Первый поцелуй ойран

Мадара смотрит на неё, испуганную прикосновением, и ему почти на физическом уровне больно от того как она выискивает в его лице подвох — её глаза цвета гречичного мёда, которые он вспоминал долгими бессонными ночами, изучают Мадару из-под слегка подрагивающих ресниц. Он боится даже дышать. Время замерло для Мадары и сердце гулко отчитываться удары где-то в груди — ему казалось ещё немного и оно ухнет вниз, разорвётся, лопнет. Он медленно, словно во сне, поднимает руку. Хаширама не движется. Он шутил как-то, что с белилами на лице она похожа на фарфоровую статую, а та, усмехнувшись, добавила: «Статуи и то краше». К чёрту их. Мадара плевал с высокой башни на каноны красоты модные веяния — сейчас, в свете луны, в своём любимом зелёном кимоно с «журавликами», Хаширама казалась ему чем-то неземным, волшебным, нереальным. Коснись и она испарится, оставит его одного в этой комнатёнке. Её волосы, мягкие как шёлк и длинные, спадающие до самого пояса, щекочут сейчас его пальцы. Мгновение — и самыми кончиками он касается её лица. Хаширама выдыхает, медленно, тихо, полностью. Не отстраняется. Он осторожно проводит по линии её челюсти, почти невесомо, боязно — мозоли на собственных ладонях, грубых и больших, способных вынуть катану из ножен в мгновение ока и перерубить соперника пополам, кажутся ему сейчас такими неловкими. Её кожа, нежная, мягкая, как бабочкины крылья — только надави и порвётся — он не может позволить себе коснуться её как хочется, как снится, как мечтается. Мадара замер в ожидании. Она всё ещё не движется — видимо он поспешил. Сердце стучит всё громче и, кажется, выпрыгнет из глотки — идиот, дурак, как всё испортил! Он опускает взор и ослабляет кисть, как вдруг чувствует на себе её цепкие пальцы. — Не отнимай руки. Так жалобно, что сердце у Мадары ёкает и, кажется, ухает куда-то в пустоту. Она держит его ладонь и смотрит — просит — на него своими прекрасными глазами. Он проводит костяшками пальцев линию от шеи до лба, до скулы, до подбородка — и медленно движется ей на встречу. Хаширама забирается ладошкой ему за шиворот и чертит там витиеватые линии — от них у Мадары по телу будто проходят искры. Его колотит, дыхание, и без того тихое, становится едва-едва ощутимым — одно неверное движение, чудится ему, и всё закончится. Их лица почти напротив друг друга и Мадара видит трещинки на её губах, сухих и едва открывающихся для вдоха. Он поднимает взор к её глазам и замирает, поражённый — они черны как беззвёздное небо, подёрнутые пеленой; ресницы опущены, но взгляд... на дне его беснуют ёкаи, как то всегда бывает у Хаширамы, и ни к чему хорошему это обычно не ведёт. Они смотрят друг на друга ещё мгновение и Мадара позволяет себе неслыханную дерзость — чести ради, он клятвенно обещает себе, что позже займётся самовоспитанием! — и подаётся вперёд. Всполох, искра, огонь. Мадара чувствовал себя странником, вечность скитавшимся под палящим Солнцем пустыни и нашедшем-таки источник — он забыл в этот миг обо всём за пределами этой комнаты. Работа, товарищи, семья, собственное имя — он бы не вспомнил ничего из этого, выпав из мира и реальности. Он целовал её упоённо, с головой уйдя, растворясь в ней. Он любил её, эту девушку-богиню, благодарил Небо за возможность видеть её, прикасаться, любить. Каждый вдох — ода ей, каждый поцелуй — стихи, исполненные обожания. Он не заметил как слетело с него хаори, как ослабел пояс кимоно — в его руках величайшая ценность, его Хаширама, его Солнцеликое благословение. Его бросало то в жар, то в холод, кровь стучала в ушах и хотелось умереть от счастья, переполнявшего его до краёв. Он очарован, влюблён до безумия и готов пасть без чувств каждый раз, как она отвечает — божья милость, он падёт за неё. Его поцелуи, дыхание, прикосновения — он везде, и не сыскать было в ту ночь человека счастливее, чем Учиха Мадара.