grabbed my hand, pushed me down, took the words right out my mouth. tag, you're it. tag, tag, you're it Melanie Martinez — Tag, You're It
Солнечные лучи отчаянно пытаются пробиться сквозь багровый тюль. Да и в целом, кажется, за окном постепенно теплеет, пейзаж зеленеет, прекрасные бутоны распускаются, жизнь начинает кипеть. Но не здесь. Даже если замок Аберлин прогреется изнутри, это не растопит всю накопившуюся зиму в сердце герцога. День за днем прислуга замка кланяется главе семьи Паксли в надежде, что однажды на том лице вновь засияет улыбка, но пока все безуспешно. Немудрено. Не было еще ночи, когда не приснился бы Эймону тот самый душераздирающий момент из прошлого, заставляющий в холодном поту просыпаться, протирать сонно глаза и с тоской на душе ложиться обратно. Ведь какое-то время назад действительно удалось снять проклятие с Госсена. Память стирает все незначительные моменты, связанные с тем, сколько на то было потрачено средств, усилий и времени. В подсознании мелькает периодически лишь одна картина, из-за которой сердце кровью обливается по сей день. Эймон дрожащими руками помогает брату встать с земли и тут же прижимает к себе в объятиях, боясь отпустить главное солнце своей бренной жизни. — Теперь все будет хорошо. Пойдем домой, Госсен… — казалось бы, закономерное предложение после очевидного осознания: с проклятием покончено раз и навсегда. И все равно, голос герцога еле дрожит впервые в жизни просто от радости: наконец можно будет вернуться в замок с братом. Жаль, что Эймон слишком рано вздохнул с облегчением. — Домой? — искреннее удивление срывается с уст младшего брата, который легким движением в итоге отталкивает от себя старшего, — это к тебе домой что ли? У меня-то дома нет, меня один герцог изгнал из семьи, — Эймон всматривается в чужое выражение лица и не может поверить своим глазам. Это не похоже на привычную усмешку брата, на его жизнерадостный сарказм, он вполне себе… обижен? — Не глупи, Госсен… — «Не глупи». Понятно, чего еще я от тебя ожидал, — грустно ухмыляется Паксли младший, огорченно вздыхая. Эймон, кажется, машинально уже тянет руки к брату, чтобы вновь заключить в объятия и утешить, но тот моментально хватается за рукоять кинжала, — не подходи. Хотя вряд ли ты поймешь и эту просьбу. Не хватило ведь мозгов вместо «не глупи» сказать хотя бы «извини, что отрекся от родного брата», — глаза герцога распахиваются в удивлении от услышанного, а в теле тут же чувствуется неприятная дрожь. Это совесть нервы щекочет. Госсен же закатывает глаза, считывая все изумление на лице брата, который вообще скорее всего ожидал, что младший сейчас в ноги ему упадет за спасение, — ты наверняка думаешь, что я должен быть благодарен тебе или типа того. Но прикол в том, что ты вышвырнул меня из замка, как котенка. А теперь делаешь вид, что хочешь приютить снова. Я возвращаться не собираюсь и объяснять что-то еще тоже. Вроде взрослый и умный герцог Паксли, сам поймешь. И Эймон понял все кроме финального возгласа «не ищи меня, я все еще умею пользоваться кинжалами» перед тем, как Госсен скрылся с глаз. Взгляд еще пару минут всматривался в горизонт, как будто вокруг сплошной трагичный мираж — сейчас он развеется, и брат вернется в теплые объятия. Но нет. Этой ночью герцог вернулся в замок один. И почти все свои дни он проводил наедине с собой, несмотря на обилие бумажной работы, количество слуг, переживания старейшин. Единственная стабильность украшала каждый его день: собрание с наемниками замка, которым в тот же день был отдан приказ «найти мальчишку во что бы то ни стало». Эймон просыпался с мизерной надеждой на то, что сегодня появится хоть какая-то информация о брате. Даже если его не вернуть домой, надо быть уверенным в том, что он жив и с ним все в порядке. Но все тщетно. Чуть ли ни каждое собрание заканчивается язвительным рычанием герцога: «такими темпами я и сам мог его искать». В какой-то момент он даже успел отчаяться. Все успели отчаяться. Каждому из прислуги были уже привычны тяжелый и холодный взгляд Паксли старшего, его недовольное шипение, его сухие и черствые приказы. Несправедливо? Еще бы. Провинился какой-то бунтарский мальчишка, а отдуваться теперь всему замку. Благо ни у кого не хватало смелости точить зуб на герцога. Да и… благо наконец появилась хоть какая-то надежда? — Ваша светлость… — Не представляю, как хватило наглости ворваться без стука, — укоризненно произносит Эймон, даже не отрывая взгляд от всей бюрократии, что разложена на его рабочем столе. Возможно, именно сейчас придется подписывать еще и указ об отстранении от должности чересчур смелого слуги. — Это важно. Ваша светлость, мы напали на след Госсена, — секунды не прошло, услышав знакомое до боли имя, Эймон тут же поднимает взгляд то ли с удивлением, то ли с недоверием всматриваясь в лицо мужчины. — Допустим. И куда он движется? — в душе хотелось ликовать. Брат жив, а это уже повод для праздника, но слишком резкая новость не позволяет выразить всю палитру эмоций по этому поводу. — Это прозвучит довольно странно, но… Он движется в сторону замка Аберлин, — бровь тут же вопросительно поднимается на лице герцога, а тысячи логических цепочек пытаются выстроиться в одну. Нашел себе подкрепление? Вряд ли, был бы он не один, об этом стража сказала бы тут же. Идет мстить? Слишком смело врываться в замок, где все наемники будут защищать Эймона. Возвращается извиниться? Даже думать об этом смешно. Все вокруг всегда говорили, что братья слишком разные, но оба в итоге коронованы небывалой гордостью, потому идти на уступки никто никогда не собирался. От всех размышлений герцога отрывает только голос стражи, — …стоит ли отдать приказ накрыть стол по случаю возвращения Вашего брата? — Накрыть стол… — столь же задумчиво повторяет предложение Эймон. И вроде звучит логично, запустить фейерверки в небе над всей Монийской империей в честь того, что Госсен возвращается домой, было бы мало. Однако, доброжелательность мелькает во взгляде герцога лишь пару секунд, далее он переводит слегка завороженный взгляд на собеседника вновь и произносит следующую фразу без какого-либо энтузиазма, — праздничный стол подождет. Приказ другой, откройте теплицу номер шесть, — у мужчины напротив вполне ожидаемая реакция: на лице заметны и шок, и легкая паника из-за услышанного. — Вы уверены? Не все опыты были еще поставлены, эта теплица слишком… экспериментальная, — судя по всему, все попытки переубедить главу замка были обречены на провал. Тот лишь медленно встает со своего места и спокойным вальяжным шагом направляется к единственному окну в своем кабинете. — Вот и проведем эксперимент, — голос его вполне серьезен, пока взгляд блуждает по двору, а сознание обдумывает решение окончательно. И все же, нельзя уступать, все нутро подначивает проучить, задавить властью, показать, что не стоит кусать руку, которая готова тебя кормить. Потому за спиной Эймона уже кружит ряд магических клинков, готовый впиться в чужое горло, — есть еще желание поспорить со мной? — вопрос риторический. Мужчина кланяется герцогу, даже если тот стоит спиной, и удаляется тут же из кабинета, закрывая за собой дверь. Ладони герцога ложатся на подоконник, пока он блаженно вздыхает от одной мысли, что брат может заявиться в замок. Как хорошо, что Паксли старший давно уже готовил ему теплый прием. Госсен же, который и впрямь старался незаметно передвигаться в сторону замка, даже не подозревал, с каким размахом его собираются встретить. Трудно представить, на самом деле, как нелегко далось решение вернуться обратно. И ведь никакой уверенности нет в том, что теперь Эймон снова сжалится и пустит в замок, даже если Паксли младший выскажет все свои душевные терзания, что так скрупулёзно копились внутри. Месяц без герцогских указов и без проклятия казался Раем на Земле, а вот дальше… Одиночество. Тотальное принятие того, что он сам оттолкнул человека, который с распростертыми объятиями наперекор решению старейшин был готов исправиться, вернуть все обратно, посвятить ему оставшуюся жизнь. Долгие ночи уставший юношеский взгляд пытался найти в небе среди звезд ответ, и каждый раз он проигрывал сам себе в дебатах о том, стоит ли возвращаться домой. Однозначно нет, много чести. Он ведь даже последнюю просьбу не выслеживать не услышал. Госсен еще в самый первый день заметил хвост за собой и, обведя стражу вокруг пальца, уже стоял за спиной прислуги замка, поднеся лезвие к чужому горлу. Картина устрашающая, а вот голос Паксли младшего науськивал весьма спокойно. — Если он такой умный, чего же послал вас в униформе Аберлин следить за мной? Даже обидно, он совсем не старается ради меня, — Госсен наигранно вздыхает, но прижимает кинжал ближе к нежной коже, когда чувствует, как незнакомец пытается вырваться. — Его Светлость места себе найти не может без Вас, господин Паксли, — смирившись со своим положением, похоже, мужчина пытается хотя бы выторговать жалость. — Это проблемы Вашей Светлости, а не мои, — юноша пожимает плечами, но отводит задумчивый взгляд в сторону. Все же такое положение дел слегка задевает за живое, — давай так. Вы наверняка там все ему докладываете. Так вот, скажите ему, что не можете меня найти. Каждый гребаный день приходите с новостями, мол, нигде нет этого непутевого. Я очень хочу посмотреть, чем это все закончится. — «Голову с плеч» — вот, чем все это закончится, — недовольно рычит наемник, предвидя подобные обстоятельства и не желая расставаться со своей жизнью. — Нет. Взамен я обещаю вернуться. Просто хочу узнать, какой вариант победит: он забьет на мои поиски, или у него поедет крыша, — Госсен усмехается с собственных речей, но в итоге убирает кинжал, — завтра жду здесь же, расскажешь, как там дела. И только попробуй заявиться с Эймоном или его дружками. Если ты боишься переходить дорогу ему, я советую бояться меня в той же мере. И голос Паксли младшего исчезает. Как и сам юноша, за спиной сплошная пустота, словно никого и не было рядом, а голос и просьба были слуховой галлюцинацией. Забавно вспоминать это, ведь в тот момент Госсен блефовал, только бы наемник согласился на его условие, зная, как для прислуги важно благополучие герцога. А в конечном счете юноша и сам сдался. Не пугали его ни взрослая самостоятельная жизнь, ни скитания в попытках не попасться на глаза. Однако, внутри постоянно гложет одна и та же тоскливая мысль. Ноет, подкорку мозга уже выедает, заставляет сердце болеть время от времени. «Я так скучаю». По всем вечерам, что проводили вместе, по всем теплым касаниям, по ласковым прозвищам, которые Госсен никогда не признавал, но искренне надеялся, что снова услышит это приторное «солнышко». И каждый чертов раз он уже устал проклинать себя за то, что в тот самый момент позволил взять гордости верх, когда в глазах Эймона вновь сияла вся присущая ему и посвященная только Госсену нежность. Надо было остаться в его объятиях, надо было промолчать, надо было вернуться с ним в замок. Никакие касания уже не заменят любимые ладони герцога. Никто не видел, как сильно Эймон смягчался ради него, и как сильно младший брат старался быть взаимно серьезнее на людях. Эти рассуждения прокручиваются в голове, даже когда Госсен уже смиренно вышагивает в сторону замка. Он колеблется до последнего, торгуется с собой, но его подкупает лишь одна фраза Эймона, которую он услышал от стражи: «я даю три дня. Если не будет результатов, я отправлюсь на поиски сам. И вам лучше писать завещание, если я смогу найти его без вашей помощи». Сегодня третий день. Сознание просит остановиться, но ноги идут вперед. Госсен даже представить себе не может, что его ждет, хотя в голове он уже промотал множество вариантов от жизнерадостного «я так рад тебя видеть» до удручающего «тебя здесь больше никто не ждет». Потому даже было принято решение не заявляться торжественно через главные ворота. Мало ли, вдруг там еще ковровой дорожки нет. Вот Госсен и оглядывает привычный забор замка, за которым скрывается задний двор. Без особого труда юноша забирается наверх, благо за спиной многолетний стаж побегов из дома. День подходит к концу, закат уже заканчивается, потому лучи солнца не освещают в полной мере все великолепие любимого сада брата. Того самого потрясающего цветочного сада, в беседке которого раньше можно было понежиться на коленях брата, пока тот читал книгу и мягко поглаживал волосы. Госсен вздыхает, понимая, что сейчас последний момент, когда он может повернуть назад, и чертовы цветы заставляют его все же спрыгнуть вниз на территорию замка Аберлин. Благо тут даже заросли какие-то мягкие, раньше как будто больнее приземляться было, или просто был неопытный. Паксли младший собирается с мыслями в последний раз, отряхивает одежду после прыжка и уверенным шагом направляется ко входу. Было бы все намного лучше, если бы не пришлось споткнуться по пути и приземлиться на колено. Юноша тут же списывает это все на нервы, на усталость, а также на «кто-то совсем за своими делами забыл про сад, тут уже столько сорняков, черт ногу сломит». Подняться не составляет труда. И упасть снова — тоже. С характерным, но тихим «да что за?..» Госсен поворачивает голову в желании разглядеть, что заставило его в этот раз рухнуть на землю полностью. Как оказалось, не только рухнуть. Что-то тянет усиленно за ногу и вызывает искреннее недоумение на лице юноши. В темноте не разобрать, словно силки или веревки, но не похоже на хватку чьей-то руки. Значит, можно разрезать. Кинжал тут же летит в сторону предполагаемого натяжения, и после характерного резкого звука становится как-то попроще. Госсен дышит шумно, тут же ложится на спину, чувствуя, как накатывает паника на самом деле, а ее догоняет искреннее удивление. Он подтягивает ноги к себе, чтобы выяснить, какая сила вообще утаскивала его за собой, и ладонь действительно нащупывает нечто похожее на веревку. Только такое гладкое, противное на ощупь, склизкое, а при свете Луны, кажется, даже отдает зеленым цветом. Все рецепторы чувств подают сигналы, и мозг делает вывод, что это все же растение, которое похоже на лианы. И что это было тогда, раз это всего лишь безобидная зелень? Наверно слишком разволновался, вот фантазия и разыгралась. Вздох облегчения тут же перерастает в очередной шумный выдох, когда Госсен чувствует, как его тянут уже за две ноги, причем растение явно теперь прикладывает больше усилий, утаскивая обратно к величественному ограждению замка. В те самые заросли, которые еще пару минут назад спасли от возможного болезненного приземления. Там-то Госсену и дают отдышаться на мгновение, когда лианы перестают усиленно тащить к себе. Это все кажется какой-то шуткой или неудачным розыгрышем. А может вообще стоит посочувствовать герцогу замка, если он настолько запустил собственную территорию, что та теперь атакует даже своих. Хотя может за «своего» тут уже никто Госсена не принимает, поэтому любая живность норовит свести с ним счеты. На эти размышления ушло несколько секунд, пока юноша снова вставал на ноги, параллельно надеясь на то, что растение успокоилось, и вообще над ним просто решили слегка поиздеваться. Однако, все происходящее постепенно тихо науськивало самый ужасающий вывод: «может, зря я вернулся? Это все знак, стоит свалить обратно». Тяжелый вздох срывается с уст уже не из-за огорчения, а из-за того, что очередные силки опутывают его кисть, усиленно сжимая. Самое агрессивное «да сколько можно?» вырывается рычанием из груди, но этот трюк так просто не пройдет: свободная ладонь тут же хватается за очередной кинжал. Впрочем, характерный звук звенящего металла на земле раздается столь же быстро, ибо вторую руку ждала та же самая судьба. Растение сводит кисти Госсена за его спиной, крепко фиксируя и не давая возможности вырваться ни при каких обстоятельствах. Хотя он честно пытался. Но лианы все еще опутывают и щиколотки, не позволяя и шагу сделать, остается только с недовольными возмущениями понадеяться на силу собственных мышц и возможность разорвать в клочья несчастную настойчивую растительность. А если не получится? В голове столько вариантов проскакивает, но все мысли сводятся к одной, самой логичной: на помощь звать нельзя, тем более Эймона. Вряд ли он услышит что-то из своих покоев, но после огласки стражи примчит моментально, чтобы съязвить сразу же нечто похожее на «и ты собирался всю жизнь быть вдали от меня? Ты неравный бой растению проиграл, господи». Нет, точно нет. Стоило воспроизвести эту сцену в голове, как мотивация позвать на помощь пропала совершенно. Да и все размышления прерываются окончательно, когда новые лианы начинают опутывать тело самым странным образом. И казалось бы, вывод напрашивается вполне очевидный: растение хочет убить, так что надо продолжать сопротивляться. Только вот убить ли?.. Лианы просачиваются под одежду, и это уже начинает напрягать всерьез, когда на уме сплошные молитвы, мол, если эта штука хочет моей смерти, пусть не мучает хотя бы напоследок. Пока Госсен с самым неподдельным удивлением пытается понять, куда движутся все ответвления растения, словно человеческое зрение вообще позволяет разглядеть хоть что-то сквозь одежду, он с искренним испугом смотрит на то, как очередная лиана пытается толкнуться уже в рот. И тут хотя бы порядок действий понятен: сжать челюсти посильнее, поджать губы, не дать ни коим образом этой штуке еще и внутри оказаться. Вот Госсен и вертит головой, уворачивается старательно от назойливого оппонента, но у того все еще есть преимущество. Все попытки предотвратить проникновение заканчиваются, когда юноша чувствует, как лиана обвивает его шею и сжимается на нежной коже. Нехватка кислорода терпима несколько секунд, но инстинкты берут свое и вынуждают открыть рот, чтобы хотя бы попытаться вдохнуть воздух. Из хороших новостей, растение больше не пытается удушить. Из плохих — оно тут же пользуется открывшейся возможностью и проникает в рот. Пока Госсен пытается отдышаться, последние силы он тратит на то, чтобы хотя бы прокусить растение, но то настолько склизкое и плотное, что даже зубы то и дело противно съезжают. Голубые глаза распахиваются в удивлении, когда лиана начинает впрыскивать нечто в полость рта. Жидкость такая маслянистая, но настолько приятно сладкая, что вкусовые рецепторы не находят в этом ничего подозрительного и шустро посылают мозгу сигнал «можно глотать». Хорошо, что здравый смысл в критической ситуации берет свое, одна лишь мысль «это скорее всего яд» заставляет резко запрокинуть голову, выпуская изо рта лиану, и Госсен тут же сплевывает всю жидкость. Ситуация отстой. Теперь вообще нельзя глотать, потому что по-хорошему надо бы тут же прополоскать полость рта чистой водой. Паника накатывает только сильнее от беспомощности, от мыслей: «отвратительная смерть от какого-то растения, уж лучше б от проклятия тогда почетно сдох», от того, что растение проворачивает тот же трюк: сжимается на шее, заставляет послушно открыть рот, но теперь поступает умнее. Лиана проникает глубже в глотку, не оставляя никакого шанса повторно сплюнуть приторную жидкость: та течет по горлу медленно, пока Госсен мысленно прощается уже с остатками своей жизни. Надо было позвать на помощь. Надо было согласиться вернуться в замок еще в тот раз. Надо было признаться Эймону во всем, пока еще был жив. Тело постепенно обмякает, и наверно так и чувствуется подступающая смерть. Как не старался сжимать горло, только бы ничего не глотать, но не вышло. Еще пара секунд, и Госсен со слезами на щеках смиренно сглатывает приторный нектар, мысленно с жалостью ухмыляясь самому себе, мол, ну какая сладкая погибель. Единственное, похоже яд работает слишком медленно. Юноша даже успевает почувствовать, как лиана медленно покидает горло. Кажется, это возможность хоть немного прийти в себя, пока нет никакого эффекта? Паксли младший опускает голову и дышит глубоко, тяжело и шумно, пытаясь понять, какие в итоге симптомы у злосчастного эликсира, которого он теперь наглотался сполна. Наверно исход все же летальный, температура в теле ощутимо повышается, щеки горят, а в теле слишком подозрительная расслабленность. Вон, уже кажется, очередной эпизод предсмертного бреда подъехал: Госсен чувствует, как лианы под одеждой снова начали шевелиться, и те, что на торсе были, теперь активно поднимаются выше, намеренно задевая соски. Растение ласкает нежную зону, поглаживает, играется с ней непозволительно приятно. И сам юноша уже прекрасно осознает, что это какой-то абсурд. Только вот даже отреагировать адекватно с логичным недоумением он уже не может, Госсен лишь усмехается тихо, прикрывает глаза, повторяя мысленно одну и ту же фразу: «ну какой же бред». Наверно костлявая таким образом пытается заманить к себе, чтоб не дай бог в живых не остался. И если так, то у нее прекрасно получается: Паксли младший стонет тихо от продолжительных ласк, подстраивается под приятные влажные касания, не сопротивляется даже в тот момент, когда лиана и в нижнее белье проникает, обволакивая чувствительную головку члена. «Ну надо же, от таких ощущений и умереть не жалко», — нашептывает одурманенное сознание.«Я смотрю, ты здесь развлекаешься?»
Слишком знакомый голос заставляет приоткрыть на мгновение глаза. Эймон. К гадалке не ходи, эту характерную походку, этот блеск в глазах, это надменное выражение лица даже в темноте рассмотреть легко. Жаль, что сознательная часть отказывается работать совсем, не хватает сил собраться с мыслями и как-то оправдаться. Да и нужно ли? Если это все разыгравшееся воображение перед смертью, то неудивительно, что теперь ему видится и Эймон, о ком бы он еще думал напоследок. Но силуэт впереди все отчетливее, несмотря на туманный взгляд юноши, и перед ним все же останавливается старший брат, оценивающе разглядывая всю ситуацию и складывая руки на своей груди. — Не… Не приближайся… — единственное, что пока может выдавить из себя Госсен. — Запрещаешь? Ты боишься меня? — с искренним интересом спрашивает герцог, вопросительно поднимая бровь. — Нет. Эта штука… Она опасна, — завороженный взгляд пытается выдать хоть долю беспокойства, предупредить брата о том, что отсюда надо бежать, но есть ощущение, что Эймона это мало волнует. Да и Госсена тоже, когда он все чаще осматривает брата с ног до головы. — Как благородно с твоей стороны, — довольно ухмыляется герцог, который явно не ожидал того, что в таком состоянии в первую очередь брат будет переживать о нем. Сам он совершенно спокойно проводит ладонью по одной лиане, оценивая консистенцию склизкой жидкости. Кажется, растение и не собирается его трогать, жаль, что на лице слишком сложно сейчас изобразить удивление, — как на вкус? — Сладкое?.. — с легким недоумением выдает Госсен, но в следующую же секунду он вновь прикрывает глаза, тихим стоном реагируя на очередные поглаживания растения в области члена. В таком состоянии ничего не разобрать: ни сути диалога, ни слов брата, ни обстоятельств, при которых лианы атакуют только младшего. — Потрясающе. Тогда я тоже попробую, — слишком ласково произносит герцог, приближаясь к своему брату вплотную. Госсен явно не ожидал, что под «тоже попробую» Эймон имел в виду резкий поцелуй, но… Тело уже ничего не имеет против. Старший терзает губы своевольно, одаривает укусами, толкается настойчиво языком внутрь, а младший только рад. Чувственный поцелуй и ладонь брата в волосах Госсена, кажется, только дополняют все приятные ласки, которые уже ощущаются вполне логичными и желанными. Герцог перекладывает ладони на чужую одежду, не отстраняясь от губ, расправляется с верхней частью, а дальше вполне шустро расстегивает ширинку брюк брата, пока младший с полной отдачей продолжает жадно целовать Эймона. Только разобравшись с лишней тканью, Паксли старший осторожно отстраняется от чужих губ, завороженно разглядывая, как несколько лиан старательно пытаются задеть все эрогенные зоны на теле брата. И даже если раньше казалось, что это слишком грубый метод проучить Госсена, теперь Эймон вполне уверен: это зрелище того стоит. — Эймон… — взгляд оторвать приходится только из-за почти слезливой интонации брата, — я умру?.. — этого стоило ожидать. Как бы не был возбужден, брат все еще напуган, даже если смотрит в глаза герцога теперь так преданно, словно после ответа сам тут же к губам снова прильнет. Вместо этого Эймон сначала обе ладони перекладывает на чужое личико, осторожно и мягко его поглаживая. — Мой любимый мальчик, — чуть ли не шепчет герцог, — разве ты еще не успел понять? Я не дам тебе умереть, пока я рядом, — эта фраза заставляет Госсена в очередной раз простонать тихо в чужие губы, — да и потом. От этих феромонов еще никто не умирал. — Феро… Что?.. — дымка застилает взгляд Паксли младшего, и сейчас, кажется, прозвучал его последний логичный вопрос. Будь он в сознании, уже бы прекрасно понял, что та самая сладкая жидкость дурманит его и заставляет возбуждаться от любых касаний. А Эймона растение не трогает лишь по одной причине. — Госсен, — герцог игнорирует вопрос. Он все еще у губ брата, он дразнит его близостью, но не целует, пока вторая ладонь опускается вниз. Та с легкостью убирает лиану с чужого члена и ложится на него, поглаживает по всей длине, выуживая из брата очередной стон. Жаль только, что голос самого Эймона меняется. Сквозь всю приторную интонацию слышится теперь тихое шипение, — знаешь, я ведь молился Богу каждый день, чтобы снова увидеть тебя. Мне кажется, теперь твоя очередь уверовать. Вместо ласкового поцелуя точку в этой ядовитой фразе ставит только лишь ощутимый удар ногой в голень, от которого Госсену приходится в следующую же секунду упасть на колени. Приземление сопровождается обиженным на боль всхлипом, но герцог не дает отдышаться. Эймон за волосы мертвой хваткой подтягивает брата ближе к своей ширинке, заставляя щекой в нее упереться. Только секундная возможность была у Паксли младшего разглядеть в чужом лице сверху небывалую надменность, а дальше приходится жмуриться из-за того, как старший заставляет лицом о промежность тереться. И даже если где-то на задворках сознания слышится самый возмущенный тон, мол, унизительно, с чего он решил, что может так играться, тело все равно отказывается слушаться. Оно реагирует иначе, оно под каждый слабый толчок подстраивается, оно выпрашивает, чтоб герцог продолжал играться в той же мере, если не хуже. Все попытки уговорить себя противостоять феромонам тщетны, брату стоило хватку на волосах ослабить, как Госсен и вырываться не стал, просто отстранился слегка, поднял голову и прилежно открыл рот, выставляя язык. В туманном взгляде читается весь спектр эмоций от «давай, ты же этого хочешь?» до «я сам об этом уже мечтаю». Эймону остается лишь самодовольно разглядывать беспомощность, смирение и вожделение на лице брата, пока он расправляется со своей ширинкой. И ведь не спешит же, чуть спускает нижнее белье, головку члена кладет на язык Госсена, командует строгое и однозначное «сам вылизывай», убирая ладонь с чужих волос совсем. Паксли младший и кивнул бы в знак послушания, но вместо этого он лишь слепо повинуется приказу, не хуже щенка, которого надрессировать успели. Язык обволакивает головку, мажет по всей длине до основания несколько раз, оставляя широкие влажные полосы. Он и губами проходится по нежной плоти, когда сам еле сдерживает себя от шумного дыхания и тихих стонов. А ведь со стороны ситуация все еще невероятно унизительная: приходится на коленях вылизывать член старшему брату на заднем дворе замка Аберлин, вот уж точно радушный прием. Но сейчас плевать. Невероятно плевать, когда Госсен уже на поводу у собственных желаний идет и губами обхватывает головку, вбирая член внутрь. Жуть как неудобно: колени болят от серии падений, руки связаны, не получится даже уже скопившуюся слюну с уголков губ вытереть. Как хорошо, что одного мимолетного жалостливого взгляда младшего хватает, чтобы старший помог в тот же момент. Эймон хватает ладонью волосы брата вновь, толкаясь уверенно в чужой рот несколько раз. Никаких сопротивлений, никаких рефлексов, никаких возмущений, а значит, можно вставить и глубже. Паксли старший стонет еле слышно, взгляд оторвать не может оттого, как младшему чуть ли не в горло его член упирается, а тот хоть и давится, хоть и терпит очередные слезы, но вбирает вновь внутрь, издавая синхронные с братом стоны. Герцог и не думает замедляться в собственных движениях, даже когда замечает, как очередная лиана скользит вниз по спине брата и под брюки шустро пробирается. На горделивом лице Эймона только ухмылка от осознания того, что одним лишь оральным сексом брат свои грехи уже не искупит. Госсен это понимает уже в следующее мгновение, когда из горла вырывается не очередной стон, а плаксивый скулеж, и сам он поднимает тревожный взгляд на брата, даже если не смеет без команды отрываться от члена. Ведь, судя по ощущениям, лиана спустилась вниз только для того, чтобы растянуть Госсена, и это чувствуется… как минимум странно. Хорошо, что растение влажное и скользкое, никаких болезненных ощущений нет, но даже расплавленное возбуждением и феромонами сознание удивляется дальнейшим намерениям Эймона. — Что такое? — герцог задает вопрос в самой издевательской манере, — тебе так сильно не нравится два проникновения сразу? — он даже снисходит до того, чтобы вынуть член из чужого рта да послушать чужое мнение, но Эймон оставляет головку на языке брата и ею же одаривает язык парой шлепков, тем самым давая брату время на размышление. Но тот не дает никакого ответа. Потому что растение давит приятно на стенки, растягивает осторожно, и оттого Госсен только невольно ноги чуть шире раздвигает да взгляд отводит сторону. Благо Эймон произносит ответ за него, — ну надо же. Тебе наоборот это нравится. Тогда не смей скулить. Очередной предупредительный приказ, после которого Эймон снова толкается во всю длину в рот брата. А ведь скулить больше и не приходится. Госсен, одурманенный эликсиром чертового растения, слишком быстро привыкает к заполненности, к ритмичным толчкам, к тому, что можно даже в таком беспомощном состоянии вверить себя брату. И одна мысль о том, что только от Эймона сейчас зависят все его ощущения, пьянит еще больше, заставляя подаваться навстречу члену. Казалось бы, нужно просто расслабить горло, и герцог будет доволен, герцог уделит внимание и будет любить его — только это и науськивает затуманенное сознание. От всяческих влажных фантазий и транса отрезвляет только пустота в полости рта и хлесткая пощечина, которая заставляет инстинктивно голову отвернуть и проскулить громко от боли. Жаль, что любой возмущенный взгляд слишком контрастирует с напряженным стояком Госсена. И Эймон этим нагло пользуется: поднимает брата с колен любезно и разворачивает к себе спиной тут же, окончательно спуская его брюки. Одним лишь касанием герцог убирает все лишние лианы с тела младшего, кроме тех, что ограничивают руки, чтобы самостоятельно насладиться им полностью. — Я же сказал, не скулить, — тихо рычит Эймон на ухо, проводя пальцами около анального кольца брата. Стоит ведь сначала проверить, насколько тот растянут. — Прости… — совсем непроизвольно срывается с губ Госсена, когда он подставляется под малейшие касания, выгибается в спине, только бы получить большего. Без лиан уже совсем непривычно, надо бы любым способом выслужиться, чтобы брату все понравилось. Нутро подсказывает, что хотя бы сейчас нужно не злить герцога. — Вот так уже лучше. Это мой хороший мальчик. Эймон произносит еле слышно эту гипнотизирующую фразу, когда сразу двумя пальцами проникает внутрь. Чужие мышцы сжимаются инстинктивно, но сопротивлений нет, а значит, можно больше не нежничать. Как бы не хотелось еще поиграться, одними пальцами заставить Госсена стонать во весь голос, но собственное возбуждение и нетерпение тоже дают о себе знать. Брат слишком соблазнителен в таком опьяненном состоянии, слишком послушный и податливый, чтобы не воспользоваться им по полной программе. Поэтому, несмотря на чужие чувственные стоны, Эймон убирает пальцы и подставляет головку к входу, ею трется непозволительно медленно, пока не заметит, как брат сам слишком жадно старается бедрами подстроиться под член. Самого себя отругать бы за отсутствие хоть какой-то выдержки, но затягивать еще больше ощущается как непозволительная роскошь. Потому Паксли старший входит медленно, давая младшему время привыкнуть к новым ощущениям, а сам он кладет голову на чужое плечо и ладонями начинает мягко водить по чужому торсу. То ли чтобы успокоить Госсена, то ли чтобы облапать наконец тело, которое всецело только ему по праву и принадлежит. Он любуется, пальцами обводит чувствительные соски, оттягивает их, сильно зажимая, и вновь осторожно ласкает, жадно мнет грудные мышцы, науськивая на ухо одни и те же фразы: «мой любимый мальчик. Самый красивый, самый послушный, самый сексуальный. И только мой». Эта мантра в сознании Госсена скрижалью отпечатывается, он кивает послушно пока чуть закидывает голову назад, прикрывает блаженно глаза от удовольствия и под любые касания подстраивается. Собственное возбуждение зудит и ноет, но покуда руки связаны, даже ладонью себе помочь не получится, а брат не спешит его член гладить. Эймону ведь намного важнее толкнуться наконец во всю длину, вместе с братом простонать громче и ладонями провести медленно вниз к талии. Одна рука наконец ложится в районе лопаток Госсена и резко давит, заставляя юношу нагнуться и тем самым бесстыдно подставиться бедрами навстречу еще больше. Жаль, что вся реакция тела вновь на стороне Эймона: Паксли младший раздвигает ноги чуть шире, только бы старшему было удобнее толкаться, на что сам герцог довольно ухмыляется и делает первый толчок. За ним еще один резкий и еще, чтобы убедиться окончательно, что брат доволен всем в той же мере. Не скулит, умница какой. — Будешь сильно шуметь, прибежит прислуга, — предупредительно произносит Эймон, когда сам последние силы тратит на более или менее цельное предложение, — вряд ли они хотели бы видеть, как ты выпрашиваешь брата вставить тебе поглубже. А ведь и впрямь попросить хочется. Паксли старший уже и ладони перекладывает на бедра, впиваясь в них ногтями, и темп устанавливает быстрый и ритмичный, а с уст младшего все равно срывается тихое и довольное «еще, еще, еще». Это не те невинные касания, которые раньше испытывал Госсен. Это не те краткие поцелуи, которыми иногда награждал его Эймон, а затем сам в смятении отводил взгляд. Это не манящая близость в ложе герцога при свете луны, когда они оба позволяли себе только петтинг, боясь переступить сакральную черту. Это вполне себе ощутимые толчки, звонкие и пошлые шлепки, довольные стоны обоих, в которых читается обоюдное «я буду пользоваться и обладать тобой» и «я буду этому только рад». Мышцы Госсена сжимаются приятно на члене с непривычки, и от этого самому бы не нарушить собственную просьбу вести себя хоть как-то тише. Эта задача вообще не кажется реальной, когда ладонь Эймона все равно одаривает ягодицы брата шлепками, чтобы тот не расслаблялся, ибо даже если устал, все равно обязан дальше на член насаживаться, команды останавливаться ведь еще не было. Ее и не будет. Паксли старший продолжает своевольно толкаться внутрь, движения становятся слишком резкими и частыми, а на бедрах того и гляди синяки потом останутся от крепкой хватки и от желания натянуть брата на свой член посильнее. Но это означало лишь одно: еще мгновение толчков в подобном темпе, и Эймон изливается внутрь, прижимая чужие бедра к своим вплотную. Госсен чувствует непривычное тепло, хочет инстинктивно свести ноги, но те дрожат и от усталости, и от напряжения, и сам он может только очередные стоны выдавать время от времени. Хорошо, что заботливый брат помогает выпрямиться. Он конечно убирает член предварительно, разводит чужие ягодицы, проводит пальцами по влажному растянутому кольцу мышц, довольно улыбаясь, но затем все же помогает. Подтягивает Госсена, прижимая его снова спиной к себе, кладет слишком осторожно ладонь на чужой член и проводит ею по всей длине, вынуждая брата простонать уже громче. Он ведь даже не замечает, как Эймон отодвигает резко воротник его одеяния и непозволительно близко ластится к шее. К тому самому месту, где раньше была злосчастная метка. — Я хочу, чтоб ты запомнил, Госсен, — он звучит вполне серьезно. Но ему легко говорить, он уже почти пришел в себя после оргазма, это младший наконец с ума сходит от касаний в самой чувствительной области. Так что просьба запомнить что-то уже смешно звучит, — ты не избавился от проклятия и никогда от него не избавишься. Потому что я твое единственное проклятие на всю жизнь, и даже в Аду мы будем с тобой вместе. Теперь уж точно. После столь грозного заявления Эймон льнет губами к шее брата и задерживается в этом положении какое-то время, посасывая и покусывая нежный участок кожи. Сам он слышит, как чужие стоны становятся громче лишь из-за того, что Паксли старший наращивает темп, задевает чувствительную головку все чаще, и приходится свободной ладонью зажать рот юноши. Дышать становится сложнее, но может, оно и к лучшему. Легкая версия удушья, покалывающая боль в районе шеи и активные ласки рукой заставляют Госсена перестать завороженно пялиться на то, как спокойно брат надрачивает ему. Он прикрывает глаза, сам активнее толкается в руку и с приглушенным стоном кончает, ощущая приятную дрожь по всему телу. Так хочется упасть снова на землю от бессилия, но Эймон не позволяет. Он медленно языком проводит по оставленному яркому засосу, поглаживая успокоительно любимое тело. Надо же и впрямь заклеймил, новую метку поставил и обозначил, что действительно хочет быть его проклятием на всю жизнь. Сейчас одурманенное и уставшее сознание даже находит этот жест романтичным. Только слов никаких не находится, то ли челюсть устала совсем, то ли способность мыслить выдолбили окончательно.***
Лучи солнца раздражительно ложатся на сонные веки и заставляют приоткрыть глаза. Вокруг уже слишком привычная обстановка, все детство здесь провел, а в этой комнате — последние несколько лет взросления. Тут ничего не изменилось, даже все тот же герцог сквозь сон мягко ластится, стараясь обнять покрепче. Последнее, что припоминает Госсен, когда пытается восстановить цепочку вчерашних событий, это заботливые жесты Эймона, когда тот старательно одевает брата, а затем подхватывает его, беря обессиленное тело на руки. Такое ласковое «пойдем домой, солнышко» прозвучало в тот момент на контрасте со всеми предыдущими надменными фразами, а дальше, кажется, так и уснул на его руках. И проснулся в них же, Эймон стискивает в объятиях, даже если еще крепко спит. Не верится. Ни во все произошедшее, ни в невинное ангельское лицо спящего брата теперь. Значит, это все был не сон. Ни проклятие, ни побег из дома, ни демонстративное насилие, судя по болезненным ощущениям на шее, напоминающим о вчерашней ночи. Хотя Госсен ведь этого и хотел? Быть с Эймоном рядом, просыпаться от его касаний, слышать от него комплименты, даже если цена тому — собственное достоинство. Значит, теперь все не так уж и плохо, верно?