Очищение.

— Святой отец, я согрешил. И мне хочется ещё, — пылко выдыхает Тэхён, без спешки поднимаясь на мраморную платформу апсиды. А Чонгук, напряжённо сжимая губы в полосу, пристально смотрит, как кудрявая грива смазливого покачивается на ровной спине. И представляет, как обернёт его волосы вокруг своего кулака, пока его рот будет каяться в грехах. Блядивая красота молоденького является грехом самого Чонгука. Восточная часть католического храма слабо освещена, свет электрическими бликами дробится по мраморной аркаде и затрагивает гипсовую лепнину, благородные фрески. Но священнослужитель смотрит не на них — его глаза жадно сканируют парня, так богохульно растягивающегося на алтаре. Тэхён — провокация. Он ломано прогибается в пояснице и разводит по сторонам колени, туго обтянутые джинсами. Тэхён — порнография. Он смотрит своим сучьим взглядом на подходящий к нему силует и спускает с губ судорожный выдох, когда ладонь Чонгука так настойчиво гладит его худую ляжку. Такой по-животному настоящий здесь, такой нуждающийся. — Исповедаешься мне в грехах своих? — хрипит святой отец, за воротник рубашки притягивая к себе голову молоденького. А Тэхён в ответ лишь бесновато смеётся, хватается за запястья священнослужителя своими длинными узловатыми пальцами — пианист. И выжидает долгую пару секунд, пока находится с ним лицом к лицу. Глаза в глаза. Необъяснимая тяга. — Я спал с мужчиной, отец. Спал со многими мужчинами, — шепчет Тэхён интимно-тихо, интимно-близко, перекрещивая стройные ноги за спиной Чонгука. А тот подчиняется его бесовским чарам — иначе почему так горячо? Под скулами заметно играют желваки, на напряжённых руках белеют костяшки. Выводит, тварь. Тэхён трётся щекой о щёку священнослужителя, улыбается и томно прикрывает хитрые глаза. Своей манерностью он смахивает на пантеру, в нём живёт что-то природно кошачье, такое же хитрое и едкое. Оно же двигает им, когда он так пошло лижет свои губы. Абсолютно уверенный в безнаказанности. На гладко выбритой скуле маленький шрам от бритвенного лезвия, а огромные, как показалось Чонгуку, чёрные глаза лезут в душу. Хочется приласкать эту стихию, что восьмихвостой лисицей вьётся в мальце. — Я очень люблю секс. Есть ли мне прощение, отец?— руками так некультурно сжимая ритуальные одеяния Чонгука и заливисто посмеиваясь. Провокация. Парень целует священника распутно, влажно, а того откровенно ведёт от чужой прыти. Тэхён везде, его голос эхом отражается от стен и множится в тишине католического храма, а Чону уже невмоготу. Мальчишку хочется распять на алтаре. Мужчина вырывает пуговицы из лёгкой хлопковой ткани рубашки и оголяет худую спину, щедро окропленную родинками. Его в меру подкачанные мальчишеские руки и впалый животик. Он сам — грех. Целиком. — Вам нравится, отец? — попытка молоденького в невинность не венчается успехом. Грязный. Он красуется, демонстрируя святому отцу поджарое тело, и сам ведёт крупную ладонь к области своего паха, где уже туго и горячо. И Чонгук на пробу сжимает горячую плоть, вырывая из кающегося тихий вздох и пасмурный взгляд из-под пушистых ресниц. — Покажи мне, насколько ты сожалеешь о грехах своих, сын мой, — в губы бесстыжему, который разводит ноги шире и упирается пятками в край алтаря, когда с него тянут узкие джинсы. И поднимается руками вверх от внутренней стороны бедра до колена, приглашая. Такой чертовски доступный. — Настолько, что готов согрешить вновь, чтобы вы так же грубо со мной заговорили, — он целует мокро, очень мокро, а Чонгук практически трахает его языком, когда без прелюдий пробивается в ротовую полость кудрявого. И за волосы под рычание красивого стаскивает парня с алтаря, чтобы закрепить его место у себя в ногах. Тэхён больно ударяется коленями, но взгляд его возбуждённо темнеет. Он смотрит сверху вниз, не пытаясь изобразить безразличие, и облизывается жадно. Хочет. Усаживается удобнее, словно и не он рычал, когда его грубо тягали за кудрявую гриву, и посмеивается. Играет для похвалы, питаясь тем сумасшедшим блеском глаз напротив, что срывает установки. Молоденький хватается пальцами за края чёрной мантии, распахивая её, и упирается ровным носом в пах священнослужителя, шумно вдыхая. Чонгук знает, что это игра на публику, но дуреет от его действий и гладит по голове своего кающегося. Сжимает каштановые спирали волос, на пробу оттягивая у корней, и закидывает назад голову. Вынуждает Тэхёна сквозь ткань вжаться губами в эрегированный член и делает имитацию толчка, проезжаясь по смазливому лицу. А у кудрявого в глазах всепоглощающее желание тлеет, плотоядная улыбка не сходит с распутных губ. Он сам трётся, не вынуждая продолжать толчки. — Трахните меня в рот. Я, кажется, был очень плохим мальчиком. — Грязный твой язык, — практически шипит на него, наскоро стягивая шершавую ткань до крепких бёдер. Его возбуждённый член призывно касается живота, пачкая кожу предэякулятом, а в глазах Тэ совершенная обособленность. Он пьян, он не в себе, он тянется губами к налитой кровью головке и собирает с неё смазку, смакуя характерный вкус мускуса. Готовый мурлыкать от того, насколько ему сейчас правильно. Насколько хорошо ощущается принадлежать Чонгуку. Рука священника сжимает кудрявые пряди и толкает голову вперёд, вынуждая молоденького принять глубже, а тот послушно расслабляет мышцы. Он сразу делает горловой, готовый к долбёжке, а по острому подбородку сочится струйкой слюна. Его похабный вид вынуждает ускоряться, возбуждает пуще прежнего. Тэхён выглядит надломленным, когда его по слюне имеют в глотку. Красное лицо давно стало влажным от слёз, а руки музыканта мелко дрожат. Он в ритм грубым толчкам насаживает себя на крепкий ствол, желая принять ещё глубже, и прикрывает красные глаза. Он очищается. — Сожми для меня горлышко, — глухо рычит священник, а Тэ сглатывает, чтобы простимулировать стенками чувствительную уздечку. И наконец вдыхает, когда член на мгновение покидает натруженный рот. По красным губам сочится слюна вперемешку со смазкой, а парень улыбается, сдувая со своего лба влажные от пота кудри. Выглядит грязным. Выглядит так, словно хочет ещё. По виску ползёт горячая испарина, а в масляных зрачках бликует нетрезвое наслаждение. Он оставляет поцелуи на бёдрах священника, пока его не ставят на ноги и не принуждают нагнуться над алтарём. — Не двигайся, мразь, — шепчет Чон пылко, пальцами собирая подтёки слюны с острой мальчишеской челюсти. — Уж простите, летать пока не научился, — дерзит в ответ и шумно выдыхает, когда собранной жидкостью смазывают ему промеж ягодиц. И растягивают сразу в два, не жалея подготовленной дырки. — Так ты у нас сегодня уже пользованный. Пришёл в храм, едва соскочив с члена? — шепчет беззлобно, поддрачивая колом стоящий член кудрявого, пока готовит его колечко мышц к проникновению. А тот, словно и не слышит, мычит сладкое «да», откидывая голову на плечо священнослужителя. Пальцы внутри сжимает плотно, тепло, и голову кружит от представления, насколько узко там будет члену. Спустя несколько толчков в шёлковую глубину, Чонгук, пристроившись ко входу, делает первый толчок. А молоденький прогибается до хруста в позвонках, мечется на месте, гулко сглатывая слюну. Первый его стон, Чон готов поклясться, способен довести до разрядки без рук. В кудрявого резво толкаются, с первой минуты набирая животный темп фрикций, в тот прикрывает ладошками рот и стонет по-девичьи красиво, выставляя свой зад на растерзание мужчине. — Бог ты мой, какой узкий, — рычит сквозь зубы священнослужитель, насаживая на себя доступное тело, а Тэ вьётся под ним змеем, натягивается тетивой лука. Он не знает, куда деть себя, когда упругая головка огромного члена методично долбит его по простате, а мозг перестаёт работать штатно. У него единственная потребность — ощутить больше. Чонгук внезапно подхватывает мальца под колени, поднимая с плоскости алтаря, и входит в него на весу, пока кудрявый, не сдерживая крика, цепляется руками за крепкие плечи. — Ты просто конченый… — Громче, детка, — чувствуя животное желание растрахать это отверстие под себя, оставить в нём извечный импринт своего члена, закрепляя собственность этим грешным мальчиком. Что так похотливо кусает губы, когда в него в очередной раз с влажным звуком проходит член, а он, даже не касаясь своего члена, вдруг кончает, орошая белыми каплями чёрные одеяния священнослужителя. И ощущая, как он сам наполняет саднящий зад, заливая семенем часто сжимающимся стенки. — Я прощён? — Ты грёбаяная шлюшка, Ким Тэхён, — утягивая в поцелуй.