***
Вздрагиваю, просыпаясь, и разминаю закоченевшее тело под обындевелым тулупом. Я один. Никто не пришел к месту крушения. Должно быть, буря не пощадила моих спутников. Теперь погода сменилась, лед трещит и ломается, освобождая душам утонувших путь в небеса. Белое солнце низко на востоке — сменился день. 28 июня 1843 года Привычка вести записи сыграла надо мной злую шутку. Думаю об этом, продираясь через ледяные торосы на пути к берегу. Лыков украл мой дневник с заметками и расчетами. Когда-то мы были близки, я думал, между нами что-то большее, чем дружба, вспыхнувшее искрой, когда мы мотались на коче по восьмидесятой параллели. Но после ссоры Лыков пропал, и я узнал, что он самостоятельно отправился на поиски Магнуса, как мы его прозвали, — доисторического чудовища, исполинского моржа, наводящего страх на поморов и промысловиков. И моя ярость, что разгорается при одном припоминании Лыкова, способна топить льды и согревать обмороженные пальцы. Выдыхаю злобу через раздувшиеся ноздри и стискиваю ружье. Надо зарядить ствол — этот остров кишит медведями. Бреду день, а может, два или неделю — теряю счет. Едва передвигаю ноги, падаю, разбиваю губу в кровь о бугристую наледь и вновь шагаю. Солнце поднялось выше, оно топит снег на серых глыбах, и вода стекает по изломам камня, на глазах застывая в ледяные дорожки. Вдруг замечаю, что не иду, а сижу, прислонившись спиной к сугробу, и наблюдаю за быстрым бегом струй через опущенные ресницы. Как долго? Солнце сместилось — неужели ночь? Встаю, упершись на приклад, и пошатываюсь. Поодаль плещет вскрывшийся океан. Я так и не покинул берег, хотя шел довольно долго. Надо двигаться на юг. Здесь лето еще не вступило в права, и холодным лучам не под силу пробудить скудную жизнь. Снег, всюду снег… Я никогда не был в пустыне. Говорят, заблудшим путникам там перед смертью мерещится вода — блестящая под жарким солнцем голубая гладь у горизонта, манящая свежестью. Теперь и я вижу мираж средь снежной пустоши: дым, темной струйкой перечеркнувший небесную синь. Будто наяву ноздрей касается горячий запах костра, а слуху чудится задорный треск. Преодолевая смертельную слабость в остывших ногах, я устремляюсь вперед, запинаясь и поскальзываясь. Вдруг краем глаза замечаю огромную тень справа. Поворачиваюсь медленно и замираю. Это Магнус. Желтоватые бивни длиной с человеческий рост настороженно скребут наст перед распластанным исполинским телом. Эти клыки — целое состояние и слава, за которой я гонялся, как одержимый, десять лет, замерзая в Арктике, теряя друзей и спутников, но не теряя веры. Какая ирония — встретить Магнуса теперь, когда жизнь моя, посвященная чудовищу, отсчитывает последние часы, а в ружье — последний заряд. Поднимаю ствол, целясь моржу между глаз. Солнечный луч из-за его головы слепит, а обессилевшие руки дрожат. Задерживаю дыхание… Вдруг Магнус дергает мордой в сторону, издав хриплый рык. Я инстинктивно поворачиваюсь тоже и теряю прицел. Недалеко стоит человек с ружьем. Я узнал бы это конопатое лицо под рыжей щетиной и синие глаза в прищуре и с расстояния мили. Лыков! Он следовал за Магнусом, используя координаты из моего дневника, а меня привела сюда сама судьба, требующая отмщения за предательство. Он не получит Магнуса, не раньше меня! Ярость вскипает и застилает мир вокруг багровой пеленой. Перевожу прицел на темную фигурку и нажимаю курок. Все происходит одновременно: морж срывается с места и приближается ко мне со стремительной прытью, не свойственной его природе, гремит выстрел, еще один, ружье выбивает из рук отдачей, и я падаю навзничь, до искр в глазах ударяясь затылком, а рядом валится с протяжным стоном Магнус, закрывая огромной тушей солнце.***
Какой сегодня день? Отчего-то мне кажется, что уже июль. 1 июля (?) 1843 года Просыпаюсь от крепкого мужского духа, щекочущего ноздри, и запаха костра. Я лежу под шкурой в согревающих объятиях, уткнувшись носом в шею. В веснушчатую шею, давно не видевшую бритвы. Лыков! Отталкиваю его от себя и валюсь с лежанки, сложенной из вещевых мешков, на каменный пол. Рядом ярко тлеют угли, освещая пещерку. Здесь тепло, даже жарко, Лыков одет в одну бузурунку поверх распахнутой в вороте рубахи. — Ах ты сволочь! — выкрикивается само собой, будто продолжая поток мысленной брани, прерванный обмороком. Озираюсь в поисках бесполезного ружья — пороха больше нет, — нахожу свой охотничий нож на свернутом тулупе и выставляю угрожающе перед собой. — Ну хватит! — сердито бросает Лыков и выбивает нож из руки. — Так обморозился, что повредился умом? Он трогает мою щеку, обеспокоенно прищурив глаза. В темноте они кажутся черными, но память цепко хранит их ярко-синий цвет. Вздрагиваю от саднящей боли под его пальцами и невольно хватаю ладонь. — Ты украл мою тетрадь! Мои труды! — выплевываю в затылок склонившемуся над вещевым мешком Лыкову. — Я ничего у тебя не крал, — буднично отвечает он, берет мою трясущуюся руку и наматывает тряпицу на отмороженную кисть. — Ты один заходил в мою спальню! — не вырываю руки, только морщусь от боли. — Я заходил в твою спальню не для того, — Лыков замолкает с приоткрытым ртом, и в воздухе повисают недосказанные слова о том, что нам двоим известно. — Вот как?! — не сдаюсь. — Как же ты нашел Магнуса, поделись? — желчь на моих обожженных метелью губах звучит жалко, и голос трескается с разочарованием: — Ты убил его… — Это был не Магнус, — Лыков совсем близко, ровный свет ложится на знакомый до боли профиль, горит в широких зрачках. — Не самый крупный. — Есть еще? — потрясение выбивает землю из-под ног, и я хватаюсь невольно за его плечи в колючей бузурунке. — Я говорил тебе: та гигантская треска, о которой судачат поморы, — она связана с Магнусом. Но ты меня не слушал, — Лыков качает головой. — Говорил, что надо отследить ее миграцию. Но ты никогда не слушаешь! Он в сердцах отталкивает меня, в глазах затаенная обида. — И ты отследил, Гриша? — будто вспоминаю его имя, холодным клинком вставшее под ребрами с той разлуки. Лыков кивает. — Взял ссуду, купил коч. Ходил по островам, собирал байки — все как раньше. Настиг косяк и последовал за ним. И вот я здесь, месяц уже, изучил все ходы, — он указывает в глубину пещеры, где темнеет проход. — Один ты? — изумленно роняю. — Уже не один! — Лыков смеется, но в ищущем ответа взгляде — тревога. Он зажигает фонарь и жестом приглашает следовать за ним. Увидев, что я поднимаю свой мокрый от растаявшего снега тулуп, отмахивается. — Оставь тут, это не понадобится. Мы блуждаем по скальным коридорам так долго, что я опять теряю счет времени. Делаем привал, разжигаем костер из тонкого хвороста, которого у Лыкова в избытке. Он греет воду в котелке и заваривает чай из ароматной травы, похожей на душицу, а я с жадностью вгрызаюсь в вяленую сардину. — Я был недалеко, — слова Лыкова коротким эхом отражаются от потолка, — когда услышал выстрелы. Решил посмотреть, кого принесло и не причинят ли они вреда. Жаль, что гиганта пришлось пристрелить… Бивни не стоят того, чтобы уничтожать такое чудо… Он говорит без умолку, встретив друга после месяцев одиночества. — …в условиях теплого и влажного, почти тропического, климата, созданного гейзерами, и полярного дня рост всего живого ускоряется, размеры и масса увеличиваются. Необыкновенные и знакомые виды в непривычных природных условиях… Слушаю его вполуха, от нарастающей духоты становится дурно. Пахнет сыростью и хвоей. Рывком стягиваю платок со вспревшей шеи и нетерпеливо направляюсь к брезжащему впереди свету. И замираю перед великим открытием. Моя нога утопает в изумрудном мхе, достигающем лодыжки, а взгляд упирается в ствол дерева не меньше сажени в ширину и трех в обхвате. Поднимаю глаза — и на головокружительной высоте вижу на ветви огромную полярную чайку с сосновой шишкой в клюве. Легкий ветер шумит кронами исполинского леса посреди ледяной Арктики.