Саша затягивает жгут немного выше локтя. Сжимает кулак и несколько раз указательным и средним пальцем бьёт по коже, оттягивая её. Вены чётко проступают под тканью. Нити кровеносных сосудов образуют причудливые паутины, пронизывая каждый миллиметр тела. Они сплетаются между собой, за доли секунд успевая разнести кровь по организму, которая напитает кислородом каждую клетку, очистит от продуктов жизнедеятельности и уберёт их со следующим выдохом.
Саша делает глубокий вдох. Считает до тридцати. Примерно за это время кровь успевает совершить полный круг по организму. Он пытается дышать спокойно. Скоро от беспокойства не останется и следа. Вся тревога уйдёт за пределы сознания. Она рассеется, как реликтовое излучение, доходящее до предела вселенной и исчезающее за ним где-то в непостижимой глубине космоса, где не работают привычные законы этого мира. Именно от них и хочется избавиться. Очистить голову от навязчивых мыслей, страхов, кошмаров.
Саша берёт в свободную руку шприц. В металлической медицинской ёмкости лежит надрезанная стерильная упаковка. Надломленная, как он сам.
Остаётся только поднести иглу к сгибу локтя. Всего несколько движений, отделяющих от полного затмения разума.
Он вводит шприц в вену и, под правильным углом, медленно вводит вещество в кровоток. Движения давно выучены, руки не дрожат, всё происходит быстро и точно. Саша снимает резинку жгута, вынимает иглу и чувствует, как жидкость поступает в кровеносные сосуды. Через тридцать минут она подействует, поступит в мозг и даст желаемый эффект. Торопиться некуда. Он подождёт. Ожидание стало постоянным спутником его жизни. Невозможно более существования без вечного ожидания.
Саша закрывает глаза и откидывается на спинку кресла.
Под веками сплошная темнота. Хочется спать, спать, спать и не видеть снов. Раствориться в воздухе, рассыпаться. Он дышит ровно. Ощущение сонливости подступает с каждым следующим вдохом, постепенно унося вместе с собой дурные мысли. Сколько уже прошло времени после инъекции? Саша потерял счёт. Засыпать нельзя. Он не хочет вновь окунаться в кошмары. Они стали неизменной частью его снов. Саша не помнит того, когда в последний раз спал спокойно. А спал ли вообще? Или всё это время он балансировал на границе с реальностью, принимая галлюцинации за дурные сны?
Саша слышит в них людские крики, от которых разрывается голова, слышит звуки взрывов, которые разрушают задания — после останется лишь фундамент. Слышит как надрываются голоса в бесконечном плаче, и сам он, не в силах сдержать слëз, в очередной раз просыпается из-за собственного крика. Перед глазами мелькают картинки из кошмаров. Если бы это были только неприятные сны, но и он, и его подсознание не могут избавиться от событий, происходивших десятки лет назад.
Его душит запах примесей газов и сероводорода — сладкого аромата смерти. Ими наполнен весь город. Тела многих умерших не вывозятся и наполняют улицы запахом разложения. Он ещё долго витает в воздухе — затхлый и тяжёлый, Саше кажется, что тот впитался ему под кожу, и чувствует его до сих пор — через полвека после войны.
Он рассуждает, что полчаса уже наверняка прошли. Тело объяло небывалой слабостью. Чтобы раскрыть веки нужно приложить такие невероятные усилия. Они вдруг стали свинцовыми, как и радужка под ними с самым тяжёлым взглядом. Зрачки сузились и скоро вовсе перестанут реагировать на свет.
Испытывать такое — не впервой. Он давно пытается сбежать от реальности. Пробует всё, лишь бы заглушить эти голоса людей, которых не удалось спасти. Голоса тех, кого заживо похоронила война. Дети, взрослые, мужчины и женщины — всё смешалось в один жуткий вопль. Его преследует вина. И никому, совсем никому не под силу это прекратить. Он прекратит всё страдания сам. Всегда справлялся сам.
Ещё только несколько минут. Только несколько минут подождать. Совсем немного.
Сашу встряхивает, он раскрывает глаза и сталкивается лицом к лицу с Москвой.
— Боже, что ты здесь делаешь? — он с трудом поднимает руки и бьёт ладонями по щекам, борясь с чувством сонливости. Нельзя позволить себе заснуть, но испуг действует отрезвляюще.
— Это единственное, что тебя сейчас интересует? — Миша поднимает бровь в знак пренебрежения. Тон голоса такой холодный и отрешённый, что Саше становится не по себе.
Такое обращение к нему стало нормой в их взаимоотношениях, но примириться и просто принять это так трудно. В какой момент всё пошло не так?
Саша до сих пор помнит, как они прощались на вокзале в конце тридцатых годов, надеясь на скорое воссоединение. Миша снова стал столицей, от этого на его плечи легло всё больше дел как во внутренней, так и во внешней политике. Но, несмотря на это, они расставались с ощущением скорой встречи.
Миша крепко обнимал его, гладил по спине, уверял, что скоро они будут вместе. Саша чувствовал себя так тепло в этих руках, ощущал уверенность в словах Москвы. Ведь как ему можно не поверить?
Может быть Миша не всегда был самым ласковым с Сашей, но тот и не винил его за детство, а ценил их связь. Он сам не заметил того, в какой момент восхищение величественным образом первопрестольной и своим наставником переросли в высокое чувство. Любовь Москвы и вовсе родилась не сразу, но оказалась самой верной и чистой.
Саша тогда трепетно целовал его на прощание, будучи уверенным в том, что сердце Миши будет для него таким же открытым, губы — мягкими, а взгляд — тёплым и любящим.
Но Москва потом так и не приехал.
Объяснял это мировыми событиями, из-за которых он очень занят. Саша и сам всё прекрасно понимал.
Первое время войны Миша посылал письма, но позже и вовсе перестал писать. Саша сначала сводил это к тому, что многие вести не доходили в город через блокадное кольцо, но разве хотя бы одно слово родным почерком не смогло бы прорваться к нему?
Это было несправедливо. Несправедливо не получать и слова от Миши. Несправедливо чувствовать бессилие в помощи гражданам собственного города. Что бы он ни делал — люди всё равно продолжали гибнуть: при артобстреле, разрушении зданий. Умирали в очередях, которые приходилось отстоять несколько долгих часов за дневной нормой хлеба. Ни у кого не было сил убрать очередное тело — через них просто перешагивали, пытаясь не запнуться в переплетении искривлённых, иссушенных конечностей.
У людей просто кончались силы. Человеческий дух было не сломить, всеми способами они каждый день цеплялись за жизнь, но физические резервы организма истощались намного быстрее. Умирали очень многие: женщины, пытающиеся прокормить своих детей, отдать тем последние крошки, лишь бы они продолжали жить.
Те самые ребята, которые ещё недавно посещали школы и детские сады, сегодня помогали взрослым за работой, старались быть полезными — донести ледяную воду в жестяных вëдрах, пытаясь не отморозить ладони. Они чистили подвалы для бомбоубежищ: ломали перегородки, выносили дрова, белили стены, вешали аптечки. Заготавливали на чердаках песок для тушения «зажигалок». Когда по радио звучал сигнал воздушной тревоги, дети бежали через несколько дворов и крутили ручку ручной сирены, чтобы продублировать предупреждение для тех, кто не услышал его по радио.
Но чаще всего именно они, наравне со взрослыми, оказывались жертвами смертельного истощения, обморожения и осколков бомб.
Саша помнит повышение смертности в самую страшную блокадную зиму сорок первого — гробы везли на саночках в большом количестве.
Если по Ладоге в те годы проходила дорога жизни, то по Ленинграду струилась тонкая, как слабый пульс при синусовой брадикардии, дорога смерти.
— Это ты во всём виноват, — кажется, что Миша не говорит, а использует лишь слабое шипение, но Саша всё понимает, — ты мог бы уехать. У тебя была такая возможность, и не пришлось бы винить себя за все будущие смерти. Ты мог бы сдаться, мог бы просто прекратить все людские страдания.
От взгляда холоднее, чем суммарно за все пережитые зимы в леденящем холоде и ужасе. Он так же сковывает движения — от него никуда не скрыться.
— Я не мог никого оставить, эти люди нуждались во мне. Им было что защищать, и в первую очередь — самих себя, — Саша так старался сбежать от этих видений, но они преследуют его в любом состоянии. От бессилия он опускает глаза.
Больше не в силах их поднять, слышит шипение Москвы прямо над ухом, пока кисти того больно сжимают запястья Ленинграда на подлокотниках кресла:
— В этом и есть твоя главная ошибка — появление на свет.
Глаз всё ещё не поднимает, но распахивает их так, на сколько хватает сил.
— Что ты только что сказал? — Саша чеканит каждое слово, пытаясь переварить произнесённые Москвой.
Конкретно Москвой. Своего Мишу он больше в этом холодном тоне не слышит. Боится, что никогда больше и не услышит. Теплится слабая надежда, что Миша где-то там так глубоко, что он ещё сможет посмотреть на него с лаской и теплом во взгляде лазурных глаз. А, как известно, надежда умирает последней. Саша ставит на то, что ему бы пришлось умереть раньше. Но он упорно ждёт, забывается, утопает в галлюцинациях, но ждёт. Пытается создать себе хотя бы смутную иллюзию мнимого счастья.
— Подводит ещё и слух, а не только состояние собственной жизни? — в глазах Северный Ледовитый океан в области Гренландского моря с самой большой глубиной, — я сказал, что без тебя было бы лучше. Такой же слабый и жалкий. Лучше бы ты вообще не появился.
Лёд не разбить, не тронуть, он уже превратился в ледник. Находиться в такой воде длительное время невозможно — произойдёт обморожение и отказ организма. Поэтому Саша отчаянно пытается закрыть глаза и больше не просыпаться, но преодолевать промежуточное состояние с каждым разом всё страшнее. Четыре стадии погружения в небытие. Четыре стадии борьбы за жизнь. Четыре ступеньки в биологическую смерть. А он по этой лестнице шагнуть привилегии лишён.
Миша же говорит это несерьёзно, правда? Саша так упорно хочет этому верить, что зажмуривается. Михаил Юрьевич так относился к нему в детстве, но это было не столь со зла, сколько от обиды. И то, он никогда не желал ему смерти. Да, говорил, что с такой столицей Российская империя падёт. Как в воду глядел. Сейчас же он глядит прямо на макушку Ленинграда — тот физически чувствует, как Миша прожигает его взглядом. Но ведь никогда до этого не говорил, что лучше бы Саши не стало?
В глазах всё плывёт. Хоть он и сидит на кресле, но ему становится необходимым за что-то схватиться, лишь бы только почувствовать себя приземлëнно. Хотя Миша и так только что опустил его в землю сразу на два метра. В мëрзлый грунт, который начнёт оттаивать весной и осядет ещё ниже. Схватится морозом ещё раз и будет опускаться на несколько сантиметров до тех пор, пока земля окончательно не затвердеет. Саша бы хотел, чтобы его сердце и все чувства превратились в камень.
Подсознание вновь услужливо вручает в заледеневшие руки воспоминания недалёкого прошлого.
Покрасневшие пальцы от непрекращающегося январского холода. Отсутствие возможности согреться, протопить хоть какой-нибудь уголок квартиры. Перманентное чувство голода, мешающееся с тошнотой из-за запаха сероводорода. Крики, вечные людские крики. Отчаянный плач детей и матерей.
У Саши не осталось слëз, хотя хочется разрыдаться навзрыд. Его отныне сопровождает только апатия и сильнейшее чувство вины за каждодневные человеческие жертвы.
На сравнительно чистом небе, над южной частью города, поднялась огромная черная стена, соединявшая с небесами на большой высоте. По мостовой текли реки расплавленного сахара. Смрадный запах пропитал воздух, трудно было дышать. Над головой трещали пулеметные залпы, свистели пули, воздух сотрясали громкие разрывы фугасных бомб. И всё это было лишь началом. Впереди ждали долгие месяцы борьбы за город и свою жизнь.
Он точно знал, что должен был сгореть вместе со всеми умершими в ту ночь, как и многие другие, и его нынешнее существование в живом теле — просто ошибка, глупое недоразумение. Сам он погибнуть не может, но сталкивается со смертью лицом к лицу. Как сейчас с рубиновым взглядом Москвы.
— Уходи, — голос охрип от холода, слова застревают в горле, не давая вздохнуть.
Саша отчаянно хватает ртом воздух.
Нужно жёстче. Нужно собраться. Нужно наконец-то дать отпор, иначе у него нет будущего, нет эфемерного образа надежды, нет чести.
— Пошёл вон из моей головы, — выделяет интонацией каждое слово, насколько позволяет охрипший голос.
— Как хочешь, ты всё так же просто омерзителен, — последнее, что Саша слышит, прикрывая глаза.
В комнате никого, он больше не слышит навязчивые голоса, он больше не чувствует боли.
Раз.
Сложно дышать. Воздух будто наполнен тяжёлыми газами. Однако инстинкт самосохранения подсказывает хватать его ртом.
Два.
Под закрытыми веками всё ещё всплывают образы людей, обезображенных ранами, несовместимыми с жизнью. Они зовут за собой, обещают, что боль отступит. Ему остался всего шаг.
Три.
Накатывает усталость. Он принимает последнюю попытку встать, но мышцы перестают слушаться. Саша падает обратно на кресло и ударяется затылком. Дыхание замедляется. Он больше не вернётся в сознание. Руки постепенно холодеют и пульс больше не прощупывается.
Он устал бороться.
Наступает вечная пустота.
