âge

Он их себе равными никогда не ставил, потому что знал: недостойны простофили и драчуны такого высокого статуса. Он их признавал в разговорах и шутках, жмурясь иль хмурясь, но на более способен не был. Когда очередной скандал разрастался из ничего — он остолбенело смотрел на происходящее, удивляясь, каким чудом его занесло в компанию глупцов и оборванцев. Каким чудом у него, золотого мальчика с золотыми кудрями, обцелованного солнцем принца, обходительнейшего и благороднейшего человека, будущего наследника престола отца, у него, храбреца с сердцем кролика, так отчаянно бьющегося где-то в районе груди, мастера всего и ничего, любимца и ненавидимого, глупца и умника, у Жоффруа д’Арси (!) нашелся общий контакт с местным хулиганом, сыном полицейского, грязнулей, обжорой и пацифистом. Он даже тратил себя на мага и мечтателя. Подумать только! В жизни человека не хватает времени на банальный отдых, но искусство богатства и молодости спокойно плюет на эту проблему с высокой колокольни, следуя собственному ритму. Расписанный отцом день, приклеенный Жоффруа на лоб не смущал его все детство. Он веселился, но знал, когда веселье закончится, когда приедет Альбер на черной иномарке, подберет его, грязного (или чистого), надутого (или веселого), молчаливого (или разговорчивого), следуя давно намотанному на французский ус маршруту. Поэтому предаваться мечтаниям он не спешил, наслаждаясь беззаботным временем в компании неугомонных дикарей, которые вызывали поначалу недоумевающую, а после нежную самодовольную улыбку. Он в себе видел изменения с годами, чувствовал, как они его меняют, и в искушении закусывал губы до железного привкуса, закрывал глаза до мрачного салюта. Будь человек в компании четырех миллионеров — он станет пятым. Будь человек в компании четырех глупцов — он станет еще одним. Влияние людей на других людей велико, но не всем суждено трезво оценить его масштабы: кто-то замечает привычку, кто-то целую характеристику. Жоффруа стал тем, кто испытал на себе ремень отца за плохие оценки. Но ему, старшему и по возрасту, и по статусу, человеку, невозможно объяснить, что единица (даже не нуль) была получена не потому, что он не готовился к уроку (даже не контрольная), а потому, что Клотеру требовалась срочная подмога, без которой тот бы с ума от ужаса сошел. Плюсом ко всему, участвовала вся их банда, не пойти с ними — было бы преступлением, за которое Руфус бы посадил его в тюрьму недовольного взгляда, а Эд бы бросил угрюмое «неженка» или «трус». Остальные бы попытались сгладить углы, что уж там, не впервой… Но попались бы на искреннем неудовлетворении за такую халатность. Они тоже оценками рискуют, вообще-то! Вслед за оценками и частыми применениями сначала ремня, а потом и руки по лицу, Жоффруа, в возрасте тринадцати лет, начал замечать странности в других. Почему-то их отцы обращались с ними совсем по-другому, ну, кроме отца Клотера. Тот был все время нервозный и дерганый, «как будто собаку током ударили» (все со слов Эда, претензий не предъявлять!), поэтому нередко заражал сына таким разрядом дома. В один момент их внутришкольный психолог-практикант, мадам Адель, решила устроить чаепитие с отцами семейства («Да, Клотер, именно в воскресенье и именно с папами, того требует школьная система»), и это оказалось неожиданным поворотом в жизни. Поначалу все недовольно терли затылки и злобно щурили глаза за несправедливо украденный выходной, но после, обдумав и додумав нюансы, наскоро закивали головами. Все, кроме него. Ангел с глазами голубого ада глупо уставился в пустоту перед собой, оцепенев и ссутулив всегда прямую спину, за что получил обеспокоенный вопрос от Николя, в порядке ли он. В голову метнулась молния, зарядив энергией щуплое тело, и заставив его яростно закивать головой и выдавить кривое: — Спрошу у отца, предпочитает он ресторан с министром города или чаепитие со школьным психологом. Получив кроткую улыбку в ответ, он поправил шелковые локоны и проглотил неудовлетворение. А когда настал тот страшный момент прихода (приезда) домой, то Жоффруа обнаружил в себе недетский ужас от необходимости заговорить с отцом. Беседы обычно заводил не он, а они не заводили его. Отец кратко выкладывал вопрос, ожидая получить краткий ответ, ничего лишнего в этом диалоге не появлялось и появиться не могло, потому что иначе диалог растянется на несколько секунд и это будет к а т а с т р о ф о й для старшего д’Арси. В тринадцать лет Жоффруа начал замечать, что отцы его друзей выделяют им время. На чаепитии-собрании они вдоль стен поставили скамейки с партами, получив своеобразную палату для переговоров. В центре стоял стол мадам Адель, и она наблюдала за каждым с легкой улыбкой и долькой уважения, не ожидая такой отклик от молодых учеников. В тринадцать лет Жоффруа начал замечать, что папа Альсеста его слушает, а папа Руфуса дает посвистеть в свой свисток; что у Николя такие же жесты как у его отца, а у Клотера есть способность развеселить старшего, развеселив всех остальных. Эд и отец Эдда были два кремня, непринужденных и угрюмых, но неплохо дополняющих картину. Он замечал, что Эд порой шепчет на ухо что-то родителю, вызывая у того ухмылку. В тринадцать лет Жоффруа понял, что у него с отцом общая фамилия, дом, гены и подчиненный. В тринадцать лет Жоффруа подчеркнул для себя, что смотреть завистливым взглядом на всех, у кого плюс-минус адекватные взаимоотношения с родителем (-ями) — не вариант, потому что не останется обделенного его взором человека. На последующие вопросы об отсутствии отца, Жоффруа, гордо вскинув голову и растянув тонкие губы в серповидной улыбке, важно заявил, что тот сегодня целый день занят важными делами, вскользь упоминая имя министра и его подручного. Получив задумчивые и рассеянные кивки, тот из-за пазухи достал печенье и булочки, благородно передавая их дальше по столу, не переставая держать голову высоко. Лилипуты физически не способны увидеть снизу как плачет Гулливер. Люди ниже Жоффруа не имеют права видеть его слезы. Конечно, после этого цирка они благополучно разошлись, пожимая друг другу руки, но осадок в виде бессонной ночи остался где-то в развалинах мозга, потому что души у человека нет. «Это глупости, — пожимал плечами старший д’Арси, — люди не способны иметь душу, ее наличие не доказано. Люди мыслят мозгом, им же и чувствуют, сердце — всего лишь насос». Тринадцать лет принесли с собой также новую особенность в поведении — маску постоянной самоуверенности, плотно прилегающую к бледному лицу. Он и до этого держал в ее руках, но в совсем ранней юности позволял себе скидывать эту надоедавшую ношу в грязь, подбирая и обтирая ее только при приближении к дому, но не надевая (не посмеет), а пряча в карман. Это было константой, аксиомой, постулатом, его жизненным кредо, обретшим это название только спустя несколько лет, а может и месяцев. Он и сам перестал замечать, как надоедливый аксессуар пустил корни в пальцы, проникая под нежную кожу, переплетаясь с венами и пропитываясь кровью. Черные черви давали о себе знать переполненной чашей самоконтроля, за которой следовала неутешительная реакция пролитой жидкости с кислотой мягких, розовых извилин. Он начал впадать в ярость из-за ничего, плакать по поводу и без, смеяться как безумец над несмешными вещами, рваться к свободе, будто закованный в кандалы раб; он становился живым, ибо именно так все выше перечисленное и называется, только когда оказывался вне взоров и криков, вне людей, в своей комнате, ставшей его убежищем от окружающего мира, закрывающегося ключом на замок. А потом он начал замечать, что каждый раз, когда он выходит из комнаты, запирая за собой свое прибежище, и уходит гулять, по возвращении обнаруживает странную несостыковку вещей и их мест. Как великий перфекционист, мальчик, с глазами голубой симметрии, был вынужден поправлять свои вещи с большим усердием и контролем, ища в мыслях ответ на очевидный вопрос: «Ветер ли потрошит мое равновесие, или это дело рук иного лица?» Стоит ли говорить, какой ужас его охватил, когда он, копаясь у отца в кабинете в поисках какого-то прошеного документа, обнаружил за книгами (когда все перерыто — отчаяние ищет в безнадежных местах) дубликат ключа своей комнаты. Он отложил его тогда, с немой тревогой задаваясь вторым логичным вопросом: «Как давно?» Злосчастная бумажка была найдена и успешно передана в руки безмятежного отца, сидящего в гостиной и не желающего подыматься наверх, потому что в этом заключался смысл существования его сына (оказывается он есть). Бросив безэмоциональный взгляд на него, он получил вид удаляющегося затылка, спешащего перебрать и перепрятать вещи, которые он пока не мог унести. Тринадцать лет — возраст, во время которого Жоффруа начал зависеть от внимания других, и уже неважно было, каким образом и какими жертвами нужно было его добыть; вкалывать его себе в вену, блаженно улыбаться самому себе, не думая о последствиях дурачества. В дело лезло все: споры и перепалки с Эдом (которые были неудобны из-за ненужного чувства страха от свирепого друга), протесты и хвастовство перед остальными, подставы и подножки, шутки и насмешки. Но он также понял, что смеяться одному порой слишком тоскливо, ему не хватает компании рядом, желательно со знакомым хриплым голосом, переменным чавканьем, грязными руками, миролюбивыми советами и со звонким свистком; он бы не отказался от высокого компаньона или от мечтательного неба; желательно, чтобы все семеро непрозванных были рядом. Желательно, чтоб он стоял не напротив них, а где-то поблизости, уткнувшись плечом в чужое плечо. Это было бы правильно и приятно. Но было бы приятно другим? Он не задумывался над этим, пропускал мимо ушей чувства окружающих, вытаскивая только то, что было бы ему полезно. Он представлял себя безжалостным и высоким человеком с роскошной жизнью и высокими ценностями. Он обладал даром привлекательной внешности и чарующих глаз атласной синевы. Он мог менять голубой оттенок радужки в зависимости от настроения или ситуации: в мгновение ока цвет беззаботно плывущего неба мог превратиться в океан во время шторма. Нежный и блеклый, практически бледный оттенок был способен превращаться в грозную синеву, заслоненную поверх серым туманом. Он был ангелом, носящим нимб размером с сатурново кольцо, грациозную корону своего космического и внеземного превосходства, которое внушили ему ещё в детстве. Он был ангелом, который отбрасывал по вечерам (только тогда список дел кончался) длинную черную тень с короткими рогами и тонким хвостом с наконечником стрелы на конце. Он был созданием всевышнего, непрозванным сыном красоты и благородства, внебрачным потомком хитрости и дурачества; он был одурманивающим запахом, почувствовав который однажды — запомнишь на всю жизнь. Он оставлял впечатление, ставя глазами и улыбкой на теле жертвы кочергой, разогретой до температуры преисподни, свою печать. Разумеется, в тринадцать лет человек не способен понять себя всего целиком и полностью, от макушки до пят, он познает себя квантами, никуда не торопясь при правильном подходе. Но Жоффруа был не из робкого десятка: то, что он заявлял о себе — было доподлинной истиной, неподкупной реальностью. Если Жоффруа сказал, что у него есть мяч с подписями футбольных кумиров — значит он у него есть. И неважно, что «у него» значит вне его дома, города, а порой и страны. Если не сейчас, то через дни, недели, месяца и годы. Но он предпочитал отдавать призы первым двум измерениям времени, потому что терпением особо большим не обладал. Он не понимал, что порой оказывает помощь в виде предложения прогулки или ночевки, в виде покупки всего для пикника или искренней заинтересованности во всем, о чем говорят его друзья; что порой его внимание вызывает спокойный выдох со стороны или закатанные в удовольствии глаза на беспечные замечания. Он не замечал, что своими бесшабашными интригами он создавал непередаваемою атмосферу чего-то неизвестного, неожиданного, необычного. Он подрабатывал пауком, плетя истории и придумывая узоры дня; он поворачивал стрелку скуки в сторону противоположную ей, увлекая за своей уверенностью всю свиту (даже в такое недо-актеры играли) и окружение. Он обладал стойкой позицией, несмотря на домашнее осуждение. Он обладал упертостью барана, несмотря на жестокость хозяина. Жоффруа д’Арси в тринадцать лет стал обладателем заветной награды о том, что он — непризнанный идеал и признанный лидер, скрывавший в своем прошлом, настоящем и будущем целую ораву из скелетов, голосов и друзей соответственно.