про любовь

его руки прохладные, кончики пальцев словно током бьют, задевая длинные волосы. они спадают на плечи и немного вьются, а ванечка их со скромной улыбкой собирал в хвостик и говорил, что ни в коем случае не выйдет из дома с распущенными волосами. евстигнеев не понимает почему, ведь они такие у него красивые, так идеально подчеркивают острые уголки лица ванечки, а еще выглядят так роскошно, ни у одной девушки волосы не были такими прекрасными. пальцы опускаются ниже на шею, вычерчивая незамысловатые линии по молочной коже. ваня задевает родинки, замирает на них на пару секунд. говорят, что родинка остаётся на том месте, куда тебя насмерть поразили в прошлой жизни. ванечка был падшим ангелом, его тело было усыпано родинками. евстигнеев думает о том, как страшно и одновременно завораживающе смотрелись острые серебрянные кинжалы, пронзающие такое худое, истощенное тело. он пару секунд даже не дышит, скользит ладонями по плечам, нежно их гладит и чуть поджимает губу. почему-то так больно об этом думать. и фамилия у него такая. светло. какая же, блять, говорящая. кто его написал? островский, чехов, а может достоевский? ванечка был таким кричащим, особенным, его хотелось спрятать и хранить глубоко в своем сердце, хотелось, чтобы он из головы не выходил. евстигнеев трогал его так бережно, так аккуратно, словно это последний раз, когда ему можно будет коснуться этого парня. словно светло — экспонат, который вообще трогать нельзя, а ваня пробрался в ночи в здание музея, перешагнул через ограждающую ленту и вот так, беспардонно, украдкой, гладит эту живую статую. еще один короткий вздох и ваня прижимается сильнее к парню. без пошлости, но с очевидным намеком. ему кажется это совершенно прекрасным, что светло — падший ангел, ведь будь у него крылья, было бы совершенно невозможно вот так вот слиться двоим в одно целое. ванечка прикусывает губу и голову кладет куда-то ближе к сердцу, вслушиваясь в частое сердцебиение. он глаза прикрывает и отдается полностью прикосновениям, читает мысли евстигнеева, улыбается им так по-кошачьи: хитро и многозначительно. а ваня видит в этой улыбке одно из чудес света. если бы он мог показать всему миру ванечку, то предпочел бы оставить это волшебство для себя. он больше чем уверен, что светло был бы предметом зависти, охоты. ведь не каждый день в мире перерождаются ангелы, пусть и падшие. а руки скользят ниже, кончики пальцев чувствуют, как по фарфоровой коже бегут мурашки, дыхание сбивается и под ребрами словно тревожно бьется маленькая птичка, стараясь вырваться из клетки на свободу. рудбой пальцами оглаживает каждое ребро, легко надавливает и проводит пальцами, оставляет еле заметные красные следы. их видно не будет через пару секунд, но в этом вся суть этих касаний. только евстигнееву видно как он любит светло, только светло сейчас видит, как евстигнеев бережно его ласкает. они перед зеркалом в пол стоят, скромный взгляд ванечки опускается то на паркет, то возвращается словно на изрисованные татуировками руки его молодого человека. светло никак не может глазами столкнуться с этим хищным и одновременно самым любящим взглядом евстигнеева. в этих голубых глазах не угадывалась ни одна эмоция, пока ваня в очередной раз не касался хрупкого тела. атлантида в глазах рудбоя, холодные льды и пурга такая сильная, что не проглядывается ничего, только мороз колющий больно-больно. а ванечке так тепло. с пересохших губ светло срывается отчаянный полустон, когда евстигнеев шею выцеловывает и языком по ней проводит, делает это так аккуратно, словно вырисовывает на ней что-то. ванечке хорошо до чертиков, он вздрагивает и ощущает, как низ живота слегка сводит и тянет, а пальцы на ногах непроизвольно вытягиваются. ваня прикусывает мочку уха, а затем языком проводит по раковине, хрящик укусив нежно. горячее дыхание обжигает, он что-то невнятно тараторит в ухо ванечки, а слышится только «ангел мой» бесконечное количество раз. что-то так в груди щемит, когда ваня слегка отходит от своего ангела (да и что, что он падший и крылья его оборваны), руки оставляет все равно где-то на еле заметной талии ванечки, а сам прижимается губами между лопаток. целует, обласкивает и успокаивает. единственное, что напоминало о том, что когда-то светло был ангелом — его лопатки, торчащие так ярко и бросающиеся в глаза сразу как только ванечка верх свой снимает. ах, как же прекрасны были его крылья. евстигнеев в этом полностью уверен. он жадно выцеловывает каждый сантиметр кожи, прикусывает, но аккуратно, пробует на вкус и ощущает, как тело, что он так крепко держит, под этими поцелуями вздрагивает. светло глаза прикрывает и руки на груди складывает, пытаясь от кого-то прикрыться. — ванечка, — голос рудбоя проклевывается сквозь пелену ощущений, звучит так глухо, но кажется самым теплым и заботливым, — забудь про стеснение, здесь ему места нет. — евстигнеев… светло по фамилии его зовёт, когда признать не может насколько же ваня прав, когда чувств так много, что словами их уже просто невозможно передать. но руки с груди ванечка все равно послушно убирает, а на их место приходят ладони рудбоя, задевая привставшие бусины сосков. он их ласкает, подушечками пальцев обводит и иногда несильно сжимает, но светло все равно ойкает и как котик мордочку свою кривит. но совсем не от отвращения, просто эмоции у него были вот такими, особенными, как и он сам. “play” спускается на низ живота заманчиво проходясь по нему и заставляя светло слегка шелохнуться и втянуть живот. он умилительно вздрагивает и словно пытается вжаться в евстигнеева, но тот лишь еле заметно улыбается. пальцы аккуратно щекочут чувствительный участок кожи. ваня счастлив, что светло перед ним весь открыт, одежда сброшена на пол и ничего не мешает ему сейчас видеть в зеркале отражение совершенно чистого, голого во всех смыслах, ванечки. он всеми силами рад доставить светло удовольствие, помочь ему с напряжением, которое клубится уже не только в одной определенной точке, но распределяется по всему телу, равномерно поднимая его температуру. в груди жар такой, словно сердце там горит, а огонь и вовсе скоро начнёт пробиваться сквозь ребра. когда пальцы двигаются медленно, путаясь в естественной смазке и сбиваясь с ритма, светло губы кусает отчаянно. ему горячо, боже, ему так горячо. он трясется, а когда глаза поднимает, чтобы взглянуть на евстигнеева, то сходит с ума окончательно. эта атлантида хоть и остаётся такой же на вид холодной, но в ней пожар вспыхивает в моменте, когда из взгляды сталкиваются. что-то невероятное и незабываемое есть в этом туманном, замыленном взгляде ванечки. — ваня… ваня! — этот ангельский шепот, срывающиеся с губ стоны и практически безмолвная мольба заставляют сойти с ума. светло дрожит так, будто его на мороз выгнали и сверху ледяной водой облили. пальцы умело обхватывают, двигаются быстро и оглаживают так, как не делал никто. надавливает, проводит, снова надавливает большим пальцем и ведет по всей длине, размазывая по ней белесую жидкость. ванечка был таким нетерпеливым всегда, ему сложно было продержаться дольше минут десяти, если его так долго ласкали до. — ванечка, посмотри на себя, — евстигнеев свободной и чистой рукой за подбородок поднимает личико его ангела, заставляя светло сфокусироваться на своем отражении, — ты шедевр прямо в моих руках, ванечка. он вторую руку поднимает и кладет пальцы на губы светло, а тот совершенно на автомате эти пальцы облизывает. даже не пошло, а красиво и без лишней вульгарщины. он не закатывает глаза как дешевки с проходных порно роликов, не симулирует удовольствие, а искренне наслаждается. глаза прикрыты, язычок старательно обводит татуированные пальцы, словно каждую букву, каждый рисунок очерчивая. ваня сходил с ума от такого светло. и когда ванечка обессилено разворачивается в объятия евстигнеева, тот прижимает его к себе крепко-крепко, они опускаются на пол перед зеркалом. руки снова поднимаются к волосам светло, массируя кожу головы. ваня целует парня в лоб, прижимается своим и глаза прикрывает. он шепчет что-то невнятно, это только ему самому будет понятно. светло приваливается на его плечо и глазки прикрывает, ресницы подрагивают и губы приоткрыты. великолепен. он принц, ангел, высшее создание. идеальное произведение искусства и восьмое чудо света. евстигнеев думает, что если бы он мог, то мир бы к ногам светло положил. да что уж если мог, если бы ванечка только заикнулся. но ванечке никогда не нужен был мир у его ног, не нужно было ничего, кроме вани. кроме его прохладных рук, изрисованных и слегка шершавых. его касания заботливые и взгляды любящие — это все, что нужно было ванечке. — ангел мой, — евстигнеев проводит пальцами по спине, высчитывая каждую родинку, — падший ангел.