all or nothing

      Плэгас думает, что непомерные амбиции Шива погубят их обоих.       Палпатин улыбается хищно, так, как не улыбаются семнадцатилетние юноши. — Все или ничего, — говорит он, отмывая со своих рук кровь своего же отца.       Плэгас думает, что зря взял ученика — неотвратимость судьбы неотрывно следует за ним, нависая злым роком. Шив необычайно красив и умен для человека, и Плэгасу хочется сломать его хрупкое человеческое тельце. Или переломить его дюрасталевый внутренний стержень — тогда и оболочку уродовать не придется. — Все или ничего, — повторяет Шив, залечивая рваные раны, полученные во время очередного задания учителя.       Ему уже двадцать три. Он опять весь в крови, и ее тяжелый металлический запах отпечатывается у Плэгаса на подкорке сознания. Палпатин дышит тяжело, его голая кожа белее чем обычно, и на ней расцветают созвездия синяков.       Плэгас думает, что не должен находить это красивым, держа в мыслях, что Шив убьет его — не из-за ситхских традиций даже. Избавится, как от ненужного мусора, лишнего конкурента в политической игре.       Без дара предвидения Плэгасу становится все труднее жить. Шив бушует в Силе с разрушительной яростью стихийного бедствия.       Иногда Плэгас думает, что каждый его шаг, каждый вдох, каждое биение трех сердец будет последним. Он следит за изящными движениями Шива, ожидая, когда его узкое лицо осветится красными всполохами светового меча.       Когда это происходит впервые, Шиву все еще двадцать три. Плэгас может одной рукой обхватить его горло — сдавить его так, чтобы не было шанса вздохнуть. Шив бьется в конвульсиях у него на руках, и Плэгас думает, что хотел бы почувствовать это вновь.       Человеческое тело удивительно хрупкое.       Глаза его ученика становятся голубыми. Будь Плэгас глупцом, он принял бы это за слабость. Но Плэгас — не глупец, никогда им не был, и не обманывается этой ложью. Мнимая уязвимость только подстегивает сжать пальцы сильнее — услышать хрип агонии, почувствовать лихорадочные попытки спастись.       Здесь и сейчас он убивает свой рок — рок умирать не спешить, цепляясь за жизнь всеми силами.       Сила отбрасывает его, повинуясь дикому зову Палпатина. Они оба проигрывают этот поединок. — Все или ничего, — говорит Шив, бросаясь ему на шею.       Он целуется так же яростно, как дерется. От него снова пахнет металлом, болью и застарелой ненавистью, и Плэгас позволяет себе упиваться этим запахом. Его кости не такие хрупкие, какими представлял себе их Плэгас — он обводит тонкие птичьи ключицы, сжимает плечи до боли. Палпатин с силой впивается изящными фалангами пальцев в чужие предплечья.       Может, Шив уже и не человек вовсе.       Его рыжие волосы разливаются пятном расплавленной меди, и губы горят алым на бледном лице. Он не выглядит как человек. Человек так выглядеть не должен.       Но он царапает плечи Плэгаса, седлая его, его кипящая кровь такая же по вкусу, как несколько лет назад, и сердце бьется в груди заполошно, оглушая Плэгаса.       Этой ночью он сам расцвечивает тело Шива созвездиями синяков.       Позже Плэгас пытается рационализировать это, потому что так проще.       Он уверяет себя, что сейчас привяжет Шива к себе, и Шив не решится убить его. Правда в том, что, как только Палпатин осознает свою привязанность, свою слабость, он ликвидирует ее самым жестоким способом.       Плэгас думает, что пытается обмануть судьбу, но с каждым поцелуем все глубже роет себе могилу.       Шиву двадцать семь, и он даже не пытается скрыть намерение убить его. Это умиляет.       Палпатин — хрупкое тело великого могущества, бледная тень своей своей собственной мощи. Это не может не восхищать Плэгаса даже сейчас, спустя года.       Но Шив просит его, как никогда: надломленно и надрывно, уязвимо.       У Плэгаса уже давно нет дара предвидения, но он чувствует надвигающуюся бурю. — Учитель, — выдыхает Шив, и Плэгас сдерживает себя от желания вцепиться в рыжие тяжелые пряди.       Запах крови — запах его судьбы витает в воздухе.       Плэгас знает, что Шив не убьет его. Не сегодня. Как знает, что в решающий момент он будет сломлен своей слабостью, разделенной ими на двоих.       Ведь от судьбы невозможно скрыться.