But the other woman will always cry herself to sleep The other woman will never have his love to keep And as the years go by the other woman Will spend her life alone
— Ученики опять жалуются, Сугуру. Знаешь, что говорят? «Годжо-сенсей, почему Вы не такой крутой, как Гето-сенсей?». И что мне на это отвечать? — Прямо так и говорят? — Прямо так. Гето оторвал взгляд от бумаг — чёртова преподавательская бюрократия не отпускала его ни на секунду, а для Годжо, казалось, её вообще не существовало — и наткнулся на самую хитрую улыбку в мире. Ещё секунда — и эта улыбка станет звонким, довольным смехом. Когда в колледже наступало время обеда, у преподавателей было много вариантов, как провести это время. Сугуру, не чувствующий голода до вечера, проводил его с кипами документов — разгружал себя заранее, чтобы в конце рабочего дня сразу уйти домой. На самом деле, торопиться ему было незачем: он жил один, дома не было ничего, что нуждалось в нём так сильно, как он бы хотел. Но сила привычки оказывалась сильнее, и каждую перемену он проводил с бумагами и чернилами. И всегда безуспешно, потому что Сатору Годжо выбирал проводить своё свободное время, доставая Гето. Он пытался вытащить его поесть. Прогуляться по парку и размять ноги. Посплетничать о том, кто из учеников в кого влюблен и кто из преподавателей его бесит больше, обязательно с развернутыми объяснениями. Сначала Гето, следуя негласной традиции, отнекивался и делал вид, что действительно занят, но потом неминуемо сдавался. У Годжо Сатору было миллион вариантов, с кем пообедать. А он всегда выбирал своего старого друга. Сугуру это не то чтобы льстило, но радовало. Внимание Сатору, длящееся больше двенадцати лет, будто было напоминанием, что Сугуру не так одинок, как ему всегда казалось. И хотя это переживание он прятал достаточно глубоко — он был уверен, что ни один его коллега не подумал бы о Сугуру как об одиноком человеке — Гето знал, что Сатору умел видеть его насквозь. Со всеми его страхами, мечтами и заскоками. — Ты так нагло врёшь только чтобы вытащить меня в рамённую? И какой пример ты подаёшь ученикам? — Сугуру устало улыбнулся и отодвинул документы. Он не выдавал себя ни жестом, ни взглядом, но всегда радовался, что Сатору освобождал его от плена иероглифов. — Что их любимый Гето-сенсей тоже человек и ведётся на комплименты в свой адрес. Даже такие неубедительные. — Как хорошо, что они тебя сейчас не слышат. Он встал и наконец размял затёкшие мышцы — они ощущались как деревянный каркас, не приживающийся в организме. Иногда Сугуру жалел, что его дисциплина требовала усидчивости. Его уроки были классическими, с конспектами, лекциями и контрольными. С учениками, сидящими за партами и слушающими его мелодичный голос, исторические факты от него звучали так легко, будто Сугуру говорил о своей жизни, а не о давних эпохах. Именно из-за академичности своего предмета, Сугуру приходилось взращивать в себе артистизм и талант рассказчика, иначе бы ученики засыпали в первые же минуты. В отличие от уроков Сугуру, дисциплина Сатору была более гибкой. В его уроках было много воздуха и жизни, они с учениками много времени проводили на улице и стадионе у школы, и проходя по аллеям, Сугуру постоянно слышал, как те весело боролись и оттачивали свои силы со знакомым энтузиазмом. А Сатору наблюдал за ними со стороны, в полутени каштановых деревьев. В такие моменты они неизбежно сталкивались взглядами и улыбались, безмолвно здоровались. Сугуру переводил взгляд на учеников Сатору и думал: «Какой же хитрец — да это же вылитые мы в школьные годы! Сатору вообще не старался, конечно». Но мысленно добавлял, что, наверное, Сатору старался больше всех остальных. Даже больше него самого.***
Сугуру Гето помнил своё первое впечатление о Сатору Годжо. Наверное, потому что оно было ярким, как штрих кометы в ночном небе — зрелище, которое запоминается на всю жизнь. Неповторимое чудо. Как и комета, Сатору Годжо тоже был чудом. За все последующие годы Сугуру ни к кому не почувствовал столько быстрого и жгучего раздражения, как к этому избалованному шуту. Начало их первого учебного года пахло жаренными орехами и цветущей вишней, было оглушительно громким, неслось со скоростью света. Учёба, как и у всех, начиналась весной, и с первого же занятия их учитель произнёс фразу, которую Сугуру потом говорил и своим ученикам: — Если вы не готовы умереть в стенах этого колледжа, то вам, полагаю, здесь не место. Потому что тут мы требуем от учеников больше, чем остальные. Конечно, Магический Колледж отличался от обычного — как минимум, аналитический разум Гето предполагал, что шанс умереть здесь был выше. Ученики изучали совсем другие вещи, нежели неодарённые. А ещё он чувствовал незримую иерархию, разделяющую всех на чёткие категории. Это прослеживалось даже во взглядах и позах, в которых сидели ученики. Чувство иерархичности в первый день притянуло его к девушке, чьего имени он не знал, но в которой чувствовал сильный дух. Она сидела идеально прямо, не отводила взгляд от учителя и едва заметно кивала на каждое его заявление, отчего короткие волосы упруго подпрыгивали. Она держалась так же, как он — самодостаточно, не выдавая ничего лишнего. Так сидели только те, за чьими спинами не было покровительства великих фамилий. Те, кто мог рассчитывать лишь на себя и свои способности, и в которых этот комплекс превратился во внутренний стержень. Например, Годжо Сатору так не сидел. И пока Сугуру с красавицей-незнакомкой неподвижно слушали учителя, восхищались прямотой низкого голоса и уже были в шаге от обожествления, этот выскочка произнёс: — А можно как-то короче и без пафоса, а? Сугуру обернулся сразу же. Наткнулся на смеющийся взгляд, расслабленную позу, копну нерасчёсанных светлых волос. Он сидел чуть дальше их двоих, будто отделяя себя, и одним видом испытывал учителя на прочность. И вот, загорелось. Вспыхнуло. Непривычное чувство гнева, слишком яркое, слишком тяжёлое, одолело Сугуру Гето с первого взгляда. А вместе с ним — унизительное бессилие. Молчание, отведённый взгляд. Потому что о клане Годжо не слышал только глухой. Как и о их молодом наследнике, светловолосом Сатору. Носителе такой фамилии, которая щитом его остерегает от любых оскорблений. И Сугуру не мог сказать ему ни слова, потому что клан Гето был на грани разорения столько же, сколько существовал, и вся его семья считала себя скорее простыми бедняками, чем избранными. Если они и были в чём-то особенными, так это в неудачах, которые славили их род. Сугуру привык стесняться своего происхождения. Сатору же, видно, нёс его гордо, даже когда не говорил о нем. — Сатору Годжо, я тебе не прислуга, чтобы со мной пререкаться. И обязанностей тут у тебя будет столько же, сколько у остальных. Сугуру продолжал изучать лицо преподавателя. Выражение глаз скрывали тёмные очки, более непроглядные, чем у Сатору, но всё остальное излучало спокойную, строгую уверенность в себе. Масамичи-сенсей был не из тех, кого вывел бы из себя малолетний выскочка. Даже если этот выскочка был из клана Годжо. — Почему это?! — А что, ты чем-то лучше? И Сатору хмыкнул. Мол, один-один. Сугуру не удержался и закатил глаза. Иногда он хотел знать, каково это — обладать внутренним правом вести себя так с преподавателем. Каково это — так явно дерзить и ощущать, будто для тебя нет последствий? Хотя, как уже верно заметил Гето, Масамичи-сенсей обладал куда большей внутренней силой, чем юный Сатору. И с первого же дня он нагружал их заданиями, от которых даже Сатору притих и помрачнел. У Масамичи-сенсея они учились втроём. Незнакомку, которая понравилась Сугуру, звали Сёко — она пахла табачным дымом и её больше любили девушки, чем другие парни. Даже Сатору её будто побаивался. Сугуру же не видел в ней той суровости, которую видели другие, и какое-то время думал, что влюбился, однако потом понял, что просто нашёл свою душу в женском обличии. Именно она его интересовала и радовала, а вот всё физическое не вызывало никаких эмоций. Когда они соприкасались локтями, сидя за одним столом, он не чувствовал волнения. Это были мелочи жизни, которые никак не задевали его сердце. В отличие от Сатору. Первые полгода они отчаянно не могли найти точки соприкосновения. Всё весёлое в нём раздражало, серьёзное — не вызывало доверия. Когда он был в центре внимания, Сугуру осыпал одногруппника сарказмом, когда же его обделяли вниманием — шутил ещё жестче. Сатору не терпел и постоянно огрызался в ответ, сначала шутливо, но потом, чем дальше заходили их разговоры, тем быстрее накалялась обстановка. В начале их перепалки выглядели дружескими, но уже под середину казалось, что лбами столкнулись два кровных врага. Сугуру не понимал, в чём дело. Позорно было бы сводить всё к зависти, но больше причин не было. Сатору Годжо можно было ненавидеть лишь из зависти — к внешности, происхождению, непринуждённости, силе. Он был слеплен из чего-то идеального, и Сугуру злился, когда понимал, насколько ничтожна роль самого Сатору в этом всём. Он искал недостатки Сатору с таким рвением, которое стоило бы направить в учёбу. Однако, отличнику Сугуру там его и так хватало — академичные знания его мозг впитывал быстро. Когда растёшь в бедной семье, иного выхода нет — приходится быть способным, иначе будешь чувствовать бедность всю оставшуюся жизнь, ещё и мучаться от осознания, что мог это исправить. А у Сатору учёба была слабым местом. Всё, что касалось теории, давалось ему очень тяжело. Первое время Сугуру казалось, что тот опять придуривался, особенно когда напряжённо читал по слогам, шёпотом. В такие моменты он уходил подальше, чтобы никто его не видел. И эта деталь выдавала, что тот не прикидывался. Неожиданное стеснение накрывало его, когда надо было что-то прочитать или написать на доске. Сугуру даже казалось, что он видел едва заметный румянец на щеках Сатору — розоватая краска переползала и на шею, и на уши, заполняла его всего. Хороший момент, чтобы посмеяться, но Гето молчал. В нём просыпалось сострадание — неясное, слабое, смешанное с любопытством. Но прямо он не спрашивал, в чём дело. Только Сёко, которая относилась к Годжо проще, как-то спросила его: — У тебя что, дислексия? И он молча кивнул. Лицо его при этом не выражало ничего особенного. За него удивился Сугуру — идеальный образ Годжо вдруг обзавёлся вполне человеческими недостатками. И Сугуру уже ненавидел себя за то, что так легко проникся этим. Однако он знал, что в нём не было ничего, что заставило бы Сатору проникнуться им в ответ. Тот бодро отвечал на все колкости. Шутил в ответ. Под раздачу попал и пучок, и чёлка, и туннели, и вкус в одежде. Зачастую именно Сатору был причиной, почему их ссоры приходилось разнимать, и отчего в какой-то момент даже вмешивался учитель. Они должны были стать командой. Но Сугуру чувствовал, что если произойдёт нечто опасное, никто из них не бросится спасать другого. Первые полгода были самые тяжёлые, и после очередного обмена любезностями, Сатору схватил Сугуру за воротник и непривычно серьёзно произнёс: — Знаешь, мне это надоело. Хватит вести себя как ссыкун, и если уж мы друг друга терпеть не можем, то давай разберёмся как мужчины, — его глаза недобро сверкнули, — выйдем, Сугуру? У него самого в глазах клубилась ярость. Весь урок Сатору мешал, перебивал и передразнивал, отчего даже Сёко начинала злиться. Казалось, что парни вот-вот бы подрались прямо перед учителем, а тот, уставший от напряжённой атмосферы, был и не против. Всем в колледже казалось, что Сугуру и Сатору действительно что-то не поделили. На самом деле, они сами не понимали, почему их иррациональная злость никак не сдавалась. — Давно пора было, — он закатал рукава. — Ты драться со мной собрался? Отличный из тебя маг получится. Проклятия тоже бить будешь? — Заткнись. — Заставь меня. Теперь уже Сугуру вцепился в Сатору, ударив его спиной об стену. Они ещё не успели выйти из здания колледжа, и Сугуру чувствовал, как над ними уже сгущались тучи будущих проблем. Вот-вот — и ударит молнией в обоих. — Слабовато, — усмехнулся Сатору, — хотя я не ожидал большего. Но вообще я хотел разобраться как маги. Или зассал? Сугуру отстранился. Годжо умел улыбаться так, что становилось невыносимо — раздражение накатывало горячей волной, а вместе с ним и бессилие. Он улыбался так, когда говорил что-то очевидно вызывающее, но при этом знал, что собеседник ничего не мог ответить. Это был тот же случай. Если бы преподаватели увидели, как студенты дерутся с помощью своих способностей — и при этом не тренируются, а просто хотят поставить друг друга на место — то дело могло дойти и до отчисления. Скорее всего, Масамичи-сенсей от них бы отказался, как отказываются родители от позорных сыновей. Но проблема была не только в этом. Как бы Сугуру ни ненавидел Сатору, но даже сквозь пелену гнева тот видел, насколько силён был его соперник. Годжо Сатору был соперником, которого не одолели бы и сильнейшие маги, это было заметно даже в его шестнадцать. Об этом знали ещё при его рождении. Годжо Сатору мечтали убить многие. Но он даже ничего не делая побеждал их заранее. — Я не хочу, чтобы меня отчислили из-за такого придурка как ты. — Зассал, так и скажи. — Да пошёл ты. Сугуру подхватил рюкзак и пошёл к выходу, но Сатору от него не отстал. — Так и будем кидаться пассивной агрессией, а, Сугуру? — Тот крутился вокруг него, как собака, просящая что-то со стола. — Я не буду применять способности просто чтобы тебя избить. В отличие от тебя, мне есть, что терять, — он остановился и посмотрел ему в глаза, — но, наверное, тебе не понять, Сатору. Потому что ты — Годжо. — Так это тебя так бесит? Моё происхождение? Как оригинально. — Ты думаешь, люди шутят, когда ненавидят богатых и влиятельных? Да, Сатору, меня это бесит. Но, как я уже сказал, не настолько, чтобы рисковать всем. — Но настолько, чтобы подкалывать меня каждый день. Ну так и чего ты отнекиваешься? Хочешь отпиздить меня — давай, — он раскинул руки и встал напротив, — Может, хоть после этого успокоишься? — Завали. — Не завалю. Завали ты. Может, хоть после этого с тобой можно будет нормально общаться, а? — Со мной? Я-то нормально с тобой общаюсь, придурок. — Ага, как же. Вы, нищие, не можете нормально общаться. Из вас прям прёт желчь. Так что не ври себе, Гето. Сугуру подумал, что Сатору пытался его подставить. На долю секунды голос разума прорезался сквозь ярость. Ему казалось, что стоит занести кулак — и произойдёт что-то непоправимое. Так и оказалось. Но ему было плевать. Злость, копившаяся полгода, дождалась триггера — и излилась вся, без остатка. Сугуру набросился первый. Их драка напоминала секс двух любовников, наконец-то дорвавшихся друг до друга. Они дрались так, будто действительно хотели убить — в ход шли кулаки, ноги, и с каждым удачным ударом Сугуру чувствовал, как из него выходила накопленная злость. С каждым ответным — как ликовал Сатору. Было больно. Пиздец как больно. Настолько, что сдержанный Сугуру матерился. За каждый подкол и выходку, за каждый момент, когда Сугуру чувствовал себя неудачником — он бил его, чувствуя, как Сатору не поддавался и давал сдачи искренне, борясь за что-то своё... — Вы что тут устроили?! — Голос Масамичи-сенсея. Вот какой молнией ударила их та самая туча над головами. — Гето, Годжо! — Он орал непривычно громко и грозно, отчего парни испуганно отпрянули друг от друга, — Живо ко мне в класс! Они кое-как встали, пытаясь отдышаться. Тело гудело. Сугуру уже мог сказать, где завтра будут синяки и ссадины. Сатору держал в руках треснувшие очки, сжал их в кулаке, отчего по ладони потекла тонкая струя крови. Будто пытался отрезвиться. Сугуру достал из кармана платок и протянул Годжо, молча. Тот взглянул ему в глаза и кивнул. Перевязал окровавленную ладонь на ходу, взгляд голубых глаз стал чётче и серьёзнее. Очки, вместе с осколками, полетели в мусорное ведро. — Это что было? Вы что, совсем охренели, а?! — Масамичи-сенсей… — Замолчи, Годжо, я знаю, что ты сейчас скажешь. Гето, вот в тебе я разочарован. Ты создавал впечатление более адекватного человека, хотя, наверное, это я идиот, раз игнорировал ваши идиотские перепалки на уроках. Ты ничем не лучше нашего клоуна. — Масамичи-сенсей, я прошу прощения, — он опустил голову, — это больше не повторится. Вы поверите мне, если я скажу, что у нашей драки была практическая цель? — Что?.. — Да. Мы это сделали, чтобы не раздражать Вас и Сёко впредь. Наша пассивная агрессия могла длиться бесконечно, поэтому мы решили вопрос вот так. — Это вас не оправдывает, — он снял очки и прикрыл лицо руками, — Господи, вы такие идиоты, что я даже наказывать вас не хочу. Вас уже и так жизнь наказала, да и вы сами… Просто ступайте, пока я вас не добил! Сатору и Сугуру непонимающе переглянулись, но спорить не стали — ушли тихо, как тени. И только когда они вышли из колледжа, Сугуру почувствовал что-то странное. То ли леденящий, свежий воздух октября так подействовал, то ли адреналин в крови, но Сугуру расхохотался. И за ним, будто ожидая этого, рассмеялся Сатору. Случилось непоправимое и неожиданное, но именно так Сугуру и Сатору стали друзьями. Хотя не планировали — им просто надо было свести конфликт на «нет». — Мы ещё не закончили, — Сатору улыбнулся разбитыми губами, — будет второй раунд. — Издеваешься? Мне что, убить тебя надо, чтобы ты успокоился? —Сугуру улыбнулся в ответ. — Не-а. Я знаю тут одно место, рамённую, где можно заказать мега порцию супа. Кто первый съест такую тарелку — тот выиграл. — Масамичи-сенсей был прав. Ты идиот. — Да, он был прав, только ты забыл уточнить, что идиотами он назвал нас обоих. Так что, Сугуру, зассал? — Пошли.***
Когда Сугуру и Сатору приходили в рамённую на обед, Сатору ловил себя на ощущении, что ничего не изменилось. Будто он отвлёкся от мыслей о будущем, и вот — им снова лет по восемнадцать. У них вся жизнь впереди, они стоят перед потёртым прилавком, смотрят на продавцов, которые едва понимают японский, и делают вид, что хотят заказать что-то новое. Но всегда заказывали одно и то же. До сих пор. Однако, тёплое чувство ностальгии не длилось долго. Всего мгновение — и реальность напоминала о себе всеми способами, от неё уже не отмахнуться. Она проявлялась в реакции учеников, которые благоговейно расступались перед преподавателями — и Сугуру обязательно нежно благодарил их, одаривал улыбкой, от которой таяли даже самые стойкие. Годжо же считал, что высшей благодарностью с его стороны будет отсутствие шутки в адрес какого-нибудь раздолбая, но в итоге доброта души побеждала, и он желал студентам за соседними столиками приятного аппетита. В его улыбке было меньше силы, чем у Гето-сенсея, но ученики радовались любому вниманию со стороны любимых преподавателей. Реальность проявлялась в том, что цены стали выше. Что порции уменьшились, и того мега-рамёна, который они ели в первый день их дружбы, уже не продавали — его все равно покупали редко, мало кто мог осилить всю порцию. И они сами не выглядели на восемнадцать. Хотя Годжо, когда смотрел на Гето, не видел никаких изменений. Ни длинные волосы, стелившиеся по лопаткам, ни годжо-кэса, над которой Годжо не переставал шутить, не могли изменить Сугуру. Сугуру, которого по имени называл лишь он и Сёко. Для остальных он, конечно, был Гето-сенсеем. Иногда Годжо ловил себя на мысли, что он засматривался. Знакомые черты, не тронутые временем, действовали на Сатору магически. Он смотрел на Сугуру, и ему всегда становилось спокойнее. Всё в жизни менялось, но мелодичный голос и знакомые шутки оставались неизменными. За двенадцать лет дружбы у них появились традиции, фразы, понятые лишь им двоим, даже профессию они делили одну и ту же. Сатору не просто казалось, что только Сугуру его понимал, как никто другой — он знал, что так и было. Сатору Годжо везло во многом. Происхождение, внешность, способности — это было при нём с рождения, он не чувствовал этому цены. Но когда ему повезло с лучшим другом, то Сатору показалось, что он впервые понял значения слово «удача». Сатору всегда, до поступления в Магический Колледж, думал, что обречён на одиночество. Исключительность, которую он чувствовал всю жизнь, обрекала его на это, и родители предупреждали, что у Сатору вряд ли будет кто-то, кто будет любить его искренне. Но, вопреки этому, он смог чем-то привлечь Сугуру. И, несмотря на свой несносный характер, продолжал его привлекать каждый день. Единственный мог его развеселить. Единственный, кто видел его настоящего и во всех настроениях. Он знал, что так было всегда. И другие преподаватели, особенно те, кто застал их ещё учениками, говорили, что Сугуру и Сатору — это две части одного человека. Они неразлучны. Кто-то даже думал, что они вместе. Но, к сожалению влюблённых сплетниц, Годжо Сатору был женат. Он знал, что влюблённых женщин бы больше успокоило, если бы они узнали, что Годжо был влюблён в своего друга. И он усмехнулся от этой мысли. Сугуру заметил это, склонившись над тарелкой мисо-супа — «Как можно прийти в рамённую и заказывать мисо-суп?!» — и спросил: — Что? Опять смеёшься над моим нарядом? — Ага. На самом деле, он был удивлён, как Сугуру не видел, что во взгляде Сатору никогда не было насмешки над его внешним видом. Объективно, Сугуру был очень красивым. Утончённым. Сатору не понимал, почему из аристократического рода был он сам, но как истинный аристократ выглядел именно Гето. — Я уже говорил, что не переоденусь. Это моя униформа — чтобы говорить об истории религий, надо самому выглядеть как монах. — И не надо. Иначе ничего меня не будет веселить в нашем прекрасном колледже, а я не хочу страдать от тоски. К тому же, мне льстит, что ты носишь шмотки в мою честь. Ну практически признание в любви. Сугуру поднял одну бровь и улыбнулся. — Не дождёшься. Кстати, как дела у Азуми? — Нормально. Сатору посмотрел в окно, поднёс палочки с лапшой к губам. Он не любил говорить о жене. Хотя, вернее сказать, не знал, что о ней говорить. Безопасность сильно ограничивала его в рассказах. Его супруга была его главной уязвимостью, наравне с лучшим другом, и он знал, что в случае опасности Сатору будет жалеть о каждом неосторожном слове. Максимум, который был позволен — это имя. Её звали Азуми Годжо. И это было известно лишь Сугуру. Сатору знал, что Сугуру помнил, как они начали встречаться. Азуми возникла рядом будто из воздуха, и поженились они очень быстро — каждый год, проведённый в браке, Годжо считал чудом. Но не потому, что ему повезло. А потому, что сам не знал, как это возможно. И он знал, что Сугуру всё ещё не любил вспоминать первые годы отношений семейной пары. Но вежливость, вшитая в его характер, не давала просто игнорировать эту тему. — Это хорошо. Сказал он бесцветным тоном. Но Годжо кивнул. Его собственная вежливость не давала излиться лучшему другу о том, что на самом деле ни «хорошо», ни «нормально» не могло описать их семейную жизнь. Он не знал, что чувствовал, но что-то бессловесное внутри скреблось и не давало покоя. Это точно не то чувство, которое он хотел испытывать, когда говорил о любимом человеке. Испытывала ли она то же самое? Он не спрашивал. Потому что что-то подсказывало, что нет. Нет, конечно, нет. Она смотрела на него так же, как он смотрел только на Сугуру. Будто ей повезло. Будто она была благодарна. И будто знала что-то, что не знал никто другой. Годжо мечтал, чтобы это было правдой. Но когда он вспоминал её лицо, то чувствовал, что не мог дать ей что-то, что обязательно должен был давать муж. И если бы Сугуру спрашивал не об Азуми, а об их браке, то Сатору бы наверняка расщедрился на слова. Пусть не здесь и не сейчас, но где-то наедине — обязательно. Потому что Сатору не был создан для брака. Но Годжо обязан был следовать традициям семьи. И, хотя у них так и не было детей, он чувствовал, что это была его судьба. А судьба не обязана была быть приятной — иногда это просто обязанности, которые надо выполнять.***
Сугуру Гето многое знал об обязанностях. Так было с самого детства, а в колледже убедился, что вся его жизнь состояла из них. Единственный ребёнок в семье обязан был получить образование. Много зарабатывать, реализоваться, создать семью, продолжить род. Мальчик обязан был не плакать, помогать и отцу, и матери, терпеть наказания и принимать похвалу со скромностью. Родители не баловали сына нежностью, но Сугуру не обижался — они и к друг другу относились холодно. Когда у сверстников появлялись отношения, Сугуру чувствовал, что от всеобщих флюидов хотелось запереться изнутри. Он не чувствовал, что был достоин подобного. В его привычках не было тактильности. Зато избалованный и залюбленный миром Сатору умел общаться только через касания. Иногда Сугуру думал, что, хоть они с Сатору сблизились совсем недавно, но он уже видел его насквозь. Сквозь белую кожу, бирюзу глаз и всё поверхностное видел то, что в Сатору никто не хотел признавать — ум и человеческие чувства. И вот в этих переплетениях он видел, что Сатору хотел от этой жизни на самом деле. Это была не любовь, не признание, не причастность к великому роду. Не способности, не красота. Он хотел себе друга. Сугуру поразило это наблюдение. Да, Сатору не стремился к отношениям, как и Сугуру — это, как и дислексия, тронуло Гето — но он жаждал дружбы. Он жаждал близости, пил её и захлёбывался. Как только синяки и ссадины от драки затянулись, их общение изменилось. И Сатору с тех пор светился счастьем каждый раз, когда видел Сугуру. Он не отставал от него на обедах. Рассказывал всё, что, видимо, накопил за шестнадцать лет одиночества. В первую неделю — как изолирован клан Годжо, и что в детстве его постоянно пытались убить. Сугуру было не по себе от этих рассказов, но Сатору смеялся и перебивал сам себя, вспоминая, как мама запирала его дома и запрещала играть рядом с окнами. И от каждой реакции Сугуру он распалялся ещё больше, заводясь азартом долгожданной беседы. Сугуру думал, лёжа в кровати ночью, что никогда бы не описал Сатору словом «одинокий». Но когда они общались, он думал только об этом. У Годжо Сатору никогда не было друзей, и его удивляло, почему Сатору ещё не растерял надежду. Будто он с рождения знал, что рано или поздно встретит своего Гето Сугуру, и расскажет ему всё. Во вторую неделю Сатору перешёл на сплетни. Он был невыносимым сплетником, казалось, что свои шесть глаз он использовал, чтобы подглядывать за другими. Сугуру терпеть не мог такое поведение, но, к своему стыду, смеялся над каждой тупой шуткой Годжо о других. В какой-то момент Сёко сказала, что они на каждом перерыве только и делают, что мерзко шушукаются, и Годжо рассмеялся до слёз. Это словосочетание запало ему в сердце. На третьей неделе Сугуру не оттолкнул Сатору, когда тот полез к нему с объятиями, и Сёко сказала, что это ошибка — теперь Сатору Годжо не отлипнет от него никогда. Так и оказалось. На все миссии — только с Сугуру, пожалуйста. До колледжа и до дома, в рамённую на перерывах, а иногда и после занятий. Все мысли он делил с Сугуру, все переживания, и иногда, из-под тёмных стёкол очков, Сугуру замечал, сколько восхищения было во взгляде напротив. И смущался. Потому что иногда, оставаясь наедине в своей комнате, он думал, что уже тоже ни в ком не нуждался. Он не до конца понимал, что именно зацепило Сатору в нём — по Сатору с ума сходили даже парни, а он выбрал того, кто ещё недавно хотел его придушить — но знал, почему в конце концов проникся этим парнем. Не только из-за жалости, конечно же. Просто в Сатору было энергии больше, чем во всей семье Гето. И уж тем более в нём. Когда Сатору был рядом, фонтанируя эмоциями, Сугуру казалось, что он действительно жив. И да, судьба мага была ужасной, пахла смертью и горем, а на вкус — и того хуже. Но, по крайней мере, у него был напарник, который понимал его, и за которого не надо было переживать так сильно, как за неодарённого. Любовь ассоциировалась у Сугуру со слабостью, и как-то раз он сказал: — Я бы не хотел ни с кем встречаться. Родители думают, что мне уже пора искать невесту, но… Я не знаю. Зачем? Я сделаю всем одолжение, если не стану продолжать наш род. — Я тоже не понимаю, — улыбнулся Сатору, — я никогда не женюсь. В конце концов, такая красота не должна доставаться кому-то одному, да? Хотя Сугуру знал, что Сатору лукавил — он мечтал принадлежать кому-то одному. Но знал, что любить его — значит, быть готовым к гибели. Сугуру смотрел на Сатору и думал, что именно такие, как он, разбивают сердца. И хорошо, что Сатору это понимал.***
Сатору испытывал облегчение, когда уставал настолько сильно, что у него не вставал член, и ему не нужно было заниматься сексом с Азуми. По крайней мере, он думал, что дело было в усталости. Чаще всего он чувствовал, что ничего не хотел, уже когда заходил домой. Усталость наваливалась на плечи, кое-как он разматывал повязку, и переодевался в домашнее. Наливал себе зелёный чай, заваренный к его приходу, здоровался с Азуми, и уходил сидеть в спальню. Азуми знала, что первый час после работы Сатору нужно было побыть в тишине. Он пил чай маленькими глотками, прикрывал глаза, наслаждаясь согревающим изнутри чувством, а оставшуюся половину чашки допивал, глядя в окно. В спальне они выходили на задний двор, ветки клёнов закрывали небо, отчего казалось, будто они жили в лесу. Несбыточная мечта. Он представлял, что он один, а тревожные мысли и реальные проблемы гнал прочь. В такие моменты он понимал, что каждый день, даже самый спокойный, выматывал его, но не понимал, почему. Когда он был моложе, ещё до брака, родители говорили ему, что для этого и нужен был брак — когда ему будет плохо, жена его обязательно утешит. Женщины были созданы для этого, говорили они. Женщины — чувствительные и нежные, когда они любили мужчин, то у тех обязательно успокаивалась душа. Потому что хорошая жена — благословение мужчины. А Азуми была не просто хорошей женой. Она была лучшей из возможных. Только в бытовых мудростях никогда не говорили о том, каким должен был быть мужчина. А ведь в этом и была вся загвоздка — мужчина ни в коем случае не должен был быть из клана Годжо. Когда они с Азуми познакомились, то знали друг о друге только то, что нужно было знать в тот момент. Момент молодости, власти гормонов. Сатору знал, что у Азуми потрясающая фигура. Милое лицо, волосы пахли чем-то незнакомым, но вкусным. Она смеялась над всеми его шутками, умилялась простым жестам, носила короткие юбки и скромные блузки, которые не могли скрыть большую грудь. Сатору увидел её в двадцать два года и первым же делом захотел потрогать за бёдра, и поставил себе цель — сделать это любой ценой. В нём проснулся тот самый мужчина, которого взращивали в клане Годжо — стереотипный и падкий на женские формы. Азуми была живым напоминанием, что с ним всё нормально, и что он оправдает ожидания своих родителей. И хотя ухаживать за ней было сложно, потому что из-за скромности она вела себя неожиданно грубо, он в конце концов потрогал её бёдра. И, опять же, успокоился. Он был таким, каким и должен был быть, и все его заблуждения молодости, эксперименты и максимализм остались в прошлом. А в настоящем у него был лучший друг, не предавший свои слова о том, что никогда не женится. И жена, красивая и нежная. В момент знакомства она знала о нём так же наивно мало, как и он о ней. Она видела рост и мускулы, слышала игривые нотки голоса, притворялась, что ей не нравятся его наглые ухаживания. Её уберегли от информации, что в детстве на Сатору постоянно покушались — он боялся, что Азуми распереживалась бы до слёз. Она не знала, как Сатору познакомился с Сугуру — знала лишь, что они вместе учились. Она не знала, что он помогал Сугуру справляться с тяжёлой депрессией, захватившей его в восемнадцать лет, и о том, как Сатору был нежен с ним — тоже. Их отношения с Сугуру были его собственностью, и даже спустя пять лет брака он не говорил о них практически ничего. Оберегал их, как своё одиночество после работы. Он знал, что Азуми хотела бы знать больше — что тогда, что сейчас. Как-то раз она сказала, что в Сугуру есть что-то пугающее. — Странно, я в нём такого не замечал. И что же тебя в нём пугает? — Не знаю. Отстранённость, холодность. Он выглядит так, будто мог секту возглавить, знаешь. — Это ты так из-за его прикида думаешь. Он, на самом деле, хороший человек. Наверное, самый добрый из тех, кого я знаю. И эта фраза будто ещё больше оттолкнула Азуми от Сугуру. Они редко пересекались, но Сатору чувствовал, что в компании Азуми Сугуру действительно становился другим. Он не одаривал её нежным обаянием, как своих учеников. Не смеялся в голос, не шутил — он превращался в обычного взрослого мужчину. Сдержанного, вежливого, искусственного. Ни одно слово или жест не выдавали в нём неприязнь, однако, Азуми точно знала, что с Сатору он был другим. И этого было достаточно. Когда он допил чай и вышел из комнаты, то тут же наткнулся на Азуми. Она стояла прямо перед дверью, будто вот-вот собиралась войти, и Годжо чуть не врезался в неё, обогнув в последний момент. — Что-то случилось? На его лице вновь была едва заметная улыбка — выражение, которое маской приросло к его лицу с юности. Оно придавало ему расслабленный вид, а он именно таким и хотел выглядеть перед другими. Будто ему всё по плечу. Так ведь и было. — Извини, я тебя напугала? — Ты за кого меня принимаешь, раз думаешь, что я такой пугливый? — Он усмехнулся. Она эхом усмехнулась в ответ. — Ну да, тоже верно… В общем, ты бы не хотел сегодня чего-нибудь? Сатору остановился напротив. «Что-нибудь» — так Азуми называла секс. Сатору это умиляло с первых месяцев отношений, когда это «что-нибудь» чаще всего было спонтанным и не подлежало обсуждению. Стоило Сатору дорваться до женского тела, распробовать его и понять, что оно принадлежит ему всецело, так у него словно крышу сорвало. Азуми в свои двадцать два была девственницей, и удивилась, когда узнала, что и у него никогда не было секса. С девушкой, стоило бы добавить. Но это была одна из деталей, которую он скрывал для общего благополучия. А потом думал — может, её женская интуиция (как известно, она была сильнее любой магии) всегда чувствовала, что его первым партнером на самом деле был Сугуру? Поэтому он для неё фонил тревогой и чем-то опасным?.. Но уже какая разница, что скрывала их общая молодость. Со временем секс пришлось как-то назвать, но это слово ей казалось слишком пошлым. Так в их отношениях появилось «что-нибудь». Сатору был не против, но видел в этом что-то комичное. Как в «Гарри Поттере» — «Тот-кого-нельзя-называть». — Прости, Азуми, я сегодня устал, — он слабо улыбнулся, — очень загруженный день. Азуми попыталась улыбнуться в ответ, но вышло криво. Она не умела скрывать эмоций. — Ничего страшного… Я просто предложила. Не переживай, что я тут как-то мучаюсь. — Не переживаю. Сатору ушёл на кухню, чтобы помыть чашку — хорошее оправдание, подумал он. И отвернулся быстрее, чем увидел реакцию жены на его слова. Азуми была такой нежной и милой самой по себе, Сатору чувствовал, что это, скорее, была характеристика её личности, чем их отношений. Будто она была такой не только с ним, но и со всем миром. Он видел, как она так же кротко улыбалась, когда покупала что-то в магазине. Как общалась с соседками, смущённо отводя глаза, и как мило общалась с незнакомцами, спрашивающими у неё дорогу. Она была вся такая — воздушная и сладкая, нежное создание, которое боишься ранить. Сатору старался не делать этого, но при этом чувствовал, что рядом с ним она и не может пораниться. Она настолько не допускала того, что любимый мог бы её обидеть, что пропускала все потенциально грубые моменты мимо. Как неверующий никогда не увидит признаков божественного на земле, так и любящая женщина не заметит равнодушия в словах мужчины. Сатору был уверен в этом. Ему было больно, что она так явно подтверждала это наблюдение. По отношению к Сатору, её любовь была не так очевидна. Их общение со стороны скорее напоминало общение двух приятелей — только кольца выдавали их статус. Они говорили всегда по существу, не размениваясь на лишние нежности. Уважение — вот главная ценность брака, и это Сатору тоже выучил от родственников. Он уважал свою жену, а значит, поводов для беспокойства не было. Всё остальное могло приходить и уходить, но Сатору знал, в момент, когда он перестанет уважать Азуми, им придётся разойтись. Хотя разводы в клане Годжо тоже порицались. Но он был готов пойти против системы, потому что здесь уже дело касалось не только его одного. Их быт состоял из традиций. Традиция зелёного чая в одиночестве после работы. Традиция редких поцелуев в затылок, заменяющих все остальные. Традиция ужинать вместе, не говорить за столом. Ни Сатору, ни Азуми не помнили, как появились эти обычаи, но они были нерушимы. И негласной традицией было то, что под ночь все условности пропадали. Азуми выходила из ванной в пижаме — струящаяся сорочка из атласа, Сатору уже лежал в кровати. Когда Азуми наклонялась, в зависимости от ракурса, он мог увидеть либо её ягодицы, либо обнажённую грудь. Её намеки всегда были очевидны. Сатору это нравилось, но сейчас он чувствовал, что ничего не мог дать взамен. Азуми медленно опустилась на кровать и подползла к стороне Сатору. Девушка пахла чистотой и чем-то сладким. Его взгляд невольно упал на декольте — круглая, увесистая грудь так и манила. Без слов кричала «Потрогай!» голосом жены. Она мягко положила ему руки на плечи и села сверху. Сатору по привычке положил руки на бёдра и погладил, будто успокаивая. Она прикоснулась губами к его шее, выключила свет, прошептав: — Всё ещё ничего не хочешь? — И мелкими поцелуями опустилась к ключицам. Сатору улыбнулся, но отстранил её. — Азуми, я же ещё днём сказал, что нет. Прости, хотя я не знаю, за что мне стоит извиняться. Иногда он ловил в своих интонациях учительские ноты — он так направлял учеников, когда они тупили или были близки к тому, чтобы его расстроить. — Прости… Просто мне в последнее время тревожно. — Тревожно? Она слезла с него сама и легла рядом. Сатору опустил на неё взгляд, и заметил, что её карие глаза и впрямь заполнились переживаниями. В такие моменты он чувствовал, как виновато сжималось его сердце. Всё, из-за чего может страдать жена, касалось мужа — ещё одна народная мудрость, но её Сатору не отрицал. Каждый раз, видя, как Азуми плохо, ему казалось, будто его наконец поймали за преступление, которое он совершил и чудом избегал наказание. Но нуждался в нём. Он жил в иллюзии, что у них всё хорошо, и один чувствовал себя неуместным в этой сказке. Желать боли Азуми было жестоко, но он желал не страданий, а прозрения — чтобы она в какой-то момент посмотрела на него и поняла, что ему было неуютно. Он помнил свои слова о том, что никогда не женится. Он знал, что есть ещё один человек, который это помнил. И это была не Азуми. — Мне кажется, ты стал отстранённым… У нас так давно ничего не было, и я переживаю. Не смейся, но я недавно ходила к подруге. У неё есть карты Таро, и я попросила разложить на наши отношения. Просто ради интереса, ну… А они выдали измену. Сатору поднял брови. — В очередной раз убеждаюсь, что жить без дара очень сложно. Приходится прибегать к таким извращениям, чтобы понять, что вообще происходит. И что? С кем я, по-твоему, могу изменять? Он устало усмехнулся и повернулся на бок, показывая, что готов внимательно слушать. Азуми смутилась и пожала плечами. — С ученицами?.. — Какой кошмар. Это какая карта тебе показала? Четверка хуйни или туз идиотизма? Азуми грустно улыбнулась. — Не говори так. Ну, Сугуру же говорил, что ты многим нравишься в колледже… Сатору почувствовал, как помрачнело его настроение. Сугуру же говорил… Он отвёл глаза. Похлопал её по плечу, вновь успокаивающий жест. — Не бери в голову. Поверь мне, как одарённому — карты это хрень, которую придумали неодарённые, чтобы сделать вид, что у них есть какая-то сила. Прости, Азуми, но это так. Азуми обычно обижалась, когда Сатору напоминал, что та была простой девушкой без дара, в отличие от Годжо, но сегодня её это успокоило. Она пожала плечами, и грусть в улыбке стала невесомее. — Да, я понимаю. К тому же, если подумать, это действительно был бред. Она сначала сказала, что ты кому-то изменяешь со мной — а я сказала, что это невозможно, мы же женаты, кому ты можешь изменять в таком случае? Все в твоей жизни идут после меня, особенно любовницы, — она довольно рассмеялась. Азуми уснула быстро. В ночи остались только Сатору, его мысли и стрекот сверчков на улице. Он чувствовал тяжёлую пустоту внутри, дыхание застряло в груди. «Ты кому-то изменяешь со мной…» Эта фраза гулом стояла в голове, и Сатору смотрел в потолок, не зная, почему она его так зацепила. Она звучала живо и ярко. Будто отголосок реальной жизни во сне. Будто нить правды. Потяни — и узнаешь обо всём. Потяни, Сатору, умоляла его ночная тишина и собственное сердце.***
twenty one pilots — trapdoor
Сугуру Гето столкнулся с депрессией, когда ему было восемнадцать, и она ощущалась как смерть. Он знал, что студенты неминуемо сталкиваются с разочарованием в выбранном направлении. От этого не были застрахованы ни люди, ни маги, однако, ему всегда казалось, что у последних это было не просто разочарование. О чём могли сожалеть простые люди? В чём была цена их ошибок? Он думал об этом, когда ехал в метро. Думал, наблюдая, как люди смеялись компаниями, как их жесты сочились глупостью и лёгкостью. Будто обезьяны в зоопарке — недосущества, мерзкие источники проблем. Сугуру чувствовал, как обычная сезонная тоска сковывала его тело. Он просыпался, и замечал, как дни ощущались серее — солнце не могло проникнуть в его жизнь, оно проходило по касательной, будни становились мрачнее. Ночью, вместо снов, он глядел в потолок, и слёзы сами наворачивались на глаза, а он не понимал, почему, но днём валился с ног. Он стал мечтать о простых вещах — сон, аппетит, энергия. Будто смертельно больной, вспоминающий здоровые годы. И смерть дышала смрадом проклятий в спину. Иногда он мечтал схватить кого-нибудь в метро за шиворот и запихнуть ему в глотку проклятие — посмотреть, как обычных людей, этих уёбков, из-за которых он страдал и перерабатывал, тошнило бы. Они не могли бы проглотить и сотую часть того, что он ел на обед и ужин. Привкус блевоты и грязи не покидал его рот, и когда он пытался съесть что-то другое, всё ощущалось одинаково. Из-за людей он глотал проклятия, а те множились и ликовали. Те, кто были причиной его боли, даже не знали о своих преступлениях. Он плакал по ночам, потому что чувствовал, как был слаб. Он был слаб, потому что не мог ничего с собой сделать. Он не мог выдрать из себя способности, он не мог убить себя, он не мог остановить слёзы. И он даже не был исключительным. Исключительным всегда был Годжо Сатору. Сильнейший Годжо Сатору. Сугуру думал, что история запомнит оба их имени, но жизнь вернулась к тому, с чего начинала. Он был из клана Годжо. Ему была уготовлена судьба великого. Сугуру был из клана Гето. И он бы сделал одолжение, если бы не плодился, и закончил позор их семьи на себе. Их пути стали расходиться не сразу. Сугуру всегда давал шанс Сатору обратить внимание на его состояние — то ли гордость, то ли слабость не давала Сугуру попросить помощи. И как бы это выглядело? Пока Сатору изучал свои способности и пьянел от силы, Сугуру бы приполз без сил, и только испортил бы ему настроение. От одной мысли об этом Гето становилось стыдно. Он просто ждал, когда Сатору обратит внимание на его синяки под глазами. На его слабые жесты и отстранённый взгляд. Когда шестиглазый сплетник наконец оторвётся от тех, кто его не касался, и взглянет на лучшего друга. Но дни шли. Сугуру худел, солнечный свет резал глаза, и он выходил из дома всё реже. Внутри было душно, на полу валялись пустые упаковки лапши и газировки, постельное бельё пахло потом и чем-то странным, будто и его печаль тоже имела запах. Она пахла проклятиями. Сугуру бы рассказал об этом Сатору, но тот не приходил. Он провожал его до дома, как прежде, но ни разу не попросился внутрь. Последней каплей для Сугуру стала новость о том, как в одной из деревень люди издевались над одарёнными детьми. Те, из-за кого Сугуру ненавидел свою жизнь, оказывается, не то что не были благодарны магам, так ещё и хотели их уничтожить. Захлебнуться в своём же дерьме, а перед этим закидать камнями своих единственных спасителей. И Сугуру, как будущий преподаватель, почувствовал, как грусть наконец-то совершила своё последнее перерождение. Трансформировалась в ярость, вылилась из краёв, и вместо сожаления Сугуру захотел лишь одного: мести. Но истинный Сугуру ещё имел право голоса, и где-то в глубине души он попросил нового Сугуру связаться с Сатору. Он так и не понял, спас ли он себя сам, или это была заслуга Годжо. Сатору Годжо рассказывал, что о намерениях Сугуру узнал из автоответчика. Он оставил разъярённое, непривычно-тревожное сообщение, которое Сатору прослушал и сразу же удалил. И Сугуру, спустя время, не помнил, о чём шла речь. Он даже не помнил, как его записывал. Но Сатору как-то понял, что Сугуру собирался совершить непоправимое. Он выдвигался в деревню. Он хотел спасти детей. Он хотел убить немагов. И, как говорилось в удалённом сообщении, это было только начало. Сатору бежал со всех ног, слушал сердце и острое чутьё. Его натренированные способности подсветили Сугуру в толпе, но тот знал, что Годжо бы увидел его, даже если бы он не обладал никакими силами. Годжо всегда замечал Гето в толпе. Тот день не стал исключением, хотя Гето выглядел совсем не так, как привыкли его видеть друзья. Вместо собранного пучка — распущенные волосы. Он никогда так не ходил. Вместо ученической формы, которая ассоциировалась у него с отчаянием и бездарностью, была простая одежда — такая, какую носили все их ровесники. Он выглядел как и все люди, но от этой мысли его пробирало отвращение. В тот же день он заказал в ателье годжо-кэсу, и прикидывал, что к моменту, когда в деревне не останется ни одного смертного, он уже сможет её забрать. А человеческую одежду было бы неплохо сжечь. Он шёл и думал, что у депрессии было странное свойство — сначала она ощущалась как бессилие. Будто стоячая вода заполняла всё тело и погружала в забвение. Жизнь не шевелилась, тело готовилось к смерти, но в какой-то момент эта грусть начинала мутировать, и в итоге яростью выжигала всё на своём пути. Сперва Сугуру ненавидел жизнь отчаянно, он задавал вопросы сквозь слёзы, но не получал ответа. А потом что-то произошло, и ненависть развязала ему руки. Он хотел убить каждого, кто был причастен к его боли. Но за спиной раздался голос. — Объяснись хотя бы, Сугуру. Он остановился. Новые силы толкали его вперёд, злились больше, когда он останавливался, но даже они были безоружны против его лучшего друга. — Я всё сказал. Больше добавить мне нечего. — Ты с ума сошёл? Ты что, реально собираешься переубивать всех немагов?! Что происходит, Сугуру? Это у тебя крыша из-за экзаменов поехала, да? Сугуру молчал. Последние слова звучали так грубо, будто они жили в разных вселенных. Поехала крыша? Это так он видел его трагедию, так можно было описать то, что Сугуру думал о самоубийстве и не спал по ночам из-за истерик? Такими словами лучший друг мог бы описать его? Сугуру сжал кулаки. — Ты же сам говорил, что нельзя убивать бессмысленно! — Так смысл есть. Великий. Я делаю то, что сделал бы любой преподаватель на моём месте — я защищаю детей. И нас всех. Из-за них мы страдаем. Из-за них я… — Брехня полная! Собрался создать мир без немагов? Сугуру, очнись! Это невозможно, нельзя браться за бессмысленное, вот, что я пытаюсь сказать тебе! Слышишь?! — Как нагло с твоей стороны. — Чё?! — Тебе бы это было по силам. Тебе, а не мне. Ты говорил, что я завидую тебе, потому что ты Годжо? Да, ты был прав. И эта зависть никогда не уйдёт. Особенно в моменты, когда я понимаю, как тупо ты используешь свои силы. А мне так и останется быть Гето — и слышать, как всё, что мне нужно, в твоих глазах остаётся бессмысленным. Потому что я никогда не осилю то, к чему стремлюсь. Да, видимо, такого мнения ты был обо мне всегда. Он опустил взгляд. Глаза снова жгло из-за слёз — знакомое чувство, но гнев поборол его, и он обернулся. — Скажи, ты сильнейший потому что ты Годжо Сатору, или ты Годжо Сатору потому что ты сильнейший? — Что ты несёшь?! — Если сумею стать тобой, то, глядишь, и свою невозможную мечту смогу воплотить в жизнь. Это всё, что мне нужно. Я чувствую, что без этого моё существование так и останется таким бессмысленным, как сейчас. И если мне это не удастся, рано или поздно я убью себя. Это моя судьба, Сатору. Я не смогу по-другому. Сугуру казалось, что больше никогда в жизни он не говорил так искренне о своих чувствах, как в тот момент. И он ушёл. Спиной чувствовал, что Сатору так и остался стоять, и с каждым шагом не понимал, что он чувствовал из-за этого. Облегчение? Или сожаление? Чего он хотел, неужели это точно было убийство?.. Сугуру перешёл на другую улицу, там, где уже виднелась платформа, с которой уходили электрички в нужную ему деревню. Он не оборачивался, но чувствовал, что Сатору не пошёл за ним. Как оказалось, у депрессии было ещё одно свойство — даже когда казалось, что она окончательно трансформировалась в гнев и открывала глаза, она не переставала оглушать. Она всё ещё скрывала жизнь от Сугуру. И он не слышал до последнего, как Сатору бежал к нему. Почувствовал лишь, как тот сбил его с ног, схватил за ворот — как в какие-нибудь шестнадцать, когда они мечтали поубивать друг друга. В глазах Сатору бушевала та же злоба, что испытывал Сугуру. И она была такой же праведной, отчаянной. Она зажглась там по тем же причинам, что и у Сугуру — это был единственный способ его спасти. — Сугуру, хватит! Остановись, — он встряхнул его с такой силой, будто сам забыл, что они были друзьями, — Остановись, твою мать! Что ты несёшь? Если ты сейчас пойдёшь к электричкам — клянусь, я скину тебя на рельсы. Переедет тебя поезд или ты сойдёшь с ума от нервного срыва — для меня разницы нет, я все равно не прощу себя. Для меня уже нет никакой разницы. — Что?.. — Сугуру, очнись. Ты идёшь убивать людей. Ты слышишь меня?! Ты. Идёшь. Убивать… — Я знаю, Сатору. Отпусти меня. — Не дождёшься. Сугуру, — он посерьёзнел и поджал губы, — я знаю, что ты не мог стать таким за один день. И даже за всю жизнь — это не ты, ты никогда таким не станешь. Что-то произошло. Что именно? — Сатору… И тут гнев треснул. Быстро, так же, как появился, и Гето вновь почувствовал, как его заполняет стоячая вода. Сатору смотрел обеспокоенно и злобно, но тот чувствовал, что злость не была обращена к Сугуру. Если бы Сатору мог, в этот момент он бы избил себя. За невнимательность. За слепое сердце. За то, что чуть не упустил и дал бы совершить своему другу непоправимый поступок. И Сугуру вновь стало плохо — его новые принципы оказались настолько шаткими, что рассыпались от одного обеспокоенного взгляда. Его одиночество оказалось таким глобальным, как и печаль, что этот же обеспокоенный взгляд его подкосил. И Сугуру опустил взгляд, чтобы Сатору не заметил, как быстро в глазах собрались слёзы. Дальше он ничего не помнил. Тот день вообще он помнил фрагментами. Новость о страдающих детях — темнота. Разговор с Годжо — вновь темнота. А потом он проснулся у себя дома, как ни в чём не бывало. Только тело болело. И лицо ощущалось влажным, опухшим. В глаза будто насыпали песка. Когда он сморгнул дрёму и невидимый песок, то увидел, что за окном уже была ночь, а напротив сидел Сатору. В углу стояла Сёко. Они впервые были в его квартире. — Проснулся! Голос Сатору звучал одновременно грустным и радостным. Сёко облегчённо вздохнула. — Наконец-то! А мы уже думали, как рассказать сенсею о твоей смерти. — Чего?.. — Ты спал почти сутки подряд. — Больше, — Сатору встал и размял затёкшие мышцы. В голос вернулась знакомая беззаботность. — Да, на самом деле, почти тридцать часов. Никогда такого не видела… — Это всё твои снотворные. — Сам просил достать что-то посильнее! Сугуру очень хотелось пить. Тело ужасно болело, будто приросло к кровати. Она, кстати, была застелена свежим бельём — первое, что он почувствовал, это запах свежести. А ещё квартира выглядела чистой, впервые за долгое время. —…И вспомни, в каком состоянии ты его сюда принёс, мы бы чаем с ромашкой не обошлись. — В каком? — Тихо спросил Сугуру. Сёко протянула ему стакан воды, он осушил его одним глотком. — Тебе лучше не знать. — Сатору прав. Главное, что ты жив. И не устроил геноцид. Сугуру хотелось молчать. Голова гудела, он вновь ничего не чувствовал, и хотя тело умоляло его встать и размяться, душа хотела спать дальше. Он кое-как огляделся — чистая квартира выглядела завораживающе. Так он и заметил рюкзак Сатору в углу. — А это что?.. — Я поживу с тобой, — Сатору произнёс это так, будто констатировал факт, — Так будет лучше. Сенсей уже в курсе, что тебе плохо, неделю можешь отлёживаться. А я — вместе с тобой! — Наглость, да? А я так и буду ходить дальше, несправедливость. Опять всё лучшее достаётся Сатору Годжо, и почему я не удивлена? Сугуру хотел пошутить, что она имела в виду под лучшим — его самого или прогулы, но промолчал. — Ладно, мне пора идти, уже поздно — мать звонила раз тридцать. Сугуру, если попытаешься повеситься — я тебя добью сразу, как узнаю. Но сначала разберусь с Сатору, который это допустил. Поняли? — Да-а, мам, — улыбнулся Сатору и пошёл заваривать чай. И больше Сугуру ничего не помнил из того дня. Но всю ту неделю вспоминал как лучшее время своей жизни. Это было время, когда он полюбил Сатору Годжо. У него наконец-то нашлись на это причины.***
Сугуру Гето подчинил всю свою жизнь рутине, расписанной по часам. С тех пор, как в восемнадцать лет он пережил нервный срыв, ему казалось, что любой хаос мог вернуть его в то состояние. И хотя с тех пор прошло десять лет, он не рисковал что-либо менять. Домой он приходил в полдевятого вечера. Дорога от Колледжа до дома занимала полчаса, иногда дольше — после работы к нему часто подбегали ученики, чтобы поговорить и поделиться новостями. Как бы Гето ни уставал, он никогда не мог отказать, опять же, помня, что в их возрасте у него не было взрослых, которым он мог бы довериться. Вообще, ему казалось, что всё в его жизни было подчинено воспоминаниям о депрессии. Ни один бой, ни один урок в Колледже, ничего в жизни так не поменяло его сознание. Будто выйдя из комы, он решил, что будет жить по-другому. Что его жизнь отныне будет чистой, дисциплинированной, а к добру никогда не придёт путями насилия. Даже его одежда, над которой Годжо не уставал шутить, напоминала ему об этом — годжо-кэса, одежда Будды. Одежда смирения и доброты, в название которой вшито имя того, кто не дал ему сбиться с пути. Он приходил домой, переодевался в домашнюю одежду, готовил ужин. В еде, как и жизни, он соблюдал умеренность — ничего сложного, рыба с овощами день изо дня. Ему не надоедало. Вообще, если бы Сугуру Гето попросили себя описать, он бы сказал одно слово — «постоянный». Он рад был делать каждый день одно и то же, носить одно и то же. Дружить с теми же людьми, с которыми дружил в юности. Сугуру ел медленно, не отвлекая себя ни телевизором, ни телефоном. А после ужина сразу же мыл посуду и шёл в душ. Его вечер был долгим, поэтому ни на одном из этапов он себя не торопил. Все равно знал, что ляжет поздно. А после душа он садился в кресло, включал Joji. Сугуру не ждал никого в гости, поэтому дома чувствовал себя расслабленно — накидывал халат на распаренное, влажное тело после душа, распускал волосы, позволяя им высушиться естественным образом, и просто слушал музыку. Это было обратной стороной его одинокой жизни. Он умел наслаждаться своей компанией и пустой квартирой. К двадцати восьми годам у него не было ни жены, ни детей, ни той, кто мог бы претендовать на роль подруги. Он держал обещание, данное себе в молодости, и не женился. В отличие от Сатору, в которого — он знал наверняка — были влюблены многие коллеги, женское внимание обходило Сугуру стороной. Он был этому рад, потому что все равно бы не смог никому ответить взаимностью, но иногда переживал — может, с ним что-то не так? Может, в нём есть что-то отталкивающее, или, может, его внешность недостаточно хороша, да ещё и на фоне Годжо? Хотя, кто на фоне Годжо не выглядит посредственностью?.. Сугуру включал «Like You Do», прикрывал глаза, откидывал голову на спинку кресла. Первая песня в его вечернем плейлисте — неизменна, как и все привычки. Сугуру казалось, что Joji единственный, кто его понимает. Он слушал только его — однолюб во всём, Сугуру не хотел искать ничего нового, найдя то, что приходилось ему по душе. Он слушал его наедине, дома. Иногда — по дороге на работу. Часто — по выходным, когда гулял по паркам и наблюдал за природой, чтобы не слышать свои мысли. Слушал его, пока готовил ужин. Сегодня — рыба с овощами на одного и чайник зелёного чая. Потом — пока умывался и стоял под душем. Пока сидел на кресле, ожидая, как высушатся волосы. Когда стелил постель, двуспальное ложе, которое никогда не видело никого другого. Joji пел: «Lost in the blue They don't love me like you do Those chills that I knew They were nothing without you» Сугуру плохо знал английский, но словосочетание «lost in the blue» выцеплял безошибочно — и перевод появлялся перед глазами сам собой. Вместе с ним — Сатору Годжо. Его лицо, которое за двенадцать лет он так же знал наизусть, как и любимую песню Joji. Сугуру Гето был постоянен. И всю жизнь он любил одного и того же, разными оттенками одного и того же чувства. Сугуру любил Сатору по-дружески. Он любил его как воспоминание, человека из прошлого, который связывал его молодость со взрослостью. Он любил его как того, кто всегда был рядом. Он любил его романтически, он думал о нём каждую свободную минуту, невольно и иногда изнурительно — будто вся его жизнь крутилась вокруг Сатору. Любил его как своего первого и единственного партнёра. Любил как того, кто не дал ему сбиться с пути. Любил на расстоянии, как человека, который был счастлив с другой. Любил возвышенно, не обременяя своими чувствами. Но чувствовал, что делал его жизнь комфортнее — и ему было этого достаточно. Пока Joji пел, Сугуру казалось, что в его мозг проводили машину времени. Он слушал его и ложился на кровать, вновь прикрывал глаза в ночной темноте. И вот — он вспоминал свою предыдущую квартиру. Ту, что он снимал, пока был моложе, и которую они делили какое-то время с Сатору — тот присматривал за ним после нервного срыва. Было неловко, что даже спустя десять лет он возвращался к этой неделе, будто ничего лучше не было. Но в такие моменты — стрекот сверчков за окном, ночная прохлада, мрак, красивый певчий голос на фоне — он не мог устоять. Перед его глазами, как наяву, появлялся молодой Годжо Сатору. Молодой он сам. Годжо, приносивший продукты каждый день, готовивший что-то, обнимающий больше обычного. Годжо, чья тактильность действовала практически лечебно, и в которой Сугуру чувствовал тревожное сожаление — Сатору явно переживал, что недоглядел за другом, будто сам довёл его до срыва. Сатору, который плевать хотел на все стереотипы о том, какой должна быть дружба. Который спрятал все острые предметы, убрал все галстуки и шнурки, который спал с ним в одной кровати и сжимал в объятиях, как в смирительной рубашке — душно, жарко, тесно, и очень надёжно. Сугуру ещё долго отвыкал от того, что приходилось спать потом одному, и думал, что лучше бы он и не узнавал, каково это — спать в обнимку, ведь потом спать одному было невозможно. Сатору был ужасен в своей заботе, потому что потом все люди померкли для Сугуру. Его сердце, которое так неохотно принимало всё новое, оступилось — оно приняло Сатору за любимого, а отвыкнуть так и не смогло. Сугуру лежал в кровати, слушал Joji на повторе, вспоминал прошлую жизнь, и старался не подпускать печаль к себе. Больше всего он хотел вспоминать то время без эмоций, но это было невозможно, зная, что было потом… На часах был час ночи, когда к нему в дверь постучали. Сугуру показалось, что он уже спит, а сон удивительно сильно походил на реальность. Такое иногда бывало, но сейчас он точно знал, что это не тот случай. Запахнув халат поплотнее, он осторожно открыл дверь. На пороге материализовался тот, о ком всё это время пел Joji. — Сатору?.. Что-то случилось? Сугуру поёжился то ли от холода, то ли от растерянности. Он никогда не думал о том, что чувствовал к Сатору, когда тот был рядом — это было неуместно и даже оскорбительно по отношению к Сатору и его жене. В Колледже Сугуру был другим человеком, и та личность была намного более собранной и сдержанной, чем реальный он. У того, кем он был на работе, не было сентиментальных переживаний. Он был своей идеальной версией, вычищенной от всего чувственного, пример для детей и идеальный коллега. Тот, который никогда не подумает о своём женатом друге в романтическом плане. Не вспомнит время, когда они оба были одиноки и неожиданно нашли друг друга заново. Но у всех были свои недостатки. И у Сугуру Гето это была любовь, которую невозможно было вытравить и которая всегда находила силу в воспоминаниях десятилетней давности. А ещё — в микромоментах, когда ему казалось, что Сатору разделял его чувства. Он был в домашнем — жил через пару домов, Сатору шутил, что он переодеваться будет дольше, чем идти до Сугуру. Всё в его внешнем виде выглядело расслабленно, и только на лице застыла растерянная грусть, будто он только что очнулся ото сна. — Не могу уснуть. Пустишь? И хотя сердце нервно металось в груди, чувствуя, что происходило что-то неправильное, он пустил. Потому что это же самое сердце никогда не могло отказать Сатору. Ни в чём.***
Сатору Годжо боялся влюбиться. Причиной тому было вечное противоречие его семьи. Её сути. Будучи величайшим кланом, Годжо неминуемо подвергали опасности всех, кого притягивали к себе. Годжо не славились многочисленностью и не стремились это исправлять, в этом было их видение альтруизма — не подвергать смерти тех, кем они дорожили. Вместе с тем, Годжо были одними из самых консервативных семей. И брак в их жизни занимал естественную, неотъемлемую роль. К тому же, Сатору, будучи единственным сыном, получал дополнительную обязанность — обязательно вырастить ребёнка, наследника. Жена нужна была ему так же, как сон и еда. Никто не пытается договориться с собой и миром, чтобы избежать естественных потребностей, и в случае Сатору пытаться выкроить себе свободу было бы так же глупо. Когда ему исполнилось двадцать, он это почувствовал особенно сильно. В этом возрасте его родственники уже обычно женились. Это было напряжение, вибрациями проходящее через всю жизнь. Куда бы он ни шёл, что бы он ни делал — он везде чувствовал себя обязанным. Холостяцкая жизнь, которая так хорошо ему шла, внезапно начинала душить. Родители холодели к нему день за днём, тревожно сводя все разговоры к вопросам женитьбы, и Сатору начинал чувствовать, что как бы быстро он ни бежал, сколько бы побед не одерживал, он неминуемо отставал от того, что ожидала от него судьба. Тот, кого любили просто по праву рождения, становился позором — и этот процесс казался неизбежным, как смена времён года. Сатору, обычно неподвластный печали и тяжёлым переживаниям, стал ловить себя на странном чувстве — паника накатывала на него всё чаще, он задыхался от её количества. Она приходила почти каждый день, парализовала ужасом на несколько минут, будто для тонуса, а потом так же резко отпускала. У этого чувства был родительский лик. Каждый раз, когда он чувствовал его, то вспоминал про свою семью — и это тоже уже казалось неизбежным. И Сатору Годжо не знал, как объяснить этой панике то, что ко всем известным проблемам он добавил новую. Всё-таки, будучи уникальным наследником, он привносил эту уникальность во всё. Проблему звали Сугуру Гето. И Сатору Годжо проблемой его совсем не считал, но знал, что обязательно должен будет освободить место в своей душе для какой-то девушки. Понимал мозгом, совсем не принимал сердцем. Потому что с восемнадцати лет для него перестали существовать другие люди, и он не знал, что должно было произойти, чтобы он искоренил свою влюблённость в Сугуру. Он чувствовал, что даже смерть их не разлучит — и куда уж там традициям, а? Даже если это — традиции клана Годжо. Неотвратимые и страшные, смерти с ними бесполезно было тягаться. Но даже с ними Сатору бы сразился, если вознаграждением была бы жизнь с Сугуру. Это началось с их восемнадцати лет, но Сатору казалось, что что-то неосязаемое вело их к влюблённости и до этого. То, что Сатору обращал внимание на молчаливого и такого умного Сугуру и до их общения. Что он засматривался на линии скул, длинные пальцы, сам начинал улыбаться, когда видел, как Сугуру смеялся. Что он был готов подраться с ним, если Сугуру так явно хотел это сделать, лишь бы знать, что после этого они могли бы стать друзьями. Он хотел общаться с Сугуру, чувствуя, что в нём было что-то, чего не хватало в жизни Сатору с самого рождения. Что его молчаливость хорошо бы сочеталась с болтливостью Сатору, чёрные волосы — с его белыми, его ум — с его силой. И список он мог продолжать бесконечно, потому что в их связи было слишком много очевидного. Поэтому, когда у Сугуру случилась депрессия, а за ним и нервный срыв, Сатору почувствовал, что и сам больше не желал жить. И любой ценой хотел исправить то, что случилось с его другом. Его лучшим другом. Единственным другом. Сначала Годжо думал, что он всё это делал из-за чувства вины. Пока Сугуру восстанавливался, он много лежал в кровати, а Сатору взял весь быт на себя — именно в квартире Сугуру он научился готовить и рассчитывать порции на двоих. Он убирался, хотя у себя дома всем этим занималась прислуга. И, что его удивляло ещё больше, он не чувствовал себя обременённым, скорее наоборот — когда он помогал Сугуру, ему казалось, что всё правильно. Что это был какой-никакой способ искупить свою вину, которую никто, кроме него, не видел. Но когда он лежал в одной кровати с Сугуру и обнимал его во сне, когда он чувствовал, что его волосы вкусно пахнут, и что его смех особым образом действовал на его настроение, то начал подозревать, что не только в вине дело. А взаимность и благодарность Гето не облегчали ситуацию. В конце недели они стали выходить на улицу вместе. И Годжо, и Гето понимали, что недели будет мало, чтобы восстановиться до конца, но Сатору уже видел, что Сугуру становилось лучше. Он снова мог улыбаться и каждый день чистил зубы. Порядок в квартире сохранялся даже когда Годжо ничего для этого не делал. Это были маленькие, для большинства людей очевидные вещи. Но Сатору гордился другом, для которого это было подвигом. Они гуляли на заднем дворе его дома, где практически никогда не было людей. Тогда Сугуру впервые взял его за руку. Так просто, пока они сидели на скамейке под клёном. — Спасибо тебе, — произнёс он так же легко и улыбнулся, — без тебя бы я не справился. Даже не представляю, что было бы, если бы ты меня тогда не догнал… — Не за что. Мне кажется, ты все равно бы этого не сделал. Одумался бы на середине пути. — Не знаю… Как бы то ни было, ты всегда будешь тем, кто меня спас. Спасибо. Сугуру крепче сжал ладонь Сатору, и тот почувствовал, как необъяснимая волна чувств накрыла его. От такого простого жеста появилась и схватила сердце крепкой, болезненной хваткой. Он чувствовал, что должен сделать что-то ещё. От того, как стук сердца и нежные чувства заполнили его до краёв, от того, как он сам был переполнен благодарностью, и как был рад, что вину удалось загладить. Он обнял Гето так, что чуть не уронил на лопатки. Сильно сжимая его, будто вот-вот — и потеряет. Будто ему всё это снилось, он проснётся, а Сугуру всё-таки ушёл и больше никогда не будет его лучшим другом. Он обнял его, благодаря за свои чувства. За то, что позволял быть рядом и обнимать его по ночам, раскрыл в нём что-то, чего в Годжо никогда не было. Гето ответил на это объятие, и смущенно рассмеялся. Так они просидели долго. Годжо почему-то ещё чувствовал, что ему хотелось плакать — редкое явление. Будто именно тогда он понял, что могло произойти с его другом, если бы они с Сёко его упустили. Их первый поцелуй был под клёном на заднем дворе. Он ощущался долгожданно и правильно. Пока ещё не совсем романтично, скорее как благодарность и естественное продолжение их связи. Они были неразлучны, Гето теперь считал его своим спасителем. Сатору же даже не мог назвать свои чувства — он просто хотел облегчить лихорадку, которую испытывал рядом с Сугуру. Он хотел знать, какие на вкус его губы. Какие на ощупь волосы. Как он держит за руки и выражает любовь, и каково это — когда тебя любит Сугуру Гето? Он хотел Сугуру, хотел ему принадлежать, хотел узнать, что ещё можно было понять о себе рядом с ним. Потому что Сугуру был не просто другом. Он был его судьбой и тем, кто всегда был рядом. И теперь у них было ещё больше поводов быть вместе. Если они, конечно, могли. Сатору было сложно уезжать от Сугуру. Во-первых, он всё ещё волновался. Ему казалось, что депрессия, как вирусы, могла мутировать, и если она вновь вернётся к Сугуру, то уже не проявится так быстро и успеет сожрать друга изнутри. Он боялся, что новый срыв придёт внезапно и застанет его наедине. На самом деле, он хотел найти причину не покидать Сугуру — ему было так хорошо вдвоём, а без него жизнь наполнялась одиночеством моментально. Это была вторая причина. Как только он понял, что хотел проводить с Сугуру всё время, жизнь вытолкнула его из квартиры Сугуру. Теперь всё свободное время без него ощущалось так же, как и жизнь до знакомства с ним. Когда Сатору собирал свои вещи, Сугуру обнял его со спины и прошептал: — Приходи почаще, Сатору. Таким тоном, каким его имя произносил только он. Тягуче и сладко. Сатору вернулся тем же вечером. Его любовь была похожа на хищника — она загоняла в угол и не давала вздохнуть. Одиночеством Сатору пресытился на жизнь вперёд, и ему самому было неловко от того, как плохо было без Сугуру. Иногда он думал, что его семья была права, когда отгораживала сына от привязанностей (и рекомендовала жениться на той, кого он не будет сильно любить) — это была не просто слабость, это была настоящая зависимость. Он пришёл ночью, будто в ломке, и произнёс: — Не могу уснуть. Пустишь? Сугуру понял, что за этой фразой был ещё какой-то смысл. Он притянул его в объятия, и Сатору не помнил, как они оказались на кровати. От нежных поцелуев, которые ещё можно было бы простить в близкой дружбе, они перешли к жадным и удушливым. Сатору даже пугало, с какой силой они целовали друг друга. Будто уже давно хотели, и оба это понимали. Пока он думал, что Сугуру сойдёт с ума, оставшись один, оказалось, что всё было наоборот — это Сатору, познав первую любовь, не мог больше без неё жить. Он думал только о Сугуру, и чем сильнее пытался спрятаться от этого — наследственная гордость Годжо боялась слабости — тем хуже получалось. И вот, он вновь оказался в кровати Сугуру. И он не понимал, в какую рамку уместить свои чувства к нему. Знал лишь, что он не должен был любить его как-то иначе, нежели друга. И знал, что не мог не любить. За окном была влажная летняя ночь, Сугуру тяжело вздыхал от каждого касания — от возбуждения его голос становился ещё нежнее, податливее. Сатору не хотел оставаться в темноте, хоть и стеснялся, но сам не знал, чего — в итоге тьму разбавлял тёплый свет прикроватной тумбы. Всё ощущалось, как во сне, и Сатору почему-то казалось, что уже утром они не смогут объяснить это помешательство. Но ему так хотелось. Он физически не смог бы уснуть в эту ночь, даже когда он спал рядом с Сугуру, ему снилось, как они были вместе — его тёплая кожа, чёрные волны волос на подушках, ласковая улыбка. Он был преступно красив, и Сатору списывал всё на то, что ни один человек, знающий Сугуру так близко, как он, не смог бы в него не влюбиться. Он наконец запустил пальцы в волосы Сугуру. Его губы были тонкими и мягкими, слегка сладковатыми, как после газировки. И целовался он так же глубоко, как Сатору. Они разделись почти одновременно, и Сатору казалось, что перед глазами стоял туман — его телом управляла какая-то другая сила, не его. Это она делала его улыбку разморенной и блядской, с ней всё было проще. Он гладил Сугуру по шее, покрывал поцелуями скулы, и когда его губы коснулись кадыка, тот закусил губу и сжал простынь. Ему нравилось. От этой мысли голову срывало окончательно. Они были молоды, Сатору чувствовал, как Сугуру точно так же разрывало от желания — он вцепился в волосы Годжо, притягивал то ближе, впиваясь поцелуями, то отдалял. Тело будто неосознанно толкало Годжо ниже. Он пытался скрыть внезапное стеснение, но когда рука легла на член Сугуру и провела вверх-вниз, всё показалось, опять же, очень знакомым. Будто они это уже делали миллион раз. Вверх — медленно и дразняще, вниз — надавливая, ускоряя темп. Сатору улыбался, слыша, как Сугуру едва мог ловить ртом воздух. Когда рука Сугуру обхватила член Сатору, он понял, каково тому. Сознание плавилось, как и комната вокруг. В его мире осталось немного вещей — удовольствие, горячее и невыносимое, мокрые поцелуи Сугуру, его волосы, которые хотелось перебирать, мягкая бледная кожа. Это действительно напоминало сон — какой-то странный вакуум без обязательств. Сатору не знал, как громко и вызывающе он мог стонать. Он вообще о себе, оказывается, ничего не знал. Он кончил первым. Задыхаясь и цепляясь за плечи Сугуру, кусал их, чтобы не захныкать. В свете лампы он заметил, что сперма залила бедро Гето, и от этого вида член вновь запульсировал. Хотелось ещё. Он опустился между ног Гето, погладил по животу. Несмотря на то, что в колледже ходили слухи про похождения Годжо — все верили, что у него на счету было девушек двадцать — он был неопытен. В их семье не поощрялись отношения, которые не вели к свадьбе. Как и чувства в целом. Он не мог в восемнадцать лет понять, какая девушка могла бы стать его женой — ему вообще было неприятно об этой мысли, будто она отбирала у него юность. А вот про отношения с мужчиной никаких условностей не было. И вообще в обществе никогда не говорилось, что друзьям можно было друг с другом делать, а что нет… Когда Сатору взял член Сугуру в рот, Сугуру мягко взял его за руку и погладил большим пальцем. Он один знал, что Сатору на самом деле был девственником. Как и Сугуру, он перестал им быть в ту ночь. И потом даже проглотил сперму, когда Гето кончил, отчего тот растерянно спросил: — А у нас всё так серьёзно? — И нервно усмехнулся. После оргазма они лежали раскрасневшиеся и мокрые. — Я не знаю, — честно ответил Сатору. Сугуру не обиделся. Он тоже не знал ответа на вопрос — и не требовал, чтобы Сатору, оказавшийся в такой же ситуации, на него отвечал.***
Если бы Сугуру в двадцать лет знал, что потом сможет общаться с Сатору, как ни в чём не бывало — и даже дружить, искренне, без надежд на большее — он бы ни за что не поверил. Но Сугуру, которому было уже почти тридцать, этому не удивлялся. Он по жизни был таким — спокойным и прощающим. Жизнь легче было воспринимать, если не ждёшь от неё логики. К тому же, он бы не мог говорить, что действительно любил Годжо Сатору, если бы всё время сгорал от ревности к его жене. Это было глупо. Если он был счастлив, то всё было хорошо. Единственное, что Сугуру попросил у него честно, ещё несколько лет назад — не рассказывать подробностей их брака. Ему было неприятно слышать, что они действительно любили друг друга, и как это проявлялось. И хотя внешне Сугуру выглядел как человек, которого невозможно было задеть, в душе он терпеть не мог Азуми. Он не мог её видеть, он не мог слышать о ней больше, чем о каком-нибудь прохожем. Это было так ужасно, ведь кто-кто, а Азуми точно не была виновата в их браке с Сатору. Она просто была влюблена в него, как и все, кто был знаком с Годжо. Но Сугуру казалось, будто она выиграла в лотерею то, что у него когда-то несправедливо отняли. Но почему тогда Сатору сейчас сидел в его квартире?.. Чайник ещё не успел остыть, и Сугуру разлил остатки зелёного чая по чашкам. Сатору коротко кивнул, поблагодарил без слов. — И всё-таки, что-то случилось? Он не любил встречаться с Сатору вне учёбы. Будто когда они оставались наедине, он вновь начинал чувствовать знакомое электричество между ними. Ему всегда нужны были внешние факторы, сдерживающие от Сатору, иначе руки привычно тянулись к его ладоням. В голову лезли воспоминания десятилетней давности, смешивались с ежедневными наблюдениями — он такой же красивый, как и тогда. Его глаза всё ещё искрились, он улыбался точно так же, и будто договорился со временем не меняться ни в чём. Только тело стало мускулистее и выше. Сугуру всегда хотелось погладить его руки, а желательно — прижать где-нибудь в кабинете поцелуем и изучить всё, что изменилось в нём за время, которое они потеряли. — Прости, если это заденет тебя, но ты единственный, у кого я могу такое спросить. Сугуру, как ты понял, что у тебя началась депрессия? Сатору поднял взгляд и посмотрел в глаза Сугуру. Всё ещё печальный и потерянный. В полумраке виднелись силуэты синяков под глазами — будто наброски будущего рисунка. Слово «депрессия» до сих пор пугало Гето. Он чувствовал, как от неё несло могильным холодом, помнил, как страшно она ощущалась. Из-за неё он чуть не убил людей. Из-за неё он плакал днями напролёт, похудел и перестал спать. За двадцать восемь лет так и не было ничего страшнее того монстра, ни одно проклятие не было так ужасно, как она. Он боялся, что его близкий человек когда-то испытает на себе что-то подобное. Даже такой сильный, как Сатору. — Я… Я не знаю, как это объяснить. Пропал аппетит, я не мог спать, всё казалось бессмысленным и будто даже жестоким ко мне. Не было сил ничего делать. Я просто не понимал, зачем. И ещё — мне было страшно. Постоянно было страшно. Он помнил, что Сатору застал его такого, но повторять это было унизительно и неприятно. Сугуру боялся упоминания депрессии так же, как язычники боялись особых слов — будто произнеся это вслух, он мог разбудить давно заснувшего внутреннего монстра. — Ты думаешь, у тебя депрессия? — Осторожно произнёс Сугуру, и его рука невольно прикоснулась к его. Накрыла так же осторожно, ни на что не намекающий жест поддержки. Ему самому такого очень не хватало в то время. — Забей. Я не хочу тебя грузить, просто спросил. — Я тоже не хотел тебя грузить, — потяжелевшим голосом произнёс Сугуру, — помнишь, что из этого вышло? Взгляд Сатору тут же изменился. Мужчина вздохнул и откинулся на спинку стула, понимая, что придётся говорить дальше, Сугуру не отстанет. И руку Сатору не отводил. Видимо, тоже ощущал, каким безопасным был этот жест. — Всё не настолько ужасно. Просто я часто думаю о том, что меня что-то не устраивает, но не понимаю, что. Такое же у всех бывает, так что ничего, справлюсь. Жизнь мага вообще не сахар, не думаю, что кто-то среди нас вообще доволен своей жизнью на сто процентов. — Это из-за Азуми? Сугуру выпалил это и сразу же захотел прикрыть рот ладонью — будто произнёс самое ужасное ругательство. Жар защипал щёки, и он тут же отдёрнул руку от Сатору. Выдал себя. Ещё и так грубо, практически оскорбив его жену. «Вот идиот, язык без костей…» Сугуру беспокойно встал с места и убрал чашки, пытался сделать вид, что срочно понадобилось убраться. Но Сатору не одёрнул его. — Мне кажется, что да. Сугуру замер. Он стоял спиной к Сатору, занеся руку над краном, но чувствовал, как тот сверлил спину взглядом. И не знал, что ответить. — … Я ей об этом не говорю. Наверное, это знак, что с нами что-то не так. И сейчас я не пошёл к ней. — Ну, тебе было интересно узнать про депрессию, а я единственный, кто с ней сталкивался в твоём окружении. Нет ничего странного. Голос Сугуру оставался спокойным, но его руки путались в простых движениях. Он стоял с чашками в руках, но при этом не понимал, как их помыть. Он хотел обернуться, но боялся, будто тогда произойдёт что-то неминуемое. И опять между ними искрило электричество, которое обострялось каждый раз наедине. Из комнаты будто выкачали воздух, Сугуру было жарко, хотя он стоял в одном халате. — Может, это предлог? — Ты о чём? — Меня к тебе тянет, Сугуру, — Гето обернулся и увидел, как искренне и потерянно говорил это Годжо, — я всё чаще думаю, что мой брак фиктивный. Только Азуми, я это знаю, так не думает. И это ужасно. Сугуру не верил ни ушам, ни глазам. Может, Сатору был пьян? Но он никогда не пил. Может, это приступ лунатизма? Тоже вряд ли. Но если это правда, то Сугуру предстояло столкнуться с такой болью, к которой он точно не был готов. — Как считаешь, я подонок? — Нет. Подонком ты будешь, если скажешь ей об этом. — Почему? — Потому что, — Сугуру вернулся на своё место, хотя внутри его трясло и ходить было тяжело, — ты с ней женился из-за ваших традиций. Так что не надо её бросать, делая вид, что эти традиции ничего не значат. Надо идти по своему пути до конца. Годжо сдвинул брови, и его взгляд стал невыносимо грустным. Сугуру вновь захотел потянуться к его руке, погладить её, успокоить. Он хотел воспользоваться моментом и поцеловать его — он помнил, как они целовались до этого, и скучал по манящему чувству. Он многого хотел. Но чувствовал, что в нестабильности он навредит и себе, и ему. Уже завтра Годжо мог прийти в себя, а вот Сугуру ещё жить с треснувшим сердцем после этого. — Меня восхищают твои принципы. И мне жалко, что мне никогда не стать таким, как ты, Сугуру. Может, в этом дело? Меня так тянет к тебе, потому что ты практически святой? — Не говори так. — Не могу. Взорвусь, если не скажу, — Сатору вздохнул, — у меня нет никого ближе тебя. Даже с женой я не могу обсуждать то, что должен. Я даже не рассказывал о нас с тобой. — И не должен. Это её не касается. Что было, то было. — «Было»? Сатору вновь поймал взгляд Сугуру. Они замолчали. — Я думал, что наши отношения с ней будут такие же, как и наши с тобой, — Сатору говорил тяжело и медленно, выдирая из себя честные слова, — но ничего не вышло. Я никогда не был так счастлив с ней, как с тобой. С тобой я чувствовал себя как дома. И она сегодня сказала, что карты показали ей, будто я с ней изменяю кому-то. Она подумала, что это бред. А я в этом увидел смысл, и мне стыдно. Но не перед ней — а перед тобой. И собой. Мне отвратительно, что даже в переживаниях, которые касаются её напрямую, я не могу о ней подумать. И мне было бы легче, если бы она была тварью, но она хороший человек. А привязан я к тебе, и всё тут. Сильнейший Сатору Годжо. Его характером и лёгкостью восхищались ученики. Он никогда не показывал при других ни тревогу, ни грусть — всё ему было по плечу. Но когда напротив сидел Сугуру и гладил по руке, оберегая от депрессии и всех душевных бед, он не мог больше оставаться таким. Грехи, напоминающие, что он тоже человек, выползали наружу. А вместе с ними и чувство, которое он пытался похоронить с самого начала отношений с Азуми. Это была жалость к девушке. Она обручилась с человеком, который с самого начала любил другого. Сугуру медлил с ответом. Его голова разрывалась, он слышал только пульсацию тела. Ему хотелось наброситься на Сатору, вырвать долгожданные поцелуи из его рта, трогать его, услышать всё, что он скрывал. Но, вместе с тем, он был парализован. Происходящее всё ещё напоминало нереалистичный сон. Он продолжал гладить его руки. Вздыхать с ним. Потёрся щекой о его пальцы, когда они наконец коснулись лица, ответил печальным взглядом на такой же напротив. Всё это означало «Я тебя тоже люблю, Сатору». Но от взаимности легче не становилось. Он чувствовал, что этому моменту отведена только сегодняшняя ночь, она также была ограничена аккуратными жестами. И от того, что они теперь знали, что их чувства взаимны, всё становилось хуже. Рано или поздно они сорвутся.***
После первого раза они не перестроили отношения. Дружба так и осталась дружбой. И Сугуру самого удивляло, что они умудрялись находить причины — правда, никогда их не проговаривали — чтобы целоваться с регулярностью любовников и периодически заниматься сексом. При этом они всё ещё подшучивали друг над другом. Гуляли с Сёко, вместе делали домашние задания, сплетничали и придумывали клички сенсею. Их жизнь вне квартиры Сугуру никак не изменилась, и ему казалось, что это было чудом. Удивительным балансом, который не обременял обоих. Когда Сатору был его другом, он был счастлив. Это было весело, привносило энергию в реальность, которая кое-как восстанавливалась после нервного срыва. Он был заботливым и смешным, а когда они были втроём с Сёко, Сугуру казалось, что больше ему в жизни и не нужно. Когда же Сатору оставался у него на ночь, позволял почувствовать его кожу к коже, от счастья кружилась голова. Даже сдержанность Гето уходила куда-то далеко, он проявлялся так, как не вёл себя с другими — сжимал Годжо в объятиях, громко смеялся, так же громко стонал и хотел больше. Он чувствовал, что им обоим хотелось этого. И даже находил объяснение — пока они учились, отношения с девушками могли отвлекать. А физические потребности и любопытство никуда не девались — и вот, их особо близкая дружба с Годжо вмещала в себя и секс. Но иногда, когда он замечал жадный взгляд Сатору — в прозрачных глазах невозможно было ничего скрыть — ему казалось, что так уже не могут смотреть просто друзья. Это был страстный, поглощающий взгляд, желающий забрать Сугуру без остатка. И Сугуру его понимал. И при этом он почему-то думал, что расстаться с Сатору будет просто. Что в один день они насытятся друг другом, узнают уже всё, заскучают и с удовольствием перейдут к новым отношениям. Это был наивный взгляд, возможно, даже оберегающе наивный — Сугуру очень боялся, что не сможет отпустить Сатору просто так. Он не знал, как можно жить бок о бок с человеком, про которого ты знал всё, от чьего языка и пальцев кончал практически каждую ночь, а потом просто смириться с его новыми партнёрами. Но верил, что и такое бывает. Пока годы шли, и учёба осталась позади, Сугуру чувствовал, что отношения постепенно стесняют их кольцом. Они были вдвоём, это было очевидно для всех, и остальные просто выбывали из окружения. Сёко пошла учиться на врача и из лучшей подруги стала любимой, но уже далёкой — с тех пор, как она переехала ради учёбы в другой город, им оставалось только созваниваться по выходным. А Сатору уже жил на два дома — половину недели он стабильно проводил у Сугуру, знал наизусть бытовые привычки друга. В их мире были лишь они вдвоём. Уже всю жизнь они подстроили под то, чтобы так и оставалось. Сугуру так и не понял, откуда в их камерной и уютной жизни появилась Азуми Танака. Он обещал себе на неё не злиться. Но в глубине души, уже с двадцати двух лет, когда он впервые про неё услышал, ненавидел её. Не за личность и не за поступки — они могли быть любыми. Просто за то, что она существовала. И как-то проникла в сердце Сатору. Неодарённая девушка смогла сделать то, что магу оказалось не под силу. И он вновь почувствовал из-за неё, что ненавидел людей. Он ненавидел, что они обладали привилегиями, хотя так не должно было быть. И они всё-таки плодили несчастья, они несли боль, которую маги должны были расхлёбывать. Азуми Танака не создала за свою жизнь ни одного проклятия. Но Сугуру чувствовал, что она лично прокляла его, когда забрала Сатору. Хотя потом, когда пена ярости начала оседать, Сугуру подумал, что сам выбирал не улавливать знаки судьбы. Их расставание с Годжо — а точнее, возвращение к дружбе — было предсказано самим Сатору. Уже с двадцати лет он вздыхал про традиции своего клана. Они и впрямь были жестоки — в клане Гето ничего подобного не было. Видимо, от отчаяния Гето не предъявляли ничего особого к сыну. Да, они требовали, чтобы тот получил образование и работал достойно, но разве этого не требуют все родители? А вот к Годжо требования были расписаны так детально, что Сугуру втайне радовался, что не родился в их семье. Из-за того, что Годжо вырождались, и Сатору был единственным сыном, ещё и таким особым, на него давили слишком сильно. И в двадцать лет он обязан был жениться. Или хотя бы найти невесту. — И что будет, если не найдёшь? — Как-то раз спросил Сугуру. Он удивился, как легко звучал его голос. Эта тема вообще нагоняла на него тяжёлую печаль, но он умело скрывал это. — Не знаю. Проверять не хочу. — Ну не убьют же тебя. Какой в этом смысл? Чтобы точно наследника не осталось? — Он слабо усмехнулся. На что Сатору хмыкнул и пожал плечами. — Ты не знаешь логику Годжо. Как же я тебе завидую. Когда он говорил о своей семье, а особенно про её традиции, он менялся. Его взгляд терял яркость, во фразах пропадала вечная шутливая нотка. Сугуру было тяжело осознавать, что за весёлой дружбой и сексом он пропустил важное: переживания Сатору. Его привязанность к своему клану, постоянные мысли о неизбежности его судьбы. Об обычаях, про которые Сугуру понятия не имел. Он будто специально выбирал видеть всё хорошее и доброе, что было в Сатору. Наверное, в этом он не отличался от остальных. И когда Сатору познакомился с Азуми, Сугуру думал — может, она была тем человеком, которому он открылся? Вот так просто, да. Она увидела то, что его тяготило всё это время, и пожалела его, а потом и решила вопрос с женитьбой. Сугуру отказывался думать, что это в голове Годжо возникла идея сделать предложение девушке. Но, похоже, это была реальность. Сначала Годжо перестал приезжать к Гето домой. Они уже работали вместе, учителя путали их со студентами — Сатору и Сугуру не успели измениться, оставались такими же радостными сплетниками и вздрагивали при виде Масамичи-сенсея. Ни капли взрослости. Со студентами было одновременно весело и сложно. Сугуру всегда казалось, что Сатору с детства был готов к преподаванию, его слушали и даже несмотря на смешное обаяние Годжо, подчинялись какой-то дисциплине. Сугуру же чувствовал себя занудой, на чьи уроки идут как на каторгу — только жалостливые глаза студенток, которые влюблялись в его мягкие взгляды и голос, успокаивали. Радовало, что кто-то находил очарование в его неудачах. Но Сугуру ожидал, что главное успокоение он будет находить в объятиях друга. Он ждал его по вечерам. Не дожидался. Они никогда предварительно не договаривались о встречах, поэтому Гето не мог злиться — это было традицией, но не правилом. Сатору постепенно стал выбирать что-то другое, но Сугуру не понимал, что. Они пересекались на работе — Сатору всегда заходил первым, без стука, вваливался с шумом и улыбками. А теперь они лишь молча пересекались в коридорах, и даже так Сугуру видел, что с Годжо творилось странное: он одновременно был взбудоражен, но при встрече с Сугуру сразу мрачнел. Ему будто за что-то было стыдно. На одном из перерывов Сугуру зашёл сам. Неловко, будто опоздавший ученик. — Сатору?.. Тот что-то печатал в телефоне, но сразу же оторвался от экрана, услышав знакомый голос. — Да? Гето растерялся. Он не продумал, что хотел сказать. Ему просто хотелось знать правду, но как к ней подступиться? И в чём она заключалась? Спросить «ты меня не любишь?» было претенциозно. Спросить «что происходит?» просто странно. Почему все слова становились такими пустыми и пафосными, когда дело доходило до чего-то серьёзного?.. — Всё хорошо? За повязкой было не видно, но Сугуру точно показалось, что Сатору поднял брови. — Да, а что? — Да ничего… Просто кажется, ты стал реже заходить, — он растерянно улыбнулся и подошёл к двери, уже готовясь уходить, — занят работой? Так приходи, вместе поработаем. Коллеги, как-никак. Он чувствовал себя ужасающе глупо. Будто действительно пришёл оправдываться, не зная, за что. У него было предчувствие чего-то нехорошего. Сатору промолчал, а потом осторожно произнёс: — Сугуру, как твоё самочувствие? — Что?.. Да нормально, вроде, а что? Выгляжу хуже обычного? — Он усмехнулся и поправил пучок, растрепавшийся под конец дня. — Я про депрессию. Тебя ничего не беспокоит? — Что за вопросы? Как видишь, нет. Живу, работаю, и если бы ты приходил ко мне почаще, то увидел бы, как у меня чисто. — Это хорошо. Просто не хотел тебя расстраивать, если тебе и так плохо. — А что-то случилось? Сатору вздохнул, будто кто-то умер. И тут Сугуру напрягся. Ему казалось, уже спустя время, что подсознательно он тогда понимал, к чему всё вело. Мог догадаться по многим признакам, но, как обычно, выбрал не замечать очевидного. В его мире всё ещё были они вдвоём — Сугуру и Сатору. Так, как их знали все. Даже студенты шутили про это. Одно имя не могло существовать без другого, их кабинеты тоже были рядом. — Я нашёл себе девушку. Сугуру замер. Внутри будто обрушилась лавина. Такая простая фраза, а его пригвоздило к земле. И он не знал, почему. Он должен был радоваться. Он должен был спросить, как её зовут и попросить фото. Он должен, должен, должен… — А я? — Вырвалось в итоге жалобным, поникшим голосом. И он сразу понял, какой глупый это был вопрос. Но Сатору опустил голову. Он понимал, что в нём не было ничего нелогичного. Потому что пока мозг находил всему оправдания, их сердца начинали привыкать и к поцелуям, и к нежностям, и к быту. И для них слово «дружба» уже казалось тесным, но допустимым. А как только на горизонте появилась девушка, оно треснуло. И выяснилось, что оно уже давно им не подходило. Не для Сугуру. Но, видимо, для Сатору. — Ты мой лучший друг. — Ты сам-то в это веришь? — Сугуру затрясло, — Видимо, да. Понятно. Ладно, не буду… — Сугуру, — Сатору встал и подошёл ближе, — это правда. Ты всегда будешь моим лучшим другом. Но я всё ещё Годжо. И эта фраза была исчерпывающей. Он всё ещё был Годжо. И Годжо он был больше, чем Сатору. Шестнадцатилетний пацан внутри Сугуру, который помнил, как ненавидел этого пафосного выскочку, вновь взял верх, и от злобы Сугуру не сказал ни слова — выскочил, громко захлопнув за собой дверь. Мимо проходящие студенты удивлённо отпрянули, переглянулись, но не сказали ни слова. Лишь в кабинете Сугуру, уткнувшись в ладони, услышал в коридоре тихое: «Что с Гето-сенсеем?.. Никогда его таким не видела». Он сам себя таким давно не видел. Следующий урок он отменил. Сказал, что плохо себя чувствует, и только одна студентка осталась и спросила: — Гето-сенсей, извините, но мы можем чем-то помочь? Он так и не понял, почему она сказала «мы». В кабинете больше никого не было. И его забытая часть личности, злая и хладнокровная, подумала — он мог бы сейчас отыграться. Быть ещё хуже, чем Сатору. Воспользоваться ученицей, сказать что-то, что она бы хотела услышать, погладить по щеке — дело сделано. Он бы потом мог сделать другу ещё больнее, сказав, что тоже нашёл девушку. И в этой ситуации был бы подонком, потому что совершал преступление. Но он не мог. И не хотел. От этой кроткой идеи ему стало не по себе, он устало улыбнулся и сказал: — Спасибо за заботу, но нет. Можете сговориться и не делать домашнее задание, чтобы я на вас завтра поорал, хотите так? Она смущённо захихикала. Ему показалось, что девушка даже не поняла, что он сказал — просто обомлела от улыбки и фразы, отличающейся от текста учебников. — Вы свободны. Передайте остальным, что занятий с Гето-сенсеем сегодня не будет. Ни у кого. В кабинете он просидел один до конца рабочего дня. Когда стемнело, он не стал включать свет, и увидел, что несколько раз силуэт Годжо останавливался у его двери, но не заходил дальше. Сугуру проронил за весь вечер несколько слёз, это далось ему тяжело. Из Колледжа он вышел последним, а на следующий день уже вёл занятия, как ни в чём не бывало. С Сатору они здоровались в коридорах и иногда ходили вместе на обеды. Находилось, что обсудить, но Сугуру не чувствовал прежнего энтузиазма. Просто они были взрослыми людьми и коллегами, которым деваться было некуда, и им нужно было поддерживать общение. Это было понятно без обсуждений. А через полгода он заметил, что на безымянном пальце Годжо появилось кольцо и ушёл на больничный. Депрессия миновала его чудом.***
Очарование Азуми Танака для Сатору начало развеиваться в тот момент, когда он почувствовал, что Сугуру Гето разочаровался в нём. Сатору хватило одного громкого хлопка дверью и скупости последующих встреч, чтобы понять — он совершил ошибку. Конечно, сначала он думал, что показалось. Что в Сугуру взыграла странная ревность, хотя Годжо понимал, почему. Иногда он пытался представить, как бы реагировал на появление девушки у Сугуру и чувствовал, как сжимались зубы. Никакие компромиссы не помогали — ни если бы она была талантливой, ни любящей или безумно красивой. Он мысленно запрещал Сугуру любую, но тот никогда и не давал поводов для «ревности». Сугуру был сам по себе — сдержал обещание юности, не женился. Время сгладило углы в их общении. Точнее, вернуло в забытые времена, ещё до депрессии Гето — со временем тот будто смирился, стал ещё спокойнее обычного, и они уже могли гулять во время перерывов, постоянно вместе обедали. И никакой химии не происходило. Явной так точно. Но каждый день какая-то мелочь да выбивалась — они случайно касались руками друг друга. Пересекались ласковыми взглядами. Сатору шутливо предлагал Сугуру подержать волосы, пока тот ел, а потом они оба вспоминали, что Сатору так постоянно делал, пока они жили вместе. Тогда же кормил его с палочек, когда Гето было особенно плохо. Таких мелочей было много, и он не знал, как к ним относился Сугуру, но на Сатору они действовали ужасно. Они никуда не исчезали, копились, а потом приходили во снах, в фантазиях, в мыслях, пока ученики занимались упражнениями. Где бы он ни был, Сугуру был с ним. Тот Сугуру, который любил его, и знал, что это взаимно. А Азуми ждала Сатору только дома. Он думал — а что у них было кроме привычек? Сугуру верно сказал — он женился на ней только ради традиций. И их отношения не состояли из романтичных мелочей и общих штучек, они были выверены и подкреплены рутиной. Сатору Годжо никогда бы не подумал, что его жизнь будет выглядеть вот так. Даже зная, что его судьба была консервативнее прочих. Но он никогда не хотел Азуми. Точнее, он хотел её как женщину. Вкусить, понять, может ли он пойти по пути традиций Годжо, а потом вернуться к Сугуру. И он вернулся. С той ночи прошло два дня. Безобидной, без лишних касаний, тогда Годжо ушёл домой через несколько часов, даже не поцеловав Сугуру — хотя осмелевшее тело уже тянулось. Оно сорвалось через два дня, когда во время большого перерыва был ливень. — Как я ни зайду, ты возишься с бумагами, — Сатору зашёл без стука, поставил перед учительским столом стул спинкой вперёд и оседлал его, — ты же в курсе, что один этим занимаешься? Сугуру устало улыбнулся и оторвал взгляд. — А ты в курсе, что единственный этим не занимаешься? Их взгляды, встретившись, застыли. Сатору знал, что это — не более, чем обычная подводка. Это было его традицией, заходить в кабинет Сугуру с шуткой, чтобы сразу ослабить его серьёзную натуру. Обычно после неё он говорил о чём-то существенном, типа походе в рамённую. Но теперь он просто смотрел на Сугуру. Ничуть не изменившиеся влюблённые, весёлые глаза, которые были такими только в компании Годжо. Ему даже казалось, что щёки Сугуру становились чуть более розоватыми. И он знал, что сам смущался как идиот, когда слишком долго смотрел на Гето. Сатору подался вперёд и провёл пальцами по скуле Сугуру. Тот не отпрянул. За дверью иногда слышались шаги учеников, но Сатору это не волновало — как только он коснулся кожи Сугуру, ему показалось, что весь мир стал пластмассовым. Далёким. Его природная жадность никогда не могла остановиться на чём-то приличном, поэтому он перегнулся через стол и прильнул к губам Сугуру. Так просто. Этот жест он не забыл — до женитьбы он повторял его чаще, чем всё остальное в своей жизни. Знакомые губы. Даже на вкус такие же — сладковатые, мягкие. Сразу дарящие ответный поцелуй. Сугуру погладил его по руке и прижал её крепче к своей щеке, но так же быстро отпрянул. — Сатору, мы на работе, — произнёс он шёпотом, отводя возбуждённый взгляд. — Вот как, — Годжо довольно улыбнулся, не вытирая влажные губы. Он скучал по флирту в своём голосе, он ему так органично шёл. Но он не удержался и вновь поцеловал Сугуру — поцелуй вышел коротким, но не менее чувственным. В нём хотелось застыть, продлить его до бесконечности, и Сатору даже не хотел большего. Сначала он хотел насытиться почти забытым чувством, каково это — целовать единственно любимого человека. Видеть его разморенный, растерянный взгляд после. Гладить по руке, забираясь в широкие рукава, пробираться пальцами дальше, изучать гладкую кожу. Он ощущался счастьем. Сугуру. Его Сугуру. На которого он засматривался всю жизнь, даже после свадьбы, и к которому не ослабевал ни секунды. Сатору слышал — вроде даже от родителей — что любовь имела свойство угасать. Это логично, заявляли старшие, со временем страсть перетекает в привычку, и всё тут. Никакой огонь гореть вечно не будет. А Сатору казалось, что его чувства к Сугуру были исключением. Сколько бы раз он ни прикасался к нему, не перебирал бы его волосы и не чувствовал солоноватый вкус шеи, его пробирал ток. Он чувствовал, что вернул себе потерянное. Но ушёл из кабинета Сугуру быстрее, чем хотелось бы — чувствовал, что тому тревожно от каждого шага за дверью. До кабинета было несколько шагов, но Сатору шёл как контуженный. Счастливый, практически пьяный. Даже без чувства вины. Какая вина, если его жизнь наконец-то вернулась к нему? Если оказалось, что не всё потеряно?! Вторая внеурочная встреча не заставила себя ждать. К девяти вечера Колледж уже покидали все. Сатору знал, что Сугуру обычно уходил раньше остальных, однако, сегодня в его окне до последнего горел свет. Сатору не знал, сошёл ли с ума, раз видел в этом знак для себя, но тоже не спешил уходить. Когда во всём Колледже, кроме кабинета Сатору, потух свет, дверь медленно открылась. На пороге стоял Сугуру. Полумрак очерчивал остроту его скул, подсвечивал блеск волос, придавал серьёзному взгляду властность — и Сатору замер, ожидая, что сейчас что-то произойдёт. — Ждёшь меня? — Спросил он низким, почти урчащим голосом. Сатору не успел ответить. Перед таким Сугуру он всегда млел и терялся, чувствуя, что власть в их отношениях на самом деле никогда не принадлежала Годжо. Да, он мог флиртовать и смущать Сугуру, но, видимо, когда тот позволял это делать. А потом проявлялась истинная личность Гето. По крайней мере, Сатору верил, что именно таким он был на самом деле. Собранным, серьёзным. Доминантным. Сугуру запер дверь и повалил его на пол. Из груди Сатору вырвался восхищённый, сдавленный вздох, и Сугуру тут же приблизился к его лицу. — Как давно я мечтал об этом, — произнёс он шёпотом, едва касаясь его губ своими. Он сжал его руки над головой, крепко, но всё ещё ласково. Он снял с глаз Годжо повязку и одним движением повязал её вокруг его запястий. — Позволишь? Я так часто это представлял, что не могу упустить возможность, — он мягко накрыл его губы своими. Сатору едва смог оторваться от глубокого поцелуя, чтобы прошептать: — Мне кажется, мы фантазировали об одном и том же. — Я не удивлён. Полумрак кабинета напоминал об их первом разе. Та же интимная обстановка, но между событиями — целая жизнь. Сатору безумно хотелось потрогать отросшие волосы Гето, оттянуть их, чтобы впиться губами в его шею. Обвести языком кадык, как он делал это уже сотни раз, оставить лёгкий укус под скулой. Любимые, но забытые жесты. Но сегодня вёл Сугуру. И Сатору чувствовал, как тяжелело его дыхание от одной мысли, что это только сегодня. А впереди было что-то ещё. Потому что стоило ему подумать о том, что он никогда не любил Азуми, как привычные рамки сразу стирались. И он уже тянулся к Сугуру отчаянно, не скрывая этого. Пока они были вместе, стыд покидал его, а вина и близко не подходила. Хотя что-то подсказывало, что они подойдут. Ударят так, что подкосятся ноги. Однако, когда Сугуру склонялся над ним и посасывал кожу на шее, держа за связанные руки, ничего не существовало. Особенно — проблем будущего. Наоборот, эти призрачные чувства только подогревали его. Рядом с Сугуру мыслей об Азуми никогда не было. — Всегда было интересно, долго ли ты снимаешь всю эту одежду, — Сатору разгорячённо улыбнулся. — Хочешь узнать прямо сейчас? Сатору поймал себя на мысли, что ещё не знал такого Сугуру. Смотрящего сверху вниз, серьёзного и игривого одновременно. Он определённо изменился — повзрослел, стал увереннее в себе. От каждой его фразы, произнесённой низко и медленно, Годжо давился воздухом и улыбался шире. Это походило на безумие — ему хотелось прижаться к Сугуру, сразу же застонать ему в губы и позволить себя трахнуть. Возможно, Сугуру знал, что Сатору только этого и хотел, и, чтобы распалить его желание до невыносимого, завязал руки. Какое умное решение. Всё под стать Гето. Он снял верхнюю часть многослойного наряда и отложил в сторону, остался в одних штанах. Его тело, как и тело Сатору, с возрастом стало сильнее и подтянутее, полумрак сразу очертил все мускулы и кубики на животе. Преступно было прятать такую красоту под мешковатой одеждой, но Годжо был рад, что единственный мог видеть, как красив был Гето. Внизу живота тянуло, в одежде становилось тесно, он хотел разорвать повязку на руках и наконец схватить Сугуру. Но оставалось восхищённо наблюдать. Сугуру наклонился и расстегнул пиджак Годжо, под ним ничего не было. Погладил по коже, та реагировала на каждое прикосновение, и Сатору, уже давно не занимавшийся сексом, едва сдерживал вздохи и стоны. Когда он видел, с каким ленивым удовольствием Сугуру наблюдал за его бессилием, ему казалось, что вот-вот и он начнёт хныкать и извиваться под любимым телом, лишь бы наконец получить разрядку. Но Сугуру будто отыгрывался, заставляя Сатору ждать так же, как всё это время ждал он. Он опустился и сел на его бёдра, прижался сильно и дразняще. Взяв Годжо за руки, заведённые над головой, он прижался к его губам и сразу же проник языком в его рот — тягуче и страстно, даже у спокойного Гето начинало сдавать терпение. Он переплел их пальцы и углубил поцелуй, их языки соприкоснулись, и руки Гето опустились. Он прижал Сатору к себе, вдавливал его тело в своё, хотел почувствовать его всего и без остатка. Его болезненные поцелуи тоже перешли ниже — на шею и ключицы, он едва успевал оторваться, чтобы отдышаться. Дыхание, как и у Сатору, было жарким и загнанным. Сатору видел, как в глазах Сугуру, расфокусированных от желания, проявлялось осознание, что происходит, и как оно распаляло его сильнее. Короткими поцелуями он дошёл до торса, обжёг дыханием и спустил штаны Годжо. Тот выгнулся, прикрыв глаза — тело уже знало, что его ждёт, и посылало разряды по коже. Сугуру провёл языком от основания до головки и обхватил член рукой. Его пах прижался к колену Годжо, медленно двигаясь вверх и вниз, отчего вздохи Сатору и Сугуру стали звучать в унисон. Низкие, возбуждённые, похожие друг на друга. Сатору вновь запрокинул голову, закусив губу — он скучал по этому чувству. И он представлял, что если бы они жили вместе, Сатору бы никогда не отказывал Сугуру в сексе — их тела идеально подходили друг другу, будто слепленные из одного теста, и они понимали друг друга без слов и указаний. Сугуру приоткрыл влажные губы и взял его, дошёл губами до основания и провёл языком по уздечке, сначала вверх и так же медленно, уже другой стороной языка, вниз. Руки сдавили твёрдый член и стали двигаться в такт языку и губам, Сатору едва сдерживался от того, чтобы не застонать в голос, но знакомые стены его все равно останавливали. Он хотел потрогать волосы Сугуру. Перебрать их, погладить по голове, сжать и тем самым ускорить и углубить движения. Но Сугуру справлялся и сам, постанывая от трения членом о бедро Сатору. Бёдра сами подавались навстречу, тело то и дело вздрагивало от вспышек удовольствия. Между ними всегда царила химия, ощутимая чуть ли не физически, но во время секса она обретала такую очевидную власть, что Сатору хотелось кричать от удовольствия и кончать раз за разом. Только с Сугуру его член не опадал даже после оргазма, а возбуждение ощущалось болезненно, затуманивая мозг. Он не знал, как сумел притупить воспоминания о губах и пальцах Сугуру сквозь время. Он не знал, как смог усомниться в них и так трусливо отказаться. Иногда он чувствовал, что невыносимость их страсти была наказанием за все слабости Сатору. Самым приятным, которое он готов был нести хоть до конца жизни. Сугуру ласкал и его, и себя, будто держался все годы, пока Годжо не было рядом. А зная выносливую натуру друга, Сатору казалось, что так и было. То, с каким напором тот тёрся о кожу Годжо, как страстно и влажно ласкал член языком, сдабривая это хныканьем и вздохами, выдавало Гето. Его движения ускорились, и он отрывался от члена, чтобы отдышаться и прочувствовать собственное удовольствие полноценно. — Продолжай… Пожалуйста… — Шептал Сатору пересохшими губами. И тот продолжил. К одиннадцати они оба лежали обессиленные на полу. Мокрые, разморенные и сонные. По лбу Сугуру стекал пот, на щеках горел румянец, и он пытался отдышаться. Сатору выглядел так же, ослабленными руками пытался взъерошить влажные волосы, облизывал губы. Хотелось пить и уснуть прямо здесь. — Я убью тебя, если ты сейчас скажешь, что это было помешательство или что-то вроде того, — прошептал Сугуру, восстанавливая дыхание. — Что? — Ты слышал. Если ты сейчас начнёшь говорить, что всё-таки любишь Азуми и всё такое, то я тебе этого не прощу. Сугуру звучал серьёзно и немного стеснённо. Сатору взял его за руку. — Не скажу. Не люблю врать. А теперь расскажи всё, что мы за это время не могли обсудить, — и он перевернулся на бок, чтобы заглянуть в глаза Гето. Тот прикрыл глаза и усмехнулся. Из Колледжа они вышли незадолго до часа ночи. Сатору не знал, очевидно ли было, что ещё недавно он занимался сексом, но думал, что если Азуми это увидит, то, значит, так и надо. Врать он действительно не любил. Когда он пришёл домой, Азуми уже спала. Она не ждала его, и, когда Сатору ставил телефон на зарядку, он заметил, что на нём не было ни единого пропущенного. Сатору тихо переоделся в домашнее и перед сном, опустившись на кровать, вгляделся в лицо жены. Когда она спала, оно выглядело беспокойным, или ему просто так казалось? Он не чувствовал умиления. Даже вины не было. Он просто смотрел на неё, будто видел впервые, с сожалением. Потому что он абсолютно ничего не испытывал к девушке, с которой был вместе уже пять лет. Чем дольше он смотрел на знакомые черты, тем сильнее он хотел понять, есть ли у него к ней что-то. Иногда он ей умилялся — но так же, как любой девушке, когда те вели себя преувеличенно женственно. По большей части он испытывал благодарность и восхищение — она была с ним, не прося ничего особенного взамен. Ей неинтересны были достоинства его клана, его богатства, и вообще она была просто человеком, который не хотел знать про жестокость магического мира. А ещё ему было больно, потому что он точно знал, что испытывала она. Азуми его любила. Слишком доверчиво и просто. Но даже глядя на её лицо и засыпая с ней рядом, он вспоминал близость с Сугуру. Это действительно было помешательство, думал Сатору, отворачиваясь на другой бок. Он знал, что уже точно не заставит себя отказаться от него в угоду традициям. Его родители были мертвы. А ребёнка Азуми так и не смогла родить, на чём Сатору уже и не настаивал, хотя изначально думал, что в этом и будет смысл их брака. Он думал, что Азуми будет переживать и винить себя, как-то стараться ради беременности, но она, на удивление, разделила равнодушие Сатору к этой теме. Чем старше он становился, тем больше пренебрегал традициями Годжо. И, оказалось, Азуми сама не очень-то рвалась к тому, чтобы быть матерью. За это он испытывал к ней много тёплых чувств. Но это всё ещё не была любовь. Следующий день был выходным. Когда Сатору проснулся, Азуми уже готовила завтрак, а ему казалось, будто всё накануне было сладким сном. Но по лёгкости, которой он уже давно не испытывал в теле, понял — не приснилось. Его губы всё ещё были припухшими от поцелуев, а шея помнила траектории поцелуев Сугуру. — Доброе утро, — улыбнулся он, выйдя на кухню, — ты вчера уснула раньше, чем я пришёл. В его тоне не было обвинений, лишь удивление. Он подсознательно всегда ждал, когда же Азуми увидит в нём непорядочного мужа, но она игнорировала все сигналы. — Доброе. Да, я как-то устала, думала, вздремну на час, а в итоге проспала до утра. Сама не ожидала… А ты чего меня не разбудил? — Я пришёл поздно. Когда они говорили с Азуми, он постепенно начинал чувствовать себя неуютно. Будто комната становилась слишком тесной. — Да? А чего так? — Ну тебе же карты показали, что я изменяю, — он подпёр голову рукой и проследил за реакцией. Азуми растерянно обернулась. Это звучало слишком вызывающе, чтобы быть правдой — вот, что читалось в её взгляде. Она застыла с палочками перед плитой и странно усмехнулась. — Не шути так. Она поставила тарелку перед Сатору и наклонилась, чтобы обнять его. Вновь в сорочке, которая едва прикрывала грудь — та нависла прямо перед лицом Сатору, прямо намекая на желания Азуми. Ему захотелось отстраниться. Годжо помнил, как та переживала из-за отсутствия секса. А ему уже ничего не хотелось. И он не знал, захочется ли когда-нибудь с Азуми. Вчера перед сном он представлял, что они не расстанутся, и что тогда? Он мог видеть будущее. И в этом будущем плохо было всем. Жена так и не получала в нём того, чего хотела, а именно — тело Сатору. Его получал другой, кто параллельно хотел то, чем владела одна Азуми — сердце и время вне работы. А Сатору страдал, не зная, как разрешить ситуацию, чтобы сбавить градус боли. И не получалось, как бы ни старался. Его чувства к Сугуру оттаивали, а Азуми бы так и думала, что он нашёл кого-то среди учениц. Этому суждено было превратиться в абсурд и ужас. — Так… Если у нас весь день впереди, почему бы не вернуться к тому, чего мы оба хотим? — Прошептала она и поцеловала Сатору в мочку. — К завтраку? Та резко отпрянула. — Да что с тобой? Намёки разучился понимать?! — А я когда-то умел? — Сатору пожал плечами. — Всегда! Я не понимаю, Сатору, что происходит? Почему ты не хочешь меня?! Мы уже три месяца не занимались сексом, а в последний раз… Ну, ты помнишь. Тебя это оттолкнуло? Что я не кончила? Сатору снова подпёр лицо рукой, и ему стало внезапно так больно от выражения глаз напротив — они умоляли о пощаде и правде одновременно. Готовы были на то, чтобы всё исправить, искренне верили, что дело было в Азуми. — Я же только что сказал, в чём дело, Азуми. Его голос стал твёрже, хотя впервые за долгое время ему захотелось обнять её и успокоить. Не романтически, а как подругу — он так же успокаивал Сёко перед поступлением в медицинский. Обнять, позволить ей обмякнуть и может даже всплакнуть, а потом заварить чай и позволить идти дальше с новыми силами. Но он бы не мог быть другом для той, кого предал. И той, кого, видимо, не уважал.***
В Магическом колледже все коллеги Годжо Сатору завидовали его жене. Исключением был лишь Гето Сугуру, с которым он ей изменял. Сугуру помнил, с каким рвением местные сплетницы пытались выяснить, кем же была та счастливица, которой достался Сатору. В него было влюблено столько девушек, что Сугуру казалось, будто это было массовым психозом — студентки обсуждали его улыбку, преподавательницы восхищались силой и отзывчивостью, и даже он сам разделял эти чувства. Годжо Сатору нравились высокие, с тёмными волосами. Это то, что удалось выяснить сплетницам-коллегам ещё до того, как они узнали, что у него есть жена. И они оказались правы. Только они об этом не узнали, потому что жена Сатору была среднего роста, волосы были покрашены в светлый цвет, и коллеги никогда не видели её вживую. Только по фотографиям, которым не доверяли до конца. Но когда Гето Сугуру подтвердил её существование, ему показалось, что он был врачом, сообщающим родственникам, что шанса на выздоровление нет. Говорить девушкам о том, что их любви не суждено сбыться, ощущалось именно так, и Гето даже обнял одну коллегу, в глазах которой заметил неуместные слезы. Ему действительно было жаль. Он понимал её чувства. Он понимал их все те месяцы, пока они с Сатору вновь начали встречаться. От того, какими тайными выходили их встречи, Сугуру казалось, что Годжо его всё-таки обманул — он не собирался уходить от жены и всё ещё её любил. Сугуру почему-то не мог злиться на Сатору, он злился на себя. На свою тупую роль любовника. Но когда Сатору выкраивал для него всё свободное время, когда они обедали и ужинали в рамённой, а потом шли домой к Сугуру и проводили вечера вместе, эта злость развеивалась. Взгляды Сатору не могли быть притворными — он смотрел так, как не смотрят на простое развлечение. Там была долгожданная нежность и жадность, желание узнать всё про Сугуру, залезть в карман его годжо-кэса и хотя бы иногда дремать там, чувствуя тепло любимого. Если уж в одной кровати им спать было не суждено . Он приходил на перерывах, одаривал его ласковыми поцелуями и объятиями, а потом гулял по аллеям и делился сплетнями. Всё как обычно, но пронизано нежностью, как в юности. Всё было на своих местах, только Сугуру стало одиноко засыпать одному. Ему хотелось верить, что это когда-то пройдёт. И, что вообще выходило за грани дозволенного, что они будут спать вместе с Годжо. Так, как раньше, и как он мечтал всегда. Пусть не в обнимку, пусть под разными одеялами и на разных концах кровати — но вместе. Ему было неловко, что он мечтал о том же, о чём и его влюблённые, наивные коллеги. И шансов у него было примерно столько же. Больше всего он боялся, что Сатору на самом деле был исключительно жесток и глуп, и теперь пользовался и им, и Азуми. Но Гето чувствовал, что Сатору на такое не способен. Оставалось верить. Прошло два месяца с начала — или возобновления? — отношений, когда Сатору взял больничный. Сатору, который в жизни ничем не болел, ушёл на больничный, и Сугуру почему-то вспомнил, как в своё время сделал то же самое, узнав о помолвке друга. Ему было так паршиво, что тело пригвоздило к кровати, но теперь он был один — Сатору не пришёл к нему, как в восемнадцать, помогать и отогревать нежностью. Он чувствовал, что Сатору проходил через что-то похожее, и на пятый день его больничного пошёл домой мимо дома друга. Замедлился, подойдя ближе, попытался заглянуть в окна. Ничего не увидел. Дом был пуст, будто никто там не жил. Он остановился перед дверью, и, хотя знал, что ему не стоило приходить, но не мог оставить себя в неизвестности. А друга — в беде. Иногда он думал, что вся его жизнь подвержена страху снова упасть на дно, и он видел его во всех чужих проблемах. Этот страх и заставил его позвонить в звонок. Тишина. Он позвонил вновь. Никто не ответил. Сугуру растерянно огляделся. Может, они ушли в магазин вместе с Азуми? Или Сатору действительно заболел и был в больнице?.. Он позвонил ещё раз, и только после пятого неудачного поплёлся домой. На душе было пусто. Когда Сугуру зашёл домой, он медленно сел у двери и уткнулся взглядом куда-то в угол. Сатору просто взял больничный. Не уволился. Но Сугуру вдруг стало тревожно и одиноко, будто его бросили. Будто он постучался в их мир с Азуми, в прямом смысле этого слова, а его не пустили. Напомнили его место. Он не знал, как на это реагировать. С одной стороны, он постоянно жил в страхе, что так и будет, но когда он вроде как исполнился, не знал, что и думать. Поэтому вернулся к тому, что его всегда успокаивало — рутина. Рутина застала Сугуру и без Сатору, этот дом вообще давно привык к одиночеству. И поэтому Сугуру переоделся в домашнее, приготовил ужин. Рыба с овощами. Медленно прожевать каждый кусочек в тишине, потом — помыть посуду. Сегодня все действия были особенно длинными. Он проникался каждым, чтобы вернуть рациональность в сердце, но то вытесняло её отчаянно. Но и он не сдавался. Когда Сугуру достал халат из шкафа, в дверь позвонили. На пороге стоял Годжо. Это напоминало дежавю — он стоял с несколькими сумками, то ли счастливый, то ли растерянный. Сугуру удивлённо поднял брови. — Сатору?.. — Осмотрел сумки в руках, — Дай угадаю, поругались с Азуми, да? И вновь он почувствовал себя любовником. Не любимым, не возлюбленным, а именно любовником — тупое, потребительское слово, стыдное даже. Но это чувство не продлилось и мгновения, потому что Сатору положил сумки на пол и обнял Сугуру. Крепко и долго, не так, будто хотел раздеть с порога и уложить тут же. Это было особенное объятие, как после долгой разлуки или кошмара о смерти любимого. — Можно и так сказать. Мы развелись, Сугуру, — он наконец оторвался и спрятал взгляд за тёмными очками, — Я отвозил её вещи к её родителям. Сугуру округлил глаза. — Что? Только и удалось произнести. Сатору кивнул. — Я признался, что изменил. На следующий же день, как мы с тобой занялись сексом. Я не врал, когда говорил, что всё это время любил тебя, и я не мог бы жить с той, кто думает, что у нас всё с ней взаимно. Всё это время я её успокаивал. Я не хотел рассказывать, чтобы не нагружать, но… Она плакала каждый день. В голос. Я думаю, все соседи слышали, её будто убивали. Это ужасно, но было бы хуже, если бы мы затянули. Я знаю, что ничего бы не изменилось. Но я пытался помочь, как мог. Это было обречено на развод с самого начала. — А что же стало с традициями Годжо?.. — Произнёс Сугуру, не до конца веря в происходящее. — Думаю, раз уж я единственный наследник, могу и свои законы устанавливать. Меня уже никто не осудит. И меня бесят традиции, из-за которых страдают другие. Если бы не они, Азуми была бы счастлива с кем-то другим, а мы бы уже десять лет как были бы вместе. Но я зассал — и вот, что случилось. Ты не против, если я поживу с тобой? — А есть какие-то варианты? — Сугуру улыбнулся, пропуская его вперёд. Хоть ему и не нравилась Азуми, но слова о её состоянии резанули слух. Он осторожно спросил: — Прости, если лезу не в своё дело, но… Ты сказал, что Азуми плохо. Насколько? Сатору увидел, насколько взволнованным был взгляд Сугуру. Больная тема. Кого бы она ни касалась, Сугуру всегда напрягался. — Мы расстались три месяца назад. Всё это время я успокаивал её как мог, был рядом. И оплатил психолога на полгода вперёд — так что, думаю, не в худшем из возможных. Сатору задумчиво посмотрел в окно. — Благодаря тебе я таким стал, Сугуру. Я уже не смогу просто так относиться к чужому горю. Никогда. Особенно если оно произошло из-за меня. И перевёл взгляд на Гето. Сугуру не знал, что ответить, но сел рядом на стул. — Моя депрессия произошла не из-за тебя. Из-за тебя она закончилась. Сатору признательно, но всё ещё грустно улыбнулся. Ему показалось, что он вернулся домой спустя годы, проведённые во сне. И хотя он был благодарен Азуми, он чувствовал, что никогда бы не смог дать ей то, что хотел давать Сугуру. Любовь.