***
Сестра любила его очень странно. Но он никогда не сомневался в искренности и силе её чувства. Хотя все уверяли, что она злая, мелочная и беспощадная. Ведь она могла накричать, даже замахнуться, даже из-за какой-нибудь мелочи, даже на пожилую мать. Могла опоздать на важный семейный праздник и вовсе не извиниться. Могла раскритиковать блюдо хозяйки дома или платье подружки невесты – громко, дерзко и мерзко. Заботилась она неловко и нелепо. Отрывками, стесняясь и корчась. Дёргано дарила подарки. Тихо, еле слышно говорила нежные слова. Никогда не мирилась и не звонила первая. Такие были они оба: скованные, зажатые и странные. То боялись вымолвить слово, то вопили на людей без повода. Она полная, он болезненно худой. Неказистые и одинокие, долгое время были одни друг у друга. Но ей внезапно, неожиданно и дико повезло. То была редчайшая, совершенно безумная удача. Более уникальная в своём роде, чем получить миллион долларов от, казалось бы, фальшивой лотереи. Она вышла замуж. По любви. За красивого, статного и не по годам умного человека. Супруг был прозван ей так иронично ласково – Чарли. Брат поселился с ними. И Чарльз был не против, чем, опять же, проявил свою редкую мудрость и снисходительность. Он без бунта принял её нервозного и истеричного родственника, как родного. И уже вскоре они зажили мирной, спокойной, пусть и слегка странной семьёй. Вскоре она забеременела. Что вновь оказалось явлением невероятной удачи. По женской линии у них в роду все были крайне болезненными и забеременеть так быстро и легко не удавалось. Боялись выкидыша, но родила она совершенно здорового, слегка даже слишком крупного младенца. Назвали сына в честь брата – схожим, созвучным именем. И он привязался к младенцу сразу же. Словно впервые позволил себе любить. Племянник был открыт, чист и добр. В нём была кровь родной сестры, а, значит, и его. Он не мог поверить своему счастью, что мог участвовать в воспитании нового человека, имел полное право любить прекрасное создание и быть любимым им. Сперва все тайно переживали, что и сыну может передаться проклятая болезнь. Припадки, похожие на падучую, что так мучили всех мужчин в их семье. Что-то схожее с эпилепсией, но не до конца исследованное и, соответственно, слабо поддающееся лечению. Их отец погиб во время такого приступа: упал с лестницы, да так и пролежал до утра в засохшей луже крови, а потом и голову от асфальта было не отнять. Младенец, однако, был поразительно здоров. Скорее всего перенял больше генов своего отца, Чарльза. Что мать ни капли не смущало, а скорее лишь радовало. Как радовала её и привязанность брата к первенцу. Она с улыбкой оставляла их наедине, когда уходила по делам. Они с мужем понимали, что прекрасно могут позволить себе няню; но ощущали, как сильно подобное необходимо одинокому брату. И сперва чуть напрягаясь, но вскоре с лёгкостью и добродушием оставляли его с сыном вместо няни. Он же мог бесконечно проводить время с ребёнком. Купал его в ванной, осторожно кормил с ложечки, ласково укладывал спать. А в оставшееся время просто тихо наблюдал за ним со стороны с нескрываемым благоговением. В такие мгновения ему казалось, что больше для счастья ему ничего и не нужно. Не просил он семьи, партнёра, завидной карьеры или же успехов в творчестве. Достаточно было лишь этого: здоровый, счастливый ребёнок любимой сестры рядом. И возможность ухаживать за ним, оберегать. Тогда он и решил умолчать о внезапно начавшихся приступах падучей, что ранее происходили с ним только лишь в детстве. Он помнил самый последний, когда ему было тринадцать: разбитый нос, руки в крови, и изумлённо-испуганный взгляд рыжеволосой сестры сверху, с дерева. Они играли на толстых ветках, когда он вдруг упал. Судорожно выгнулся, а затем вниз. Она так пыталась удержать его, что, толкаясь, он порвал ей кофту и взъерошил все волосы. И вот, она сидела на ветке, красная от страха и гнева, а глаза её сияли слезами то ли обиды, то ли сопереживания. Он прекрасно понимал, что расскажи он сестре о новых припадках – с ребёнком его никто больше не оставит. Поэтому предпочёл с особой внимательностью выявлять признаки наступления очередного припадка. Чтобы в случае чего просто скрыться из виду ребёнка на время, прийти в себя и вновь вернуться к племяннику. Он понимал, что план был сомнительным, опасным. Но никакие силы не могли заставить его принять необходимость разъединения с единственной любовью всей его жизни. С единственным смыслом его существования.***
Его разбудил привычный вкус: прогоркло-горькая кровь скопилась во рту, засохла и не давала дышать. Лениво-привычным жестом он закинул голову назад, а затем выплевал остатки противной жижи. Прямого свидетельства его смертельной болезни. Тошнотворного подтверждения, что жить оставалось недолго. Он видел в этом издёвку: тело изнемогало, но всё никак не отпускало проклятую, измотанную душу. Все его знакомые-товарищи по несчастью давно были мертвы. Он встречал новых. Они трахались, кололись, выпрашивали вместе. Потом те снова умирали. Он знал уже не менее сотни ему подобных падальщиков, но смерть избегала только его. Словно и она брезговала принять несчастного в свои объятия. Самым ужасным казалось то, что вот уже как третий день не удавалось наскрести на дозу. Обычно, каким-то волшебным образом к концу дня в его протёртой кепке всё же появлялся десяток-другой желанных монет. Он поражался этому, как волшебству. Мог поклясться, что не видел, не помнил, кто же эти деньги кидал. Но скорее всего просто падал в беспамятство на минуты, а то и часы: и в эти моменты выглядел особенно убого, так, что некоторым и хотелось пожертвовать. Словно на поминки. Но последние месяцы окончательно изгубили его когда-то по-своему красивое лицо. Сперва наркоманская бледность и синяки под глазами даже придавали ему шарма. Худоба вначале тоже играла на руку. Но вот, недавно черта была пройдена: от него воняло трупом, глазницы впали, белки пожелтели, а большая часть зубов выпала, из-за чего временами он походил на старика, рот его шамкал, и при плотном закрытии челюсти голова казалась неестественно маленькой и непропорциональной. Не могло более идти и речи о том, чтобы зарабатывать продажей своего тела. В первые месяцы жизни на дне он, однако, был даже удивлен – насколько удивительно непритязательны бывают потребители подобных услуг. Удивительно, но люди вроде бы даже и рады были отобрать себе кого-нибудь поболезненнее, подистрофичнее, понесчастнее. И сперва он пользовался удивительным спросом. Таким, что с щедрой руки даже угощал новоиспеченных друзей наркотиками и алкоголем, устраивая своеобразные застолья. Но какими бы ни были специфическими предпочтения людей, на ходячего трупа вряд ли бы кто позарился. Особенно отталкивал, конечно, запах. Даже его постоянные клиенты не хотели больше иметь с ним дела, так как ужас его диагноза стал уже слишком очевидным и кричащим. Он мог умереть в любое мгновение, и мало кому хотелось, чтобы это случилось у них в машине или на постели в дешевом хостеле. От отчаяния он даже думал вновь вернуться к мелкому грабежу, но и тут сомневался, что выйдет. Настолько слабым было его тело, что попытка воровства скорее всего увенчалась бы неудачей: его бы отвезли в участок, где агония ломки предстала бы особенно мучительной. Тогда, полусидя-полускрючившись в мерзкой луже из грязной дождевой воды и отходов, он и заметил их. Компанию охамевших, злющих подростков-бугаев, чьи судьбы читались проще любой детской книжки: родители наркоманы или алкоголики, воспитания ноль, понимания заботы и любви ноль, будущего – тоже ноль. Он опустил в лужу и без того мокрый бычок от сигареты, а затем направился к ним.***
Он плохо помнил те секунды, как невнятный страшный сон. Не знал, что и делать, никогда ещё не было так ужасно: куда бежать? Кого звать? Как себя успокоить? Он бегал по квартире, носился по общему коридору, колотил во все двери подряд, звонил в скорую бесконечное количество раз. Зачем-то высовывался в окно, набирая в лёгкие побольше ледяного воздуха, словно задыхался. Его дважды вырвало в раковину, он трижды споткнулся об один и тот же порог. Целых пять раз он сорвался на какой-то будто чужой дикий вопль, не в силах контролировать этот порыв. Когда сестра прибежала домой, сперва её встретил парализующий синий свет скорой машины и реанимации прямо у входа в дом, а затем – мокрые пятна по всему коридору, вода, рвота и почему-то кровь. Нараспашку раскрытые двери и окна по всей квартире. Разбросанные вещи, разбитая посуда. И мёртвый, утонувший ребёнок в ванной. Брата не было. Он убежал. Скрылся. Уехал. Растворился. Была ли это трусость – он не знал. Но поступить иначе не мог. Сдирание кожи заживо виделось ему блаженством в сравнении с тем, чтобы посмотреть в когда-то счастливые, тёплые карие глаза сестры. Поразительная скорость: он унёсся буквально за минуту. Словно птица. Ещё до приезда первой скорой. Даже паспорт не прихватил. Да и не нужен ему был паспорт. С тех пор недели понеслись для него, как часы. Подобно несчастному таракану, он забивался в самые удалённые и паршивые районы своего города. Главное – подальше от дома. Главное – ни в коем случае не услышать, никак не узнать про то, что случилось, про реакцию сестры, Чарльза, про похороны ребёнка. Он хотел забыть, стереть, откинуть случившееся. Вспоминая, как в детстве торопился избавиться от самого ужасного сна, в моменты крайнего безумия он надеялся, что подобное можно осуществить и с реальностью. Валяясь на грязном матрасе в чужой квартире, находясь на грани смерти от очередной огромной дозы дешёвого наркотика, он правда думал, что если вдруг решит вернуться – в тепло и уют любимой семьи – там его встретят, как ни в чём не бывало. И племянник будет жив. Словно игра: притворись, что этого не было, сотри из памяти, и это должно сработать. Но он никак не мог забыть. Ничто не могло помочь, пока он оставался собой, пока его пульсирующий, страдающий мозг по-прежнему находился в его голове. Спустя годы наркотических странствий он приблизился к забвению достаточно близко, и тогда, как издёвка, прилетели фрагменты чужих разговоров. Две проститутки, совсем ещё девочки, болтали у дороги, покуривая и в ожидании очередного клиента. – Да, неизвестно, что там случилось на самом деле. Случайно он это или намеренно, – сказала одна. – И потом еще сестра его повесилась. Бедная. Но её можно понять. Единственный ребёнок, – подхватила другая. Сперва известие о самоубийстве сестры сломило его, вызвав полное бессилие и отчаяние. Он не мог даже добраться до дозы, не мог заставить себя доползти до бутылки с водкой, не видел сил встать или идти куда-либо вообще. Но со временем испытал своего рода облегчение. Ему больше, уже совершенно точно никогда, не придётся видеть её глаз, слышать её вопля, наблюдать её слёз. Почему-то временами ему снился лишь тот фрагмент из их совместного прошлого: когда они ещё были детьми, и она восседала на ветке, а он упал из-за приступа. Сестра смотрела на него сверху-вниз, а он в ужасе вытирал хлеставшую из носа кровь. И распушившиеся волосы её тогда казались особенно рыжими.***
Челюсть его будто бы была сломана, предательски скрипела, когда он пытался открыть рот, и осколок кости словно упирался прямо в щёку. Он, впрочем, не мог понять: был ли то кусок челюсти или просто очередной выбитый зуб. А крови было так много, что можно было захлебнуться. Он даже не успевал её выплёвывать. Приходилось держать рот полуоткрытым, подобно сбитой грузовиком собаке. Всё туловище было опоясано сплошной и сокрушающей болью: ни вздохнуть, ни согнуться, ни лечь, ни встать. Он предполагал, что ему переломали почти все рёбра. Очевидным ощущался только перелом ключицы, которая занимала положение совсем уж далёкое от естественного. Но он всё же медленно шёл, оставляя за собой жалкий след из крови и мочи. Ноги его будто бы двигались сами, направляя несчастного путника неведомо куда, неведомо зачем. – Тебя тут искали. Клиент вроде, непонятно, – будто бы издалека он услышал голос одного из товарищей. 80-летний бездомный смотрел на него с плохо скрываемым ужасом: познав немало кошмаров безрадостной наркоманской жизни, старик всё же был шокирован увиденным. Не в силах помочь, товарищ решил удалиться. Попросту не хотел наблюдать очередную мучительную смерть на грязном асфальте. Согнувшись и не без страха ощутив, что боль куда-то уходит, наш путник упал. Он не мог открыть заплывших синих глаз и только хрипло выдавил, не зная кому, не понимая зачем: – Кто искал? – вопроса этого никто уже, конечно, не услышал.***
Вскоре он уже и сам забыл, что кому-то был нужен. Не помнил он и как получил все ужасные, бесчеловечные побои. Очевидно, незнакомцы старались забить его до смерти. Но убить человека голыми руками весьма сложно – даже тощего наркомана с запущенной стадией ВИЧ. Клиника оказалась достаточно приличной, явно платной. Это его поразило. Денег у него, понятное дело, не было. Даже на автобус. Разве что его поднял какой-нибудь поехавший верующий… Но и это было маловероятно. Слишком уж омерзительно от него тогда пахло. Слишком уж пугающим было его убогое лицо. Подобное поумерило бы любой околорелигиозный пыл. – Ну что, Гарри, вы заполнили? – медсестра шустро заскочила в его крохотную палату, явно торопясь. Добродушное лицо её сразу скривилось. Бумаги так и лежали нетронутыми: – Извините, но скоро уже прибудет следующий пациент. Вас пора выписывать. И ещё ведь прибраться нужно. Он судорожно схватился за ручку и листок. Словно провинившийся ребёнок, он стеснялся спросить, что же ему надо писать, ведь не понял с первого раза. Но там и заполнять-то оказалось нечего: паспорта у него не было, адреса тоже, дату рождения он постарался забыть, так что смог заполнить только графу со своими Фамилией, Именем и Отчеством. Поразительно, но даже это резануло его несчастный разум. Его фамилия – Её фамилия. Его имени с Тех пор никто не знал, никто не называл. Отчество – отзвук отца, на которого он был так похож, которого так старался забыть, которому так повезло умереть до всего случившегося с ними кошмара. Гарри преспокойно встал с койки сам, даже смог сходить в туалет. Одежда ждала его на синем диванчике, выглаженная и постиранная. Не его. Но для него. Качественная, тёплая ткань едва ли не резанула кожу: так давно к его телу не прикасалось что-то нормальное. Не с помойки, не украденное, не вонючее и мокрое. К сожалению, одежда была крайне велика. Наверняка, они надеялись, что ему удастся набрать побольше веса. По мере поспешных сборов он всё же начал потихоньку вспоминать свои больничные будни: большую часть времени он лежал, как овощ. Долгое время ходил под себя, подобно помирающему старику. Медсестра, что забегала с просьбой поторопиться, нянчилась с ним больше всех. Поэтому он и успел ей так надоесть, наверное. Раза два-три он чуть не умер. Откачивали. Про диагноз поняли не сразу. Удивления не было. Даже кололи ему какие-то наркотики, чтобы совсем не загнулся без привычных дофаминов. А перед выпиской отражение в больничном зеркале даже напомнило Гарри о былой красоте. Буквально месяц в нормальных, человеческих условиях, и даже голова будто бы приняла иную форму: округлилась и словно стала чуть крупнее. Мутноватый оттенок глаз ушел, уступив цвет природному светло-голубому. И белки стали здоровыми, без желтизны. Он также очевидно поднабрал вес, хоть и не мог вспомнить, чтобы хоть раз ел самостоятельно. Не без удивления, Гарри преспокойно самостоятельно вышел на ледяную осеннюю улицу. На глаза его навернулись слезы, и сразу же заставили сморщиться от стыда. Смущал не сам факт плача, но его причина: ему было страшно. Покинуть этот уютный, безопасный мир платной клиники оказалось неожиданно ужасно. Он действительно ненавидел себя. Но какая-то часть рассудка, животно-бессознательная, всё ещё жалобно цеплялась за жизнь. Выла и умоляла. Еле выдерживая это противоречие, трясясь, Гарри дошел до ближайшей скамейки. Она располагалась в сквере, который был прямо напротив входа в больницу. Все вокруг было оглушительно, болезненно красивым и мирным: золотые листья, красивые, душистые люди в пальто, бесподобное небо, чистый графитовый асфальт, благородные красные кирпичные здания, славные птички тут и там… А мне снова гнить. Мне только умирать, вонять и ползать. И это всё уже не для меня. Не про меня. Позади. Далеко позади. Для меня уже всё ушло. И даже смотреть не смею. Гарри сцепил тощие пальцы и скорбно наблюдал их судорожную дрожь. Как сухие ветви деревьев под моросящим дождем, они медленно покрылись влагой его рыданий. Такие же неказистые, пугающие тонкие и длинные. Он не сразу заметил, что кто-то сел рядом. Впрочем, даже почувствовав близость незнакомца, сперва не предал этому особого значения. Но вскоре заметил множество пустующих скамеек. Это всё же заставило его робко взглянуть на мужчину. Ведь и занятость всех возможных лавок в округе не могла объяснить такого желания – сесть с рядом с ним. Хоть клиника и сделала из него подобие человека. То было лишь подобие. Не ходячий труп, но и не полноценный член общества. Большей части зубов по-прежнему не было, кожа из серой с синими пятнами стала просто белой, глаза были всё ещё болезненно-опустошенные, хоть и нормального цвета. Его худоба, хоть и не такая смертельная, но все ещё крайняя, скрывалась под огромной одеждой лишь отчасти; временами проявляясь в виде неловко оголенного запястья, что казалось едва ли не ещё более жутким. Незнакомец же был одет в элегантное серое пальто. Ткань была плотной и, очевидно, очень дорогой. На руках виднелись броские золотые часы с коричневым кожаным ремешком. Улавливался его утонченный, благородный парфюм – едва ощутимо, когда холодный ветер становился чуть сильнее. Светлые волосы мягко обрамляли мужественные черты, из которых были видны только скулы и небольшая часть носа. Мужчина был повёрнут куда-то вбок, словно наблюдал за птицами. Лица его почти не было видно. Его антиотражение, абсолютная противоположность по ту сторону скамейки, наркоман, только что вышедший из клиники, неловко закутался в свою теплую, большую куртку. Зачем-то надеялся скрыть омерзительное истощение, поплотнее припрятать изуродованные руки с ещё оставшимися следами нервных уколов; хотя их и так никому не было видно. – Тёплая? – блондин, оказывается, уже вовсю смотрел на Гарри, наблюдал за его потугами. Невозможно было понять выражения светло-серых глаз незнакомца. Чувства, эмоции менялись в них с сумасшедшей скоростью, бешено разные, невозможные в своём сочетании. Жалость, боль, ярость, раздражение, любовь, тоска, нежность. Лицо это тоже было когда-то красивым. Возвышенно-аристократично уникальным. Но тяжёлая, несправедливая жизнь потрепала и его. Глубокие морщины у глаз искажали их выражение, делая взгляд всегда грустным, даже когда он улыбался. Губы, по природе пухлые и чувственно очерченные, были бледны, сухи и искусаны. Контур их размылся. Щеки впали, нос заострился. Увядшие от печали черты делали его явно старше своих лет. К ужасу, лицо это оказалось единственным родным и любимым, что оставалось у Гарри на этом на свете.***
Миллионы падений в лужи, тысячи столкновений с прохожими, сотни панических вскриков – в бешеном вихре по широким проспектам, по узким зловонным улочкам, по роскошным золотистым паркам. Он нёсся, не помня себя, как не спасался ни в одном кошмарном сне, ни от одного потустороннего видения. Его истерика достигла апогея, и в бреду бешеного бегства он даже не замечал разметавшейся по лицу слюны. И не было ужаса сильнее, чем в те мгновения, когда всё же оборачиваясь, Гарри видел этот силуэт – в элегантном сером пальто. Фигура высокого мужчины со светлыми волосами была для него самым настоящим олицетворениям ада, символом страшной расплаты, которая, такая неминуемая, явилась и за ним. В редкие моменты прояснения рассудка он осознавал, что вопреки сильной усталости и напряжению в хилом теле, передвигался совсем не быстро. Гарри больше падал, чем бежал, о чём говорили его окровавленные ладони и колени. Новая одежда была безвозвратно испорчена – стала такая уже привычно грязная и изодранная. И вот, он оказался в тупике, казалось, самого зловонного и мрачного закоулка города. Его рука – будто чужая – осторожно поглаживала растерзанную ткань. А спина прижималась к холодной кирпичной стене, камень которой ощущался, как приговор. Гарри чувствовал бешеное биение своего сердца и не мог не поражаться этому неистовому стуку. Хуже всего было стоять, просто ждать его – и не видеть. Ведь Его глаза – почти как Её глаза. Хоть и другого цвета. В некоторой степени Его взгляд – даже хуже, острее. Он наблюдал небесное сияние улицы – такое светлое. Из гнилого и затхлого просвета своего тупика. Словно загнанная крыса, он выжидал своего хищника, дрожащий и жалкий. И деться ему было некуда. И вот, он появился. Его палач. Силуэт в первую секунду – подобно видению, не иначе. Ярко очерченный, почти чёрный, на фоне ослепительно ярких расцветок живой, вечно куда-то бегущей толпы. Немного погодя он двинулся вглубь мрачной пещеры навстречу своему когда-то другу, и руки его были опущены, а взгляд устремлён прямо, в лицо своей цели. Гарри ощущал себя и жертвой, и убийцей, и страдальцем и, главное, он осознавал себя бесконечно виноватым. Распятый и прижатый к этой стене, понимал, что оправдания себе найти никогда не сможет – трусость не оправдание – осознавал, что не смеет просить прощения; не стоит понимания, не имеет права на слёзы и мольбы, не достоин избиения и уничижения, не верит в возможность воссоединения и совместной скорби, не может взглянуть в такие всё же близкие сердцу серые глаза… Тогда он будто очнулся. В чужих объятиях. Крепких и раскалённых. Как шокированное животное, никогда не знавшее ласки, Гарри откинул голову в немом недоумении. В нос ему ударил уже знакомых дорогой аромат, а пальцы – невольно, в изумлении – вцепились в плотную ткань изысканного пальто. Он, не веря себе, случайно коснулся светлых прядей кончиком носа, когда вернул голову в исходное положение. И лица их неизбежно оказались так близко. Невозможно, совершенно недопустимо близко друг к другу. Он в ужасе приоткрыл рот, совсем позабыв о своём беззубом уродстве. В это мгновение не мог найти иного объяснения, как то, что видимость объятия была лишь изощрённым прикрытием убийства. И не мог дождаться холода лезвия между своих многострадальных ребёр. Но физическая расправа не приходила, как только Гарри её ни ждал. Чуть опомнившись, всё же попытался отстраниться, но объятия были очень и очень исступлённо крепки. Гарри приложил все оставшиеся силы, чтобы удалить себя от высокого и тёплого тела. И вдруг заметил, сперва зажмурившись, совсем окоченев от происходящего – он ощутил горечь и влагу на своей шее и щеках. Горячую воду. Он не мог признать в ней слёз. И так и вылупился на дрожащее, возвышенное и такое страдальческое лицо напротив. Гарри знал, как горько этот человек плакал. Как сильно он из-за него, только из-за него пострадал. Он убил его ребёнка, довёл до самоубийства любимую жену. Он убежал, оставив его одного с этим горем. Лишил его удовлетворения расплаты, ведь если бы виновника осудили, возможно, Чарльзу стало бы легче. Но Гарри просто покинул его. И сложно было вообразить, какие муки одинокого страдания постигли этого когда-то счастливого, миролюбивого, светлого мужчину. Сощуренные, полные слёз, светящиеся во мраке серые глаза; дрожащие знакомые губы, новые морщины по всему лицу, трогательный, приятный запах, греющее тепло его чуть шершавых рук… Ничего не могло быть хуже. То была самая ужасная из всех вообразимых расправ. Гарри в панике забился в этих тёплых руках, словно мученик в раскалённых оковах. Его лицо вмиг покрылось влагой истерики и припадка: то были слёзы и слюни из кровоточащего рта. Он вопил и кусался, бил это ненавистное, родное, любимое лицо, кусал пальцы Чарльза и рвал ткань его пальто. Он бился головой о камень стены, сгибался и разгибался, будто в судороге, волосы его разметались, и он начинал задыхаться, словно ему перекрыли воздух. Совершенно не мог дышать, и это было признаком надвигающейся падучей. Сквозь плотный туман боли, оглушённый своей же истерикой, едва ли Гарри уловил сбивчивый шёпот: – Куда же ты делся? Почему пропал? И хоть он осознавал эти вопросы, будто раздающиеся вдалеке и заданные не ему; Гарри всё же не выдержал их слабого беспощадного укора и, наконец, провалился в долгожданную, блаженную тьму.***
Знакомая обстановка успокоила его воспалённый, встревоженный рассудок. Эта комната была комфортно привычной. Ещё год назад его приводили сюда едва ли не каждый день. Когда он ещё был не так уродлив и истощён. Клиенты, те, что побогаче, были рады провести время в приличном месте и даже не спешили получить своё как можно скорее. Это за последние месяцы всё в корне изменилось, каждый стремился вытолкать его из своей машины сразу после дела – брезгливо, на мокрый асфальт. Выцветшие розовые простыни с лёгким запахом сигарет. Мерцающая люстра, вся в облупившейся позолоте и дохлых насекомых. Огромный ковёр на всю комнату с пятном от вина, неловко прикрытым старой тумбочкой. То был его маленький ад, где он наказывал, проклинал себя бесконечное количество мучительных раз. И всё никак не мог остановиться. Гарри не спеша приподнялся на дрожащих руках, поразившись тому, что тело его практически не болело. Настолько привычным стало ежедневное пробуждение от приступов тошноты или адской судороги в мышцах. Как часть интерьера, была широкая неподвижная спина, покрытая синей красивой тканью замшевой рубашки. Светлые локоны, свидетельство душевного упадка, красиво спадали на сильную шею – Чарльз всегда носил короткую стрижку, неизменно аккуратную и сдержанную. Множество морщин на лице, потухший свет серых глаз, отросшие волосы и дрожащие пальцы – всё это выступало раскалёнными иглами в нервах виновника его боли. Но в первые секунды Гарри всё же позволил себе забыться и уютно насладиться – этим видом. Он нагло разрешил себе представить, что ничего и не было. Не существовало его сестры, ребёнка, смерти, побега и бесконечной вины. Проклятия, которое не искупить. Совсем расслабившись, за эти микросекунды Гарри даже представил, что они едва знакомы. Он совершенно отдался неземному чувству теплоты и нежности, которое всегда испытывал рядом с этим мужчиной. Решительно откинул все доводы рассудка, растоптал воспоминания и, лишь на мгновение себя пощадив, укутался в спокойствие настоящего. Но вот, раздался голос Чарльза, такой неожиданно холодный: – Проснулся. Долго же пришлось ждать, – серые глаза были едва ли не безумны. Казалось, не этот человек обнимал его в подворотне, что не Чарльз, рыдая, вопил о своей боли и буквально вдавливал Гарри в своё тело. – Извини, – надтреснутый голос Гарри прозвучал излишне болезненно сухо; а следом раздался вопрос, ещё более тихий и хриплый: – Почему я голый? В голосе Чарльза отразилась и злая усмешка, совершенно непривычная и такая чужая интонация: – А у тебя есть одежда? Мою ты разорвал. Чарльз развернулся в сторону кровати, лицом к истощённому телу. Его взгляд пробежался вверх-вниз, от тонкой шеи к скрюченно-тёмным пальцам на некрасивых полудетских ступнях. Когда-то это даже выглядело трогательно: вся эта миниатюрность. – Ну, покажись. Высказывание повисло между ними, как выстрел, когда дым ещё не рассеялся, пока неясно, кто убит, но очевидно, что ранение было смертельным. – Показаться? – выдохнул Гарри. – Да, встань, покажи, что ты с собой сделал. Чарльз улыбался, светлые волосы обрамляли его лицо, и в дополнении полумрака комнаты черты его казались едва ли не демоническими, странно-раздражёнными, гневными и совсем пугающе несчастными. Губа и бровь его слегка подёргивались в нервной лицевой судороге. А Гарри никак не мог пошевелиться. И хоть столько раз приходилось раздеваться перед чужими людьми, ложиться, нагибаться, ползать и выгибаться. Столько раз он спокойно выслушивал оскорбления, смешки, издевательства; терпел толчки, пинки и удары. Это, казалось, стало привычным, обыденным, едва ли не рутинным делом. Но перед Чарльзом откинуть вонючую простыню и продемонстрировать – что же он действительно с собой сделал – казалось совершенно невыносимым. Внезапно огромная тёмная тень накрыла его, пробуждая и страх, и боль, и любовь. Так близко вдруг оказался этот человек, так неожиданно быстро Чарльз вновь приблизился к нему. И снова окутал тёплым запахом родного дома и несокрушимой нежности. Сильной рукой Чарльз схватил зажатые, иссушённые плечи, а другой откинул ткань, оголив болезненное, слабое тело. Руки Гарри, убого дрожащие, инстинктивно закрыли половые органы, которые и так практически не было видно из-за сильно сжатых ног; впалая грудь прогнулась внутрь ещё сильнее, отчего сгорбленная фигура предстала совершенно, до невозможности жалкой. Глаза же, дико испуганные, сперва взметнулись вверх, в мольбе, но вскоре Гарри опустил их, в немом ужасе стыда и отвращения к самому себе. Надменное серебряное сияние сверху выжигало его без остатка. Оно буквально грело тело Гарри, припекало кожу. Лаская, в то же время и ранило. Подобному тому, как и глаза Чарльза – были и нежными, и ненавидящими. Он вдавил Гарри в кровать, осознанно или неосознанно жестоко – опираясь, надавливая всем весом на истощённое, хрупкое плечо, едва ли не ломая его. Чарльз беспощадно осматривал его тело: ключицы покойника, дёргающийся живот с нездоровыми пятнами, боязливо приподнятые тонкие руки с по-прежнему элегантными, длинными, но такими белыми пальцами… Наконец, он приподнялся, тяжело вздохнул: – От тебя снова пахнет. Прими душ. Гарри так и замер под ним, в прежнем положении – вытянуто-голый, со сжатыми в локтях, словно в судороге, руками. Он не мог понять, узнать этого человека: настолько это было не похоже на того Чарльза, которого он когда-то знал. На того возвышенно-воспитанного, утончённого, едва ли не комично вежливого мужчину.***
Гарри просидел в ванной непозволительно долго. Он любил делать так и раньше: часами наслаждаться ледяными струйками воды, что плавно стекают по телу, словно утешая. Тогда это было едва ли не единственным средством, как привести в порядок вымученное сознание. После омерзительного секса с отвратительными людьми. Но сейчас он просто надеялся, что Чарльз уснёт. Или уйдёт. И когда плечи его уже совсем окоченели, Гарри всё же поднялся с прохладного кафеля. Он не спеша вытерся и закутался в белый халат, несоизмеримо для него гигантский. Прислушался: в номере тихо работал телевизор, словно на фоне. Чарльз ни разу не постучался в ванную, словно и не ждал его. Тогда Гарри решился приоткрыть дверь. Сперва робко выглядывая, он осторожно вышел в тёплый мрак комнаты. Чарльза видно не было, и Гарри сразу поразился неожиданному ощущению внизу живота: будто чья-то невидимая, скользкая рука вырвала один из его органов. Безболезненно, но жутко резко, неприятно, страшно, опустошённо, дико. Он и сам не заметил, как опустился на колени перед потусторонее-синими сиянием дешёвого телевизора, словно молясь этому экрану. Гарри будто притворился сам для себя, немыслимо для кого разыгрывал эту сценку: что правда смотрит непонятную, тусклую передачу про каких-то там политиков. Что правда уютно устроился на грязном ковре, подогнув ещё влажные после ванной ноги. Он даже разыграл сам для себя зевоту, когда вдруг ощутил приступ нервной, мучительной тошноты боли и отчаяния. Шорох за спиной, неизвестный и едва уловимый, окатил Гарри со спины, будто горячая вода после пребывания в снегу. Но он повернулся не сразу, лишь слегка погодя посмотрел в сторону кровати, очертания которой едва улавливались в голубоватом ночном освещении. Светлые волны, знакомый угол выдающейся челюсти, мышцы сильной руки, что мирно лежала на одеяле. Казалось, Чарльз дремал и не менял своего положения достаточно долго. Было совершенно не понятно, куда он смотрит, лишь только волосы его сияли в темноте, и некоторые черты крепкого силуэта высвечивались неравномерными сияниям экрана. – Я прилягу на диване, – сказал Гарри и тут же согнулся от злости на самого себя, как глупо и явно прозвучали слёзы в его дрожащем голосе, как нелепо вышла сама фраза. Чарльз не ответил, но еле уловимый вздох известил о том, что он услышал, что согласен. Но только Гарри залез на скрипучий диван, не поднимаясь, прямо с пола; как вдруг по шороху со стороны кровати стало понятно, что Чарльз приподнялся. И вскоре он сказал: – Подойди на секунду, – слова прозвучали удивительно привычно-спокойно, почти по-бытовому. Словно мать подозвала сына для традиционного вечернего поцелуя перед сном. И Гарри вскочил с дивана, возможно, излишне поспешно, и направился к кровати, к Чарльзу, почти не дрожа. Пока он шёл во мраке номера, его вновь окутало то дикое, блаженное и наглое чувство: безумная вера в возможность поверить, забыться. Отстраниться от страшных и неискупимых ошибок прошлого. Он остановился напротив Чарльза, тяжёло дыша, не зная куда деть руки; словно стеснительный школьник у доски, Гарри нелепо сжимал их внизу живота и нервно перебирал пальцами, то сцепляя их в замок, то расцепляя. Чарльз, впрочем, даже не смотрел на Гарри. Он лежал на спине и устало смотрел в потолок. Будто не он только что подозвал, будто не он попросил подойти. Гарри простоял у него около минуты, прежде чем Чарльз медленно повернул голову в его сторону, взгляд его при этом был едва ли не ленивым: – Присядь, – и он отодвинул одеяло привычным жестом, освобождая место рядом с собой, так близко. Гарри сильно замешкался, но всё же сел туда, куда ему было указано. При движении большой халат оголил истощённые ноги, отчего Гарри стало жутко неловко, но прикрыть их казалось ещё более странным и неуместным. Поэтому он просто остался сидеть так, рядом с мужем умершей сестры и с полностью оголёнными, как палки, дрожащими ногами. Чарльз же снова молча смотрел в потолок. И грудь его двигалась вверх-вниз мерно-мерно. Всё тело его, от гладкости высокого красивого лба до неподвижности свободно раскинутых мужественных ног, каким-то немыслимым образом извещало о сильнейшей, чудовищной боли. О мучении, отчасти пережитом, но неисцелимом. Каждый его вздох отзывался неслышимым, но ощутимым гулом страдания, который шёл как бы изнутри его широкой груди и распространялся по всей комнате, отражаясь от стен, застревая в сердце. Чарльз походил на истерзанное, когда-то восхитительно грозное морское животное, но выкинутое на берег и неизбежно умирающее и с прискорбием это осознающее. Гарри не мог отвести глаз от этого лица. Он так захлёбывался своей болью, которой совершенно не было конца, что хотел открыть рот, надеясь надышаться или завопить. Но знал, что и это бы не помогло. Гарри протянул руку и положил её на тёплую, мерно вздымающуюся грудь. Туда, где гулко билось горячее, крупное, измученное мужское сердце. Туда, где запускалась прекрасная, родная кровь. Ощущение этого биения, близость Чарльза, всё это вытолкнуло, наконец, слёзы. Они естественно потекли по его лицу, сразу попадая на шею, грудь и ткань халата. Гарри не вытирал их, наслаждаясь этим своеобразным высвобождением. Он не издавал ни звука, и поэтому Чарльз не сразу заметил его плач. А когда повернул голову, в глазах его обозначилось удивление. – Почему? Гарри не хотел молчать: – Ужасно… я не могу. Ужасно больно. Ужасно. – Где? – спросил Чарльз. А Гарри не знал, куда показать: глаза его были разинуты в немом отчаянии и дрожащей рукой он сперва показал на горло, затем на грудь, на верх живота, затем ниже, после зарылся пальцами в мокрые волосы, показывая на голову. И тихо рассмеялся, безумно и несчастно, осознавая абсурдность своих жестов. Какое-то время они сидели молча. Гарри тихо всхлипывал и изредка хихикал, стараясь сдерживать порывы нервной тошноты. Чарльз по-прежнему молча наблюдал световые огни ночного города на грязном сером потолке. В какой-то момент Гарри вдруг осознал, что лежит на спине, а лицо Чарльза находится сверху близко-близко. Никогда ещё он не видел его так. Тогда, в прошлой жизни, не смел подолгу смотреть в сторону Чарльза. Он мог выдерживать визуальный контакт только с сестрой, избегал всех, кроме неё; но близости с Чарльзом опасался в особенности. И, хотя обожал его всем сердцем, оказалось, что не знал некоторых особенностей этого удивительного лица. Неужели у него и раньше была эта родинка? – Гарри, словно во сне, посмел прикоснуться к ней пальцем. Нежно-чувственная, она придавала чуть грубоватому лицу Чарльза некоторой утончённости и даже миловидности. А едва заметный шрам на брови? След подросткового пирсинга? – Гарри коснулся и его, словно не замечая раскалённо-горячих слёз, неприятно затекающих в уши. А эта ямочка на подбородке? Разве она была раньше? – Чарли… Ничто не могло быть естественнее их поцелуя. Ничто не могло быть абсурднее. Ничто не могло быть нужнее, необходимее. Взаимный вопль отчаяния выразился в этом жесте – инициатором которого стал Чарльз. Он, будто просто наклонился ниже, едва ли не случайно, и губы его, такие тёплые, абсолютно гармонично накрыли сухие и болезненные губы Гарри, утешая, излечивая и лаская. Гарри услышал лишь слабый писк где-то в отголосках пульсирующего разума: “кто ты”, “как ты смеешь”, “убийца, ничтожество, одумайся”. И он готов бы был покориться этому укору, но горячие крупные ладони и жаркий рот, этот источник жизни, одержали сокрушительную победу. И ум его погиб, а вместе с ним и воля. Чарльз завёл его руки за голову, крепко и беспрекословно сжимая тонкие запястья. Он снял кофту и вжался в него сверху, так, что мышцы крепкого торса Чарльза плотно соприкасались с иссушенным, впалым животом Гарри, словно дополняя. Их поцелуй всё не прекращался, словно они оба ужасно боялись этого разъединения. Словно оно могло погубить их. Чарльз касался его шеи, он гладил его сосуды и вены, трогал синяки, порезы и шрамы, он хотел целовать их; но Гарри тут же судорожно хватал его лицо и снова приникал к нему в поцелуе-мольбе. Он не мог вынести, чтобы Чарльз целовал его уродливое, гнилое тело. Постепенно Гарри решился и сам касаться изгибов Чарльза: он, робко и трясясь, ощупывал его мышцы и очертания тела. Он вдыхал его запах – жадно и яростно, надеялся весь пропитаться этим ароматом, этим человеком, этой любовью. Когда Чарльз совершенно оголил их тела, Гарри в ужасе вцепился в его плечи, словно опомнившись. Он не мог озвучить этих ужасных слов, но Чарльз и так всё понял, он поцеловал его за ухо, там, где кожа была особенно нежной и тонкой. – Не бойся. Просто прикоснись ко мне. Просто прикоснись. И всё. Он сам взял руку Гарри и повёл её ниже между их тел. И Гарри закрыл глаза. Он почувствовал, что падает куда-то далеко-далеко в бесконечно глубокую бездну. Но Чарльз падал вместе с ним. И Гарри только обнял его ещё сильнее.