Двадцать фактов о Меропе Риддл

1) Уже тогда это было началом конца. Будущее предопределено, и избежать его не суждено никому – ни им, ни нам. 2) Вот наша Меропа Мракс, в замужестве Риддл, сама еще едва ли не ребенок; ее некрасивое, землистого оттенка лицо лучится триумфом, а прилизанные волосы почти блистают в отраженном свете чар, исходят теплым золотистым сиянием ее нового бремени. Она почти красива сейчас, и если бы могли, мы остались бы здесь, ведь такой мы больше никогда ее не увидим. Но у Меропы нет зеркала, чтобы любоваться своей прелестью, да и не стала бы Меропа заниматься этим, будь оно у нее. 3) Сегодня содержимое флакона пропадает – буль-буль – в утробе раковины, а не в его кофе. Сегодня она не напоминает ему принять лекарство. Сегодня она, как хорошая жена, вновь ложится с ним в постель, а после улыбается и шипит и кладет его мягкую, богатую ладонь на свой бледный живот, прижимает к холодной, влажной коже. И видит, как смятение покидает его взгляд. 4) Не пытайтесь ей объяснить. Она все равно не поймет. Как она может понять подобное, привыкнув к представлениям о любви завистливого Морфина, взявшего ее силой, а потом доказывавшего свою любовь кулаками и ногами? Она научилась принимать эту странную любовь, наша Меропа, научилась с самого первого раза, когда он потешался над ее кровью и оставшимися от платья лохмотьями, и принимала впоследствии несчетное количество раз. 5) Бедный Том. Совсем не такой милый сейчас; он всегда был скорее дьяволом, чем святым, высокомерный, безрассудный и бездушно жестокий. Но все же – бедный Том; проснуться, вынырнув из столь долго окружавшего его теплого тумана, лишь для того, чтобы увидеть ласково шипящее существо, склонившееся над тобой. Можем ли мы винить его? Можем и виним. Любовь для нашей Меропы часто выражалась в побоях, но это не любовь, это ненависть, она знает это, да, знает. Осколки ее годами срастались вкривь и вкось, но она знает. 6) И всегда знала. Не она ли донесла на любящего отца и такого хорошего братца в Министерство, исподтишка, трусливо, но донесла? Не она ли сделала это, шептала и шептала, пока они не пришли? Возможно, Дамблдор был прав, и в каждом из нас под ржавой шелухой и тусклыми осколками есть некий стержень, чистая, без примесей, сердцевина нашей личности. Решительность Салазара, граничащая с жестокостью, течет с его кровью и в этих венах; мучительная, искореженная близкородственными сношениями, но все же не канувшая в небытие. Наша Меропа с трудом соображает, мало что понимает, но ненависть она знает. Знает это обжигающее пламя. Знает эту тлеющую искру. 7) Теперь наша Меропа совсем не так красива и никогда уже такой не будет. Бедный Том забил ее до полусмерти, да, но так и не смог заставить ее извергнуть плод, и мы никогда не узнаем, оставил ли он ее в живых случайно или с некоей целью. Бедный Том ушел; он плохо кончит вскоре. Можете обвинять его или оправдывать по вашему усмотрению. А здесь и сейчас нашей Меропе немного недосуг размышлять об этом; она тащит свое тело по земле, цепляясь за нее ногтями, – кровь совсем не облегчает скольжение, - тащит мучительно медленно. Но она не убегает, нет, только не она, она движется вперед. 8) Похожа на сорняк, эта вялая травка, нечто среднее между ромашкой и одуванчиком, но наша Меропа знает – она остановит кровь и даст ранам зажить быстрее. Меропа любит свои травы, эти чахлые, мелкие ростки, пережившие ее попытки ухаживать за ними. "У тебя вместо крови грязь", – говорил ей папаша; жаль эта грязь не та, на которой растут цветы и травы, у нее не было такого дара. Но что могла, она от жизни взяла. Она ведь научилась читать, правда? Медленно, с трудом, но ведь у нее были глаза, и мозги, и подписи к картинкам на тех обрывках, что она выуживала из мусора. У нее было все это и еще необходимость, иногда просто безысходная, отчаянная необходимость в них. 9) Писать она, впрочем, не пробовала. Никогда не оставляла бирок. Не потрясение прикончит дорогого папашу не позже чем через полгода. В банке из-под шалфея окажется аконит, который никогда не умевший готовить человек выпьет жадными глотками, давясь и захлебываясь; аконит, который обычно добавлялся лишь жалкими каплями, зато в каждое без исключения блюдо. 10) Правильно приготовленные травы могут имитировать ту тянущую боль в низу живота, тот прилив крови и зуд меж чресел, который Меропа принимала за любовь, как принимала за нее и раны души и тела, нанесенные ей грубой силой. Бедный Том запомнит этот вкус на долгие семнадцать лет. Меропа же теперь знает вкус сырой, неприготовленной травы, старательно жует ее между изнурительными рыданиями, словно личное землетрясение содрогающими ее тело, в котором осталось место только для двоих. 11) Она не вернется назад, ни за что, только не наша Меропа. Это был год, сотворенный ею и только ею, и несмотря на случившееся, она горда, что сама создала его, собственными руками. Она ощущает биение новой жизни, прижимая руки к животу, она готова поклясться в этом. Пути назад нет. Ни к милому домику Тома, ни к жалкой лачуге Марволо. Она не приползет к ним на коленях, не придет она и с гордо поднятой головой, нет, не к ним, только не наша Меропа. 12) Она выдержит, она сможет. Снаружи раны можно перевязать обрывками платья, изнутри их боль утешат целебные травы. Меропа не утратила своих умений, у нее еще есть палочка, да, и ожерелье, эта золотая петля на шее, – ей не хватает лишь перстня, его темного блеска и губительной ауры – и в венах ее течет кровь Слизерина. Она Меропа Риддл, да, все еще Риддл, этого у нее никому не отнять, и она выдержит и ни за что не вернется. 13) Не вернется, даже когда прошедшие месяцы тяжким грузом повиснут на ее плечах. Меропа неустанно меряет шагами землю, бредет через всю страну, словно не может остановиться, а если и так, она ведь еще может двигаться, правда? Она может, и она идет. Еду всегда можно достать, если есть желание, а у нее есть, если не обращать внимания на грязь, а ей плевать, если у тебя еще остались воля и палочка, а у нее остались. Она выживет. Она выживет. 14) Но все сложнее и сложнее становится накладывать заклятия, все больше и больше растет живот, может быть, сила переливается из одного сосуда в другой, может быть, она питает плод, как мать и должна питать свое дитя. Может быть, это он высасывает из нее все соки через пуповину. "Взаправду ли я вылила зелье, – спрашивает она себя, – вылила его сама?" Или же чары просто улетучились, медленно растворялись с каждой секундой новой жизни внутри нее? 15) Он, – а она знает, что он, знает по наитию, – он ее триумф и ее погибель, памятник ее величайшей любви и ее страшнейшему падению, источник страданий и причина ликования. Она любит его и ненавидит его, и ненавидит, что любит его, и ненавидит, что ненавидит его, и все же любит несмотря ни на что, а возможно, именно поэтому. С каждым днем она теряет всякое подобие красоты, рыхлая, худая, искореженная; раздутый пузырь, припоясанный к покрытому тончайшей коростой кожи скелету, увенчанному несколькими волосинками и украшенному грязью и лохмотьями. 16) И все же она движется вперед, только вперед. Лондон не может удержать ее, несмотря на тоскливые вопли сов, несмотря на тепло Дырявого Котла. Ее глаза теперь напоминают вулканическое стекло. Она столь чиста сейчас, свободная от всего, кроме собственной сущности, непреложного самосознания, выжившего даже в этой всепоглощающей пустоте. Святой – она чувствует себя почти святой. 17) "Никчемная вещица, не представляет собой никакой ценности", – выносит приговор Берк, и на мгновение она вся сереет, сливаясь с каменной стеной, но нет, она не такая уж глупая, она ему докажет. "У всего на этом свете есть своя цена, какой бы жалкой она не казалась, мистер Берк, и вам не следовало бы забывать об этом", – говорит она, и алмазная искра ненависти обжигает ей горло, выплавляя слова из вечной мерзлоты. Десять галеонов, она продаст ему медальон за десять галеонов и ни сиклем меньше, и черт с ним, если он должен был отдать ей все пятьдесят. Она выстояла, и это главное. Он, по крайней мере, дал ей эти деньги. Другие не дали ей ничего. 18) Ветер путается у нее в ногах, завывает призрачными голосами, и ей кажется, что в вихрях снега она различает знакомые фигуры: замерзшего бедного Тома, великолепного Марволо, уже мертвого, она еще не знает этого наверняка, но чувствует, о да, и видит их обоих в одном, видит их всех в снежной круговерти, толкающихся, хватающихся за нее, а она так замерзла, но она выстоит, она выживет, она никогда не вернется, наша Меропа. "Ни за что", – говорит она, и вот ступени, дверь, миссис Коул, постель, и полотенца, и горячая вода, и боль, она еще не знала такой боли, тянущей и выкручивающей внутренности, но она не закричит, ни за что, она не вернется. 19) "Надеюсь, он будет похож на папу", – не то благословляет, не то проклинает она народившееся дитя. Он уже покинул ее, а вскоре она покинет его. Внутри нее звон и трепет, словно все онемело, возможно, это ее любовь, а возможно, это магия вновь растет в ней, такая же чахлая и кривая, как и все, что взросло под ее руками, но все же она вырастила ее, сама, в этом нет сомнения. Внутри нее звон и трепет, и ее алмазная ненависть, и ее хладная сердцевина, ее стержень, смотрите же, миссис Коул, смотри, любвеобильный братец, и ты, ненавистный отец, смотри, смотрите и вы, старик профессор и измученный юнец, смотрите же – видите? Еще не сдалась, нет. Еще не сдалась, наша Меропа, – но миссис Коул отлучилась чуть дольше, чем следовало, и… 20) И на этом все закончилось. Мы не можем следовать дальше. Поздно, поздно, ее уже нет с нами, ни сова, ни ветер не смогут ее найти, нет, не в этом мире. Она умерла, наша Меропа, Меропа Риддл, девятнадцати лет, мертва, так прощай же, прощай. А мы останемся здесь, с этим миловидным малышом, так тихо лежащем в колыбели и не сводящим с нас взгляда своих темных глаз, – а может быть, нам лишь кажется это, – и, как многие другие, здесь, где начинается история Тома Марволо Риддла, мы, наконец, закончим свою.