но понимали и другое: обязательно настанет день, когда Невиллет оправится полностью. Пусть даже это будет не через месяц и не через три.       Настанет день, когда разойдутся унылые серые тучи, и появится голубое небо. И будет солнце.       Невиллет смотрел на Ризли и думал о том, что любое испытание становится не таким страшным, когда видишь родные глаза, что лучатся радостью, когда любимые руки осторожно и нежно касаются лица, сжимают тонкие пальцы, даря такое необходимое тепло. И совершенно плевать, что за окнами снова ливень. Потому что на душе по-настоящему светло. ***       Рано утром возле Дворца правосудия останавливается большой черный внедорожник, водитель которого спешно вскакивает со своего места, и, обойдя автомобиль, открывает переднюю пассажирскую дверь, галантным жестом подавая сидящему руку, помогая выйти.       — А почему не танк? — скептически оглядывая новоприобретенный автомобиль, загородивший собой пол улицы, вопрошает Невиллет, — Вот уж что точно надежнее некуда.       — Я думал об этом, — без тени иронии отвечает Ризли, — но пришел к выводу, что тебе будет неудобно в него залезать.       — Резонно.       Несколько секунд они молча смотрят друг на друга, а затем дружно прыскают от смеха.       Он целует возлюбленного в щеку, и, пожелав хорошего дня, вновь запрыгивает в машину, стремительно растворяясь в потоке других автомобилей.       Невиллет в строгом темно-синем костюме шагает по знакомым коридорам, опираясь на изящную трость — не просто стильный аксессуар, а вынужденная мера. И не обращая внимания на косые взгляды и перешептывания за спиной, входит в свой кабинет.       — Господин Невиллет! — сияя во все лицо, приветствует его секретарь, тут же вскакивая из-за стола, — вы вернулись!       Невиллет знал, что парень не единожды появлялся в больнице, справляясь о его самочувствии, но в палату никогда не заходил. Всему виной был Ризли, что в выходные дни (когда у секретаря только и была возможность посетить госпиталь) неустанно дежурил подле его кровати, и природная стеснительность помощника. Но осознавать, что ты небезразличен хоть кому-то из коллег было приятно.       — Да, вернулся. Есть что-то для меня из корреспонденции?       — О, да! — с энтузиазмом отзывается секретарь, доставая из закрытого ящика стола увесистую стопку писем.       Невиллет удивленно приподнимает брови. Его лечение и реабилитация длились достаточно долго, но он не мог припомнить, чтобы за какие-то полгода ему когда-либо приходило такое количество писем.       Но его удивление возрастает еще больше, когда он начинает по очереди открывать и читать их. То были письма от людей, которых он когда-то оправдал, с благодарностями и пожеланиями скорейшего выздоровления.       После шестого письма, Невиллет с немым вопросом во взгляде подходит к помощнику, протягивая ему исписанные листы. Секретарь бегло просматривает текст нескольких и сразу же понимает причину недоумения судьи.       — А, ну, в новостях поначалу много говорили про то ДТП, и в каком-то из выпусков назвали ваше имя, вот бывшие подсудимые и решили вас поддержать. Ведь вы для них очень много сделали. Благодаря вашим ходатайствам множество спорных дел было пересмотрено и в итоге наказаны настоящие преступники, — и добавляет с печалью в голосе, — ох, если бы я только знал содержание этих писем, передал бы вам их раньше!       Невиллет отходит обратно к своему рабочему столу и вновь углубляется в чтение. Секретарь же, продолжая заниматься своими делами, краем глаза наблюдает за ним. Как и прежде, на лице судьи не отражается никаких эмоций. Одно за другим прочитанные письма аккуратно откладываются в сторону. Но внезапно помощник замечает, как рука Невиллета слегка вздрагивает, когда он берет один из последних конвертов. И светлая улыбка, озаряющая вдруг всегда бесстрастное лицо, приковывает взгляд.       То было письмо от жены того самого человека, которого Невиллет осудил последним. Того, кто убил двоих похитителей, спасая своих близких.       Женщина писала, что благодарит Невиллета за его труд, и искренне надеется, что он скоро поправится и сможет вернуться к исполнению своих обязанностей. Ведь только благодаря активному его участию в этом деле, ее мужу был вынесен один из самых мягких из возможных в подобном случае приговоров, когда как вначале его обвиняли в предумышленном двойном убийстве.       Секретарь, глядя на светлое лицо Невиллета невольно заулыбался и сам, но тотчас же, смутившись, отвернулся к окну.       — Наконец-то погода разгулялась! — воскликнул он восторженно, и поднялся, чтобы полностью открыть шторы, впуская в помещение яркое весеннее солнце.       А Невиллет сидел, все так же улыбаясь, слегка щурясь от обилия света, заполнившего комнату. Теплые лучи играли, переливаясь в его серебристых волосах, отчего казалось, будто они сверкают сами по себе каким-то неземным сиянием.       «Я знаю, абсолютной справедливости не существует, достичь ее невозможно, как невозможно коснуться рукой солнца. Но недостижимость совершенства не должна становиться поводом к полному бездействию. Римляне были неправы, надев повязку на глаза богине правосудия, как символ беспристрастности. Правосудие невозможно с завязанными глазами, лишь полноценный взгляд на всю ситуацию, вкупе с мудростью и проницательностью, терпением и милосердием, способны помочь хотя бы приблизиться к тому идеалу, имя которому справедливость».