А я смотрю в твои голубые глаза,
Нервно касаюсь кудрей из золота.
Мне, к сожалению, нельзя теперь так сказать,
Но сердце моё тобою измотано.
Сначала казалось: это всё понарошку. Но сейчас, когда тебе, как говорит разворот паспорта, переваливает за двадцать, когда первый снег за окном больше не удивляет, когда находишь себя застрявшим в лифте с выжженными кнопками, вздёрнутым на люстре в одной из трёх крошечных комнатушек, и, наконец, сидящим на кухне два на три метра с закопчённым чайником на плите и бледным телом под боком. Именно тогда приходит осознание, что так было почти всегда: он, курящий у подоконника, Ставрогин, фактически поселившийся в его тесной квартире, и витающий смогом дубак. Через несколько дней после того, как он появляется, в доме почти предсказуемо ломается отопление. Верховенский уверен — он проклят. Верховенский уверен — он привязался. Привязался, да так, что не отвяжешь, не отрежешь, вилами не погонишь. Вцепился, как бойцовская псина, которой пасть разнимают несколько пар рук. Даже эти ужасные кухонные обои в цветочек, пожелтевшие, наклеенные, наверное, ещё при живом Брежневе, Петя называет «романтичными». А ещё говорит, что выцветшие на них васильки похожи на Колины глаза. И сейчас он по привычке плотно задёргивает шторы, свыкается с ночным образом жизни, ведёт разговоры с единственным, по его мнению, разумным существом. (он боится назвать Ставрогина человеком) И, конечно, ему «по нраву»; по нраву гнить в четырёх стенах, по нраву голодать по три дня, по нраву прожигать себя у экрана компьютера и собирать свои волосы по ванной комнате после горячего душа, по нраву причинять себе боль, желая хоть что-то почувствовать. Но Петя не любит жрать таблетки и раскурочивать вены — вместо этого он ставит себе синяки на локтях и подпаливает концы волос зажигалкой, худеет до выпирающих рёбер и не планирует жить дольше двадцати семи. У Пети шаткое образование в девять классов, ядерно-рыжие кудри по плечи, накрашенные чёрным ногти и резаные ноги. И всё из этого — назло, пусть все подавятся. Он валяется в темноте на полу напротив телевизора, вытянув ноги, опрокинув голову на диван, ковыряет ворс ковра, сильнее кутается в тонкий плед и думает о чём-то тёплом, отчаянно пытаясь не думать о забирающемся под кожу холоде. Он переключает надоевшие новости, (где политики с улыбками на лицах жмут друг другу руки, где снова кто-то погибает, где снова произошла какая-то трагедия) попадает на какой-то советский фильм и напевает под нос знакомые с детства песни, пока макароны-ракушки булькают на плите. Он косится на часы, щурится, пытаясь разглядеть время. Пол третьего ночи. А потом в прихожей несколько раз проворачивается замок, со скрипом открывается дверь, впуская морозный воздух в квартиру. Верховенский помнит, как сделал дубликат ключа отдельно для него. Он всё ещё не может привыкнуть к жизни с упырём, хотя, по-хорошему, никакой нормальный человек бы к ней не привык, и гнать его нужно отсюда, пока не поздно. Но Николай, на удивление, за месяц стабильных посещений сильно очеловечился, и Петра это до жути пугало. По крайней мере, стал по-человечески заходить, а не с ноги. Он часто приходит по ночам, при плотно задвинутых шторах и полном мраке, низким голосом бормочет Пете на ухо что-то о смерти, лезет ледяной рукой ему под футболку, пересчитывает выпирающие рёбра, вызывая мурашки по всему телу. Верховенский ёжится, шмыгает носом, смотрит на высокую бледную фигуру, которая в темноте так напоминает ему страшных изувеченных монстров из его детских снов. Ставрогин шагает ближе, бросает ему на колени «Баунти», Петя берёт, вертит в руках, к чёрту эти цифры, разворачивает, жуёт — всё под чутким взглядом голубых глаз. Он вообще-то любит батончики с детства, но виду не подаёт; чужие глаза как будто и так знают. — Моя любимая, — поднимает глаза, смотрит из-под рыжей чёлки. — Откуда узнал? Он пожимает плечами, стягивая с них старое пальто. — У тебя из еды только крупы пятилетней давности и кучи сладкого. Петя смеётся, заправляет за ухо непокорный кудрявый локон и манит его рукой. — Присядешь?.. Не просит даже, умоляет. И Коля смотрит в ответ как-то странно, но молча подходит, усаживается рядом, совсем близко. Они соприкасаются плечами, Петя делится с ним пледом, хоть и знает, что Коле он как собаке пятая нога, но всё равно укутывает его, сминает и отбрасывает фантик от батончика куда-то в сторону горы из категории таких же пищевых сахарных отходов. — Разве не страшно? — Что именно? — Жить так, — Ставрогин поправляет волосы, кивает головой то ли в сторону стола, на забитую пепельницу с ёжиком из торчащих бычков, то ли в сторону плотно зашторенного окна. — Сюда всё равно никто не придёт кроме тебя, ты ведь знаешь. — Ты не понимаешь. — Не понимаю. Верховенский осторожно опускает голову на его плечо, смотрит; экран телевизора причудливо играет цветами на его лице, в глазах яркие блики. — Пусть. Его «пусть» — пусть запретят что угодно, пусть хоть ядерная война, пусть хоть умру, всё равно даже под пледом мои колени замёрзнут. Петя, конечно, колледж так и не окончил. У Пети, конечно, за душой особо ничего, но и дураком его назвать язык не поворачивается. Но ему кажется, что во всём переполненном брюхе панельки нет никого несчастнее его. — И где ты будешь через пять лет? — безэмоционально интересуется Николай, проводя языком по острым клыкам. — Мёртв. Ставрогин убирает лезущие в рот Петины волосы, смотрит долго, пристально, будто хочет что-то разглядеть, а потом вздыхает, выдаёт тихое: — Ты самый странный человек, которого я встречал. В ответ ему смеются. — А ты много странных встречал? — Достаточно. Петя усмехается. — И что, прямо никто на меня не похож? — Не похож. — Значит, я особенный. — Ты назойливый. Снова хихикает, утыкаясь носом ему в плечо. Ставрогин чувствует, как бьётся его сердце — такое быстрое, но до чёртиков мелодичное, чувствует рядом с ним кисло-сладкий запах облепихи вперемешку с куревом. Ставрогин ненавидит облепиху и курево, но продолжает вдыхать этот запах. — Ну да, и это тоже! Расплавиться на солнце, умереть от кола в груди или креста в трахее — звучит сейчас как влажная мечта, но, к сожалению Николая, — так же бредово, как мысль, что метастазы в лёгких вызываются курением, а не генетикой. Конечно. Когда все твои мысли — спазмы, спицы, иглы под ногтями, бесконечно колющие под кожей, — не оставляют тебя в покое ни на секунду, — тебе обычно хватает шести минут, чтобы детально разглядеть каждый лучик, каждую морщинку вокруг улыбчивых зелёных глаз напротив, а на седьмую — не влюбиться, нет. Заинтересоваться. Заинтересоваться тем, что ускользнёт из рук, исчезнет через пару лет или превратится в руины, но Николай уже привык к ощущению потери. Он кусает губу почти до крови. Заинтересоваться или едва ли не улыбнуться, когда Петя иногда позволяет одному или двум пальцам Ставрогина утонуть в ямочке между его ключиц. Одно мгновение Ставрогин сидит неподвижно — а затем вдруг совершает нечто неожиданное. Одним слитным, плавным движением он запускает свои длинные пальцы в волосы Верховенского, проводит ими по коже головы с таким нажимом, будто хочет оставить на ней отпечатки, густые кудри цепляются, путаются в пальцах, сухие обожжённые кончики колются. Глаза Пети непроизвольно закатываются, и все остатки его силы воли целиком уходят на то, чтобы не застонать от удовольствия. Это длится всего несколько секунд; и то, как быстро всё заканчивается, заставляет его разрываться между противоречащими друг другу эмоциями — оглушительным облегчением и горьким разочарованием. Ему хочется разрыдаться. Зачем Ставрогин даёт ему призрак надежды на что-то большее, зачем измывается над ним? Это в его природе? Словно всучить человеку, больному чахоткой, пачку сигарет. Его почти стёртое из памяти помятое признание в обожании всегда будет с привкусом дешёвого пива и ощущением зуда в носоглотке. Ответное от Ставрогина «приди в себя» открывает в нём на полную все четыре конфорки старой плиты, и он балансирует на грани потери сознания от отравления газом, но смиренно ждёт, чтобы чиркнуть спичками и снести себя до самого фундамента, — тогда Ставрогина хоть немного заденет так же, как он, перечеркнув все надежды на старте, задел Верховенского. Зачем-то он отчаянно пытается рикошетом направить свои обиды в него. Он не понимает, что никто не несёт ответственность за невзаимность. Ставрогин пялится на движущуюся жилку на его шее, вздыхает, сжимает пальцы на переносице и старается совершенно не обращать внимания на то, как Петя осторожно касается его ледяной руки и резко замолкает. А потом тихо озвучивает самый глупый вопрос в своей жизни: — Ты хочешь попробовать макароны? — Я хочу попробовать тебя. — В каком смысле? — Во всех. И это ломает, потому что сердце стучит с бешеной скоростью, грозит вырваться из грудной клетки, заставляя рёбра трескаться и ломаться. Но Петя суёт эту обиду глубоко в сердце, только тихо смеётся, а потом осторожно, почти невесомо касается его ледяных губ подушечками пальцев. И он принимает свои чувства. Казалось бы, давно прокисшие и покрывшиеся плесенью. На деле же — законсервированные, стоящие в одном ряду с клубничным вареньем и мясными консервами, покрытые слоем пыли. — Тогда вперёд. И Ставрогин вовсе не собирается интересоваться, не сошёл ли он с ума, не сбрендил ли, нет, он просто молча исполняет просьбу. Предварительно стащив с дивана ему под голову перьевую подушку, он заваливает Верховенского на пол, вжимает, склоняясь так близко к нему, что видит собственное отражение — с дикими, неестественно яркими глазами, будто поймавшими в себя пламя, и белой, как у покойника, кожей — в его зрачках. Николай прижимается к нему, наощупь движется вниз, сжимает худое бедро, слушает судорожное дыхание под собой, закрывает глаза. Недо-объятия Ставрогина — поле. Минное, не маковое. Поцелуи в шею — пули, раны от которых никогда не зарастут. Уберегая от острого, колющего, режущего, он не уберегает Петю от самого себя. Петя сам не уберегается; учит привычным вещам, рвётся ближе, хватает, трогает, подолгу смотрит. Он голоден. Чужая кровь оказывается до одури вкусной. И Верховенский обнимает, гладит по тёмным волосам. И объятия Верховенского — маковое поле. И Верховенский ёжится от его прикосновений. И Верховенский совсем забывает о кипящих на плите макаронах.