Ветер севера, спой мне о доме моём

      — Знаешь, — любил порой говорить Робб, когда они были детьми, — будь я королём, ты стал бы моим десницей.       Джон часто вспоминает минувшие дни тех беззаботных лет, когда они с Роббом являлись всего лишь сыновьями лорда, пусть даже и Хранителя севера. Никаких Таргариенов. Никакой войны. А ведь тогда жизнь казалась Джону сложной. Он был белым волком в серой стае — живое оскорбление, нанесённое благородной леди Кейтилин. Лишний в семье. Но, видят боги, Джон любил отца и сестёр. И братьев тоже любил, одного из них — даже больше, чем следовало.       — Не думаю, что бастарду нашлось бы место подле твоего трона, — отвечал он.       Но Робб только смеялся в ответ, будто бы над смешной шуткой. Ему не было дела до происхождения Джона, и с завидной лёгкостью он ухитрялся находить баланс между верностью традициям и пренебрежением мелкими условностями. Он был бы хорошим королём, особенно набравшись опыта и мудрости, — достаточно гибким, но вместе с тем несгибаемым и волевым.       Но его больше нет.       Джон уже не помнит, как получил известие об учинённой Фреями резне: где он был, что делал, о чём думал. Помнит только, как сдавило горло и грудь. Помнит, как не мог дышать. Робб был его тайной — единственной, как он тогда думал. Был нитью, что связывала его с семьёй Старков крепче, чем сковала бы сталь. Был его душой, оставленной в Винтерфелле.       Им было тринадцать, когда они впервые поцеловались — под сенью чардрева, красные листья которого горели огнём в лучах заходящего солнца. После этого Джона долго и мучительно пожирал стыд. Он даже не мог спать по ночам: беспокойно ворочался, проклиная себя и Робба — себя, конечно, больше.       А потом Робб избавил Джона от бессонницы — самим собой. Он не принимал отказов — знал, что они надуманы и навеяны страхом. Не давал Джону времени на сомнения. Не оставлял ему сил на мысли о последствиях. Его пылкий темперамент, его неутолимый голод растворяли в Джоне все тревоги, все обиды, все переживания. И чувство долга — в том числе, что было недопустимо.       Леди Кейтилин проявляла благословенную богами слепоту, но отец, конечно же, не мог не узнать о том, что творят его старшие сыновья. Джон видел в его глазах странное понимание, которому тогда не мог найти объяснение, зато может теперь. Наверное, отец думал, что во всём виновата кровь, и что проявление таргариенской порчи безнравственности, передавшейся Джону от настоящего отца, Рейегара, было неизбежным.       Как неизбежным стал и его уход на Стену.       Джон пробуждается от болезненных, навеянных дрёмой воспоминаний и рассеянно трёт глаза. Занимается поздний зимний рассвет. Рядом, окутанная ореолом розовых отсветов и облаком распущенных серебристых волос, спит Дейенерис. По пробуждении она, объятая негой, сонно улыбается, как делает каждое утро — радуется очередному дню, который проведёт дома — на земле обетованной, о которой грезила с детства, в замке своих предков. Вся она — мягкая и податливая, а в глазах плещется затаённая нежность. Но нежность эту уже к завтраку выжигает настороженность, неотступно следующая за Дейенерис с тех самых пор, как они вернулись в столицу и заняли Красный замок.       — Ты — законный наследник престола, — объясняет она напрямик, когда однажды Джон спрашивает, в чём дело. — Я не буду в безопасности до тех пор, пока мы не сыграем свадьбу.       Джон готов взять её в жёны хоть завтра, но королевская свадьба — масштабное мероприятие, которое будет отмечать вся страна. Никто не вправе отбирать у людей праздник. А подготовка такого праздника — дело длительное.       — Я на твоей стороне, — говорит он в ответ на её сомнения. — Всегда был и всегда буду.       Но она лишь неопределённо хмыкает и ещё больше замыкается в себе.       За обедом в солярии Джон впервые видит Дейенерис одетой не в удобный походный костюм, а в женственное платье сложного кроя. Она пытается привыкнуть жить в мире. Пытается научиться доверять. Пытается позволить себе быть красивой женщиной — и королевой. Невольно Джон улыбается, отмечая хрупкость фигуры, которую подчёркивает контрастность цветов их дома. Сам он тоже теперь носит чёрное и алое, хотя всё ещё чувствует себя неуютно в роскошных ярких одеяниях. Слишком привык к простоте и вороньему чёрному цвету.       Дейенерис, однако, не улыбается ему в ответ. Она сидит за маленьким круглым столом, накрытом на двоих, колени её завалены письмами. Она постоянно чем-то занята и позволяет себе праздность только ночью.       — Взгляни, — говорит Дейенерис и протягивает Джону одно из писем. Печать на нём сломана — печать дома Старков.       Джон садится напротив Дейенерис, кресло едва слышно скрипит под ним в напряжённой тишине. Призрак проскальзывает мимо и устремляется под стол, где бдит подобно безмолвному стражу. Джон страшно голоден, но любопытство берёт верх. Письмо, конечно, от Сансы — больше некому воспользоваться печатью, хоть она, леди Болтон, не имеет на эту печать никакого права. Однако когда Джон разворачивает пергамент, внутри всё обрывается — он узнаёт почерк Робба. Даже не вчитавшись, он поднимает глаза на Дейенерис и непонимающе на неё смотрит. Дейенерис притворяется занятой олениной. Нервничает.       — Этого не может быть, — говорит Джон, наконец прочтя письмо. Несомненно, это слог Робба. Его манеру письма Джон узнает среди сотен и тысяч любых других посланий. — Сколько лет этому письму?       Чернила свежие — он и сам это прекрасно видит. Но всё ещё не может поверить.       — Чуть меньше месяца, полагаю, — отвечает Дейенерис.       — Ты знала? — спрашивает Джон, в упор глядя на неё. — Знала, что он жив?       — Конечно, — невозмутимо отвечает она. — Ходят слухи о том, что на север вернулся сын Эддарда Старка. Ты в моей постели, Бран — в зале малого совета, Рикон погиб, а других сыновей, насколько мне известно, Эддард Старк не имел.       — Почему ты мне не сказала? — натужно выжимает Джон из себя — пытается сдержать рвущиеся наружу эмоции. Не выходит, и он всё-таки повышает голос: — Проклятье, Дени, почему ты мне не сказала?!       Призрак, взбудораженный его интонациями, поднимает голову и вострит уши.       — Потому что это всё меняет! — так же громко отвечает Дейенерис. Оленина забыта, и другие письма тоже. — Всё! Ну же, Джон, ты не глупец. Ты правда не понимаешь, что это значит?       Джону хочется остаться одному и переварить мысль о Роббе. Хочется впитать в себя это письмо, написанное его рукой. Понять, чего внутри больше — радости или всколыхнувшейся боли. А чего не хочется совершенно — так это ругаться с Дейенерис. Но, подхватывая вспыхнувший огонь ссоры и раздувая его ещё сильнее, она не оставляет ему выбора.       — Я имел право знать! Он мой брат! Кузен… не важно.       — И не только кузен, — едко отвечает Дейенерис, и Джон проклинает то время, когда оба они, лёжа в постели, делились друг с другом полными любви воспоминаниями и обменивались скорбью. Он всё ей рассказал: о своей связи с Роббом, о своей единственной женщине Игритт. Но — и подумать не мог, что эта откровенность обернётся против него. Робб был мёртв и не представлял для Дейенерис никакой угрозы, а Игритт — одичалая, чей труп остался забытым далеко на севере, — тем более.       Вдруг до Джона доходит, почему Дейенерис реагирует с такой остротой. Робб — блестящий военачальник, о нём до сих пор отзываются с восхищением, вспоминая одержанные победы, даже опытные полководцы. Если бы не предательство Фреев, исход войны с Ланнистерами был бы предрешён. И теперь если Робб пожелает отобрать север, Дейенерис будет нечего ему противопоставить: войска истощены, люди устали и хотят мира. Ей останется только спалить Винтерфелл дотла. А если и Джон, законный наследник престола, предаст её, чтобы поддержать притязания Робба, всё в одночасье рухнет. Идеальный мир Дейенерис, который она только начала выстраивать и к которому начала привыкать, будет уничтожен.       — Я хочу его видеть, — севшим голосом говорит Джон.       — Старки прибудут на нашу свадьбу. — В её голосе слышится болезненный звон стекла. — Робб ведь ещё не присягнул мне — и тебе, кстати, тоже.       День, ещё недавно яркий и приятный, становится невыносимо холодным от её ледяной ярости.       — Не надо так, — говорит Джон уже тише и мягче, рассчитывая успокоить Дейенерис. Она неспособна самостоятельно справиться со своим гневом, и сейчас — тем более. Джон вспыхивает быстрее неё, но если она загорается следом, ему не остаётся ничего, кроме капитуляции. Когда к капитуляции он не готов, ссоры приводят их в постель, но это не тот случай, который можно замять злой, болезненной страстью. — Я дал тебе клятву, и я сдержу её. Чего бы мне это ни стоило.       — Даже если Робб Старк не захочет расставаться с короной, которой его короновали лорды севера?       — Он никогда не хотел быть королём. — И это правда. Они шутили так иногда — ничего больше. Конечно, трон мог испортить Робба, пробудить в нём жажду власти, но... это был бы уже совсем другой человек. Не тот, любовь к которому Джон бережно хранил в сердце все эти годы. — И война, которую он начал, была направлена только против Ланнистеров.       — Но я Таргариен. — Дейенерис переходит на валирийский — и потому, что раздражена, и потому что напугана. — Таргариены принесли много горя Старкам.       — Но и я — Таргариен, — отвечает Джон — тоже на валирийском. Обычно Дейенерис забавляет его грубый северный акцент, но сейчас она даже не замечает, как он коверкает слова. — Мы не можем воевать вечно, мстя друг другу за грехи наших отцов. Это ни к чему не приведёт. Страна разорена тобой. Робб не станет дожигать то, что уже сожжено.       Дейенерис мгновенно вскидывается:       — Разорена мной?!       — А разве нет?       Вперив в него немигающий взгляд дракона, готового вот-вот плюнуть пламенем, она сжимает лежащие на коленях руки в кулаки, комкая ткань платья, но молчит. Потому что знает: Джон прав. Она начала войну с Серсеей Ланнистер, она выжгла плодородные поля, она казнила тысячи людей — и едва не перешла черту. Дейенерис, наверное, больно слышать об этом, но Джон обязан хоть иногда напоминать ей о цене гнева. Больше некому — придворные панически её боятся и не смеют сказать слова поперёк. Они не видят в ней нежную, утончённую королеву. Для них она — огненный тиран и крылатый ужас.       — Война никому не нужна, — говорит Джон, пользуясь затянувшейся паузой. — И я сделаю всё, чтобы её не допустить.       Дейенерис горько усмехается.       — Война неизбежна. Неужели ты думаешь, что присяга остановит леди Старк, если ей снова захочется поиграть в королеву?       На мгновение Джону кажется, что Дейенерис говорит о леди Кейтилин. Но леди Кейтилин мертва, а Санса — всего лишь леди Болтон, и Дейенерис именует её так лишь по привычке — или из уважения. Ведь Санса упорно, не взирая на законы, продолжает называть себя Старк. Санса, которая пожелала надеть корону севера, но побоялась не выстоять против двух драконов и отступила. Она изменилась — так сильно, что, можно сказать, переродилась. Жизнь перековала её, придала ей иную форму. И если Санса стала другим человеком, то с чего Джон взял, что Робб не изменился?       О том, что Робб давно о нём позабыл, Джон старается не думать. Есть вещи важнее чувств — например, долг, о котором он забывал слишком часто, и о котором не имеет права забывать теперь, когда столько всего стоит на кону.       — Она бы попыталась отобрать у меня север, — продолжает Дейенерис. На солнце за окном набегают стремительные, гонимые сильным восточным ветром облака, и солярий погружается в прохладную тень.— Но ты бы не встал на её сторону, и этот бунт был бы обречён уже в зародыше. Но с Роббом Старком…       Джон накрывает её руку своей. Пальцы Дейенерис грубые, мозолистые, а кожа загорелая, впитавшая в себя свет Эссоса. Она — неумолимая королева варваров, так непохожая на изысканных столичных леди. И Джон любит её такой — как умеет любить женщину, отдавая ей ту часть своего сердца, что не заполнена безграничной скорбью по Роббу. Ей, как и ему, дикари ближе обряженных в шелка лицемеров. Она, как и он, не понимает тонкостей плетения кружева политики. В ней, как и в нём, слишком много тёмного, питаемого одиночеством огня. Боль делает их похожими, позволяет им топить одиночество друг в друге и гасить друг об друга разрушительное пламя. Разница лишь в том, что разрушение Джона направлено внутрь него, а Дейенерис — вовне, и страдают от её боли ни в чём не повинные люди.       — Дай мне шанс договориться, — просит он. — Не совершай необдуманных поступков, не посоветовавшись со мной.       — Я буду делать то, что захочу, — резко отвечает она, но осекается, когда Джон говорит:       — Я — твой король, а ты — моя королева. Мы должны справиться с этим вместе.       Дейенерис могла бы напомнить, что она ему пока не жена, а он ей пока не король, но вместо этого устало кивает и больше к этой теме не возвращается. Ночью она скована и замкнута, мыслями пребывая где-то далеко, отдав Джону на откуп лишь бездушное тело. Для Джона такая близость равнозначна пытке, но Дейенерис настаивает. Для неё это не только акт любви, но и акт долга: она хочет ребёнка. Наследника, который окончательно свяжет их двоих и положит начало возрождённой династии Таргариенов. Джону порой кажется, что, если бы могла, Дейенерис пришила бы его к себе красными нитками — намертво, кожей к коже. А себя приковала бы к Железному трону, чтобы разделить их можно было только посмертно. Она одержима. Она — как костёр, за которым он должен следить, чтобы огонь не перекинулся на деревья и не спалил весь лес на много миль вокруг. Но его это странным образом совершенно не пугает.       На письмо Робба Джон не отвечает — Старки уже в пути, ворон не застанет их в Винтерфелле, — но носит его с собой, спрятав за пазухой и изредка, всего лишь пару раз в день, перечитывая. Письмо, хоть и адресовано ему, обезличенно и лишено эмоциональной окраски, однако Джону всё равно. По-другому Робб и не мог написать — ни из осторожности, ни по натуре.       С Дейенерис Джон занимает оборонительно-выжидательную позицию, стараясь лишний раз её не тревожить.       — Ты знал о том, что Робб жив?       Он спрашивает это у Брана, когда несколько дней спустя они дожидаются Дейенерис в зале Малого совета. В окна бьёт яркий солнечный свет, изредка затмеваемый пролетающими мимо замка Дрогоном и Рейегалем. Плещется льющееся из штоффа вино — это Тирион Ланнистер целеустремлённо напивается, снова и снова прикладываясь к кубку. Его вожделение к Дейенерис почти осязаемо, но она остаётся безразлична. Ей не нужна ничья любовь. Наверное, Тирион ненавидит Джона, но сам Джон уважает его за острый ум, за прозорливость, которой лишены они с Дейенерис, и за поддержку, которую когда-то ненавидимый родной семьёй карлик оказал запутавшемуся бастарду.       — Да, — отвечает Бран и смотрит на Джона своим зловещим немигающим взглядом.— Я сообщил её величеству.       — А я? — Джон понимает, что давить на брата, который давно перестал быть собой, глупая и жалкая затея, но ничего не может с собой поделать. — Мне ты сообщить не забыл?       — Я не знал, что Дейенерис утаит это от тебя. Прости.       От этого отстранённого «прости» становится тошно, и Джон замолкает.       — Ну надо же, — подаёт голос Тирион. — У вас с королевой есть секреты друг от друга?       Пьяным он становится невыносим, и Джон раздражённо морщится. Следует запретить подавать вино в залы Большого и Малого советов.       Слова Тириона не уязвляют — ему ведь недоступна вся картина целиком. Но как же злит, что свой самый ценный ресурс — разум — он бездарно топит в вине. Им с Дейенерис нужен Тирион, а вот пьяница с заплетающимся языком — нет. А ведь когда-то он славился не только умом, но и тонким чувством юмора, от которого не осталось и следа...       Дейенерис, одетая в костюм для полётов, в сопровождении великого мейстера входит в зал и окидывает их троих, сидящих в тишине, озадаченным взглядом. Никто ничего ей не объясняет: Тирион пьян, Джон устал, а Брану всё равно. Мгновение она мешкает, должно быть, решая про себя, стоит ли ситуация внимания, но затем одаривает их натянутой улыбкой и занимает своё кресло. Заседание Малого совета открыто, но Джон слушает вполуха.       Дни ожидания прибытия Старков скрашивают новости от учащегося в Староместе Сэма. Лилли оказалась весьма плодовитой — только-только разрешившись от бремени и родив сына по имени Джон, она уже снова беременна. Джон не может сдержать улыбки, когда читает за ужином длинное письмо, написанное аккуратным почерком Сэма.       — Выглядишь счастливым, — отмечает Дейенерис, проходя мимо и шурша платьем. — От кого письмо?       — У Сэма будет ещё один ребёнок, — отвечает Джон, оборачиваясь и глядя ей в след. — Ты же помнишь Сэма?       — Помню.       Не помнит — на лице ни тени узнавания.       — Я бы хотел предложить ему должность великого мейстера, когда он получит цепь. Наш нынешний мейстер уже не молод. И, честно говоря, не слишком-то хорош.       Джон не спрашивает разрешения — просто делится мыслями. Дейенерис редко вмешивается в назначение на должности. Все дорогие её сердцу люди уже так или иначе пристроены, а в Вестеросе она пока ещё толком никого не знает. Пройдут годы, прежде чем она разберётся в хитросплетениях чужих характеров, талантов и родословных.       От внимания Джона не укрывается мимолётное движение — Дейенерис касается рукой живота. Тема чужих детей ей неприятна, хотя вслух она в этом никогда не признается. Может быть, Дейенерис вообще никогда не сможет родить — мейстеры, отслеживающие её женское здоровье, часто об этом напоминают, когда она не слышит. Но Джон никогда и не ждал детей. Жениться он не мог — сначала из-за Робба, а потом из-за присяги Дозора, — а плодить бастардов… Ни за что. Единственное, что его волнует — династический кризис в стране, которая только восстанавливается после нескольких кровопролитных войн. В конце концов, продолжение рода — прямой долг короля и королевы, однако у них ещё есть время.       Ужин стынет, но Дейенерис даже не садится за стол — стоит у тёмного провала окна, погружённая в мысли. Она снова стала плохо спать, и Джону не нужно обладать магией для того, чтобы считать её упадническое настроение. Она накручивает себя, изводит, с головой уходя в фантазии о возможном крахе, и даже не всегда с первого раза реагирует, если её окликают.       Джон откладывает письмо, поднимается со своего места и подходит к ней. Она на мгновение напряжённо замирает, заметив скользнувшую по полу тень, но тут же расслабляется, и тогда Джон мягко её обнимает.       — Наберись терпения, — говорит он и целует Дейенерис в висок. От её волос сладко пахнет экзотическими маслами. — Ты Бурерождённая, и нашему будущему ребёнку нужно не уныние, а буря.       Дейенерис робко улыбается, от печали, затемнившей её взгляд, не остаётся и следа. В такие моменты она кажется очень хрупкой и ранимой.       — Тебе нужно поесть, — добавляет Джон, и, когда она тихо отвечает: «Хорошо», за плечи увлекает её к столу. Думать о том, что будет дальше — когда Робб прибудет в Красный замок, — Джон себе запрещает. Душу точит страх, но показывать этого Дейенерис нельзя. Она как губка впитает в себя его сомнения и разожжёт из них неуправляемый пожар.       В день, когда гонцы приносят известие о приближении отряда под знамёнами Старков, Дейенерис становится как кошка, подобравшаяся и готовая к прыжку. Слуги, уже научившиеся улавливать резкие перемены её настроений, стараются слиться с тенями, а лучше вообще не попадаться ей на глаза. Даже Тирион молчит, оставляя при себе свои саркастичные комментарии. Трезвым, однако, Джон его практически не видит.       В тронном зале собрался цвет столицы — поглазеть на восставшего из мёртвых Молодого Волка, увидеть повзрослевшую леди Сансу, засвидетельствовать присягу… если Робб её принесёт. Дейенерис пересекает зал нервной, чрезмерно напряжённой походкой. У неё плохо получается владеть собой, все эмоции написаны на лице. Джон идёт подле неё и сквозь гул голосов слышит, как тоненько позванивает металлическая отделка её алого платья. Дейенерис любит использовать в нарядах металл.       Когда все занимают свои места, герольд объявляет Робба Старка, лорда Винтерфелла и Хранителя севера, а также леди Сансу Болтон.       Джон страшился увидеть Робба измученным, сломленным калекой, но вместо этого видит закутанного в меха молодого мужчину, идущего по залу широким размашистым шагом. Следом за ним, держа спину идеально прямой, а подбородок вздёрнутым, входит Санса, облачённая в подбитый мехом плащ цветов дома Старк. Наверное, можно сказать, что она расцвела — как молодая женщина, которая, наконец, живёт в комфорте и безопасности, — но Джон лишь мимолётно отмечает про себя её присутствие. Всё его внимание поглощено Роббом. Он всматривается в до боли знакомые черты: в хмурые брови, тяжёлый взгляд, плотно сжатые тонкие губы в обрамлении густой рыжеватой бороды. Робб суров, собран и спокоен и, несмотря на яркую внешность Талли, безумно напоминает отца. «Дядю», — поправляет себя Джон, но это бессмысленно. Эддард Старк навсегда останется для него отцом.       Робб удостаивает его лишь мимолётного взгляда, а после переключает всё своё внимание на Дейенерис, и Джон ловит себя на том, что перестал дышать. Он понимает, что Робб далеко не дурак, и не собирайся он приносить присягу, в столицу бы не сунулся. И всё же сердце замирает от страха. Лицо Сансы — маска презрения ко всему, что её окружает в этом месте, которое, вероятно, наполнено не самыми приятными для неё воспоминаниями. Она недовольно поджимает губы, когда Робб опускается на колени и произносит слова присяги. Её сдержанность делает ей честь, но всё-таки Джон слишком хорошо её знает. Помнит каждую её детскую гримасу, которая теперь трансформировалась в едва уловимый излом скривленных губ или нахмуренных бровей. Она в ярости. И из-за того, что её объявили как леди Болтон, и из-за коленопреклонённого брата, и, быть может, из-за чего-нибудь ещё.       Когда с церемониями покончено, Джон просит слугу передать Роббу, что будет ожидать того у себя в солярии для разговора. Мог бы и сам это сделать, но им вдруг овладевает юношеская робость — жалкая и болезненная. Стыдясь своей слабости, он торопливо уводит Дейенерис под руку и провожает в зал Малого совета. В отличие от него, она больше не выглядит напряжённой. Напротив — тепло улыбается и целует Джона в щёку.       — Ты слишком сильно волнуешься, — отмечает она. — Всё будет хорошо.       Присяга Робба сняла тяжесть с её плеч, но Джону от этого не легче. Он нервничает, кусает обветренные губы, приглаживает рукой стянутые в хвост волосы. Оба они повзрослели с последней встречи и через многое прошли. Детские привязанности больше не имеют значения. Хочется напустить на себя невозмутимый вид, чтобы Робб не заметил обуревающих его чувств, но притворщик из Джона никудышный. И потому, войдя в солярий и обнаружив Робба стоящим у стены и разглядывающим гобелен, Джон чувствует себя измученным затяжной схваткой, которую к тому же позорно проиграл. Он не может заставить себя улыбнуться, ни о какой непринуждённости не может быть и речи.       Но Робб при виде него расцветает улыбкой. Эта юношеская задорная улыбка по-прежнему заразительна и похожа на искрящийся поутру снег. Джон с удивлением отмечает, что влюблён в неё так же, как и годы назад — когда им было всего тринадцать. А ещё он — идиот, который сам себя загнал в ловушку.       — Ты какой-то хмурый, — весело говорит Робб, хлопая его по плечу. Простой дружеский жест, от которого Джона едва не передёргивает.       — Я мог бы объяснить, почему, — отвечает он, — но это займёт слишком много времени.       — До свадьбы успеется.       В этих словах ни намёка на укор, но Джон вдруг чувствует подступивший к горлу ком вины. Он прячет взгляд, с трудом удерживая себя от того, чтобы начать оправдываться. В молчании он берёт в руки штофф, чтобы налить вина себе и Роббу. Чтобы чем-то заполнить тишину, он говорит:       — Санса выглядит недовольной.       — Мягко говоря! — отвечает Робб. В солярии жарко натоплено, и он избавляется от тяжёлого плаща. — Она…       Он вдруг осекается и поясняет:       — Не уверен, что могу говорить с тобой об этом. Ты ведь… Таргариен. Не Старк.       — Ты можешь говорить со мной обо всём, — отвечает Джон и протягивает ему кубок. — Но я догадываюсь, что дело в твоей присяге.       Робб смотрит на него недоверчиво, держа в руке кубок и едва заметно покачивая им — гоняет вино по кругу. Искристая улыбка на мгновение меркнет. Должно быть, он прикидывает, насколько Джон искренен в своих уверениях. Насколько безопасно быть с ним откровенным. Насколько он изменился. Насколько предан невесте и своему дому. И Джон понимает: прятать голову в песок, подобно заморским птицам, бессмысленно. Ему придётся завоёвывать доверие Робба заново, а для этого нужно сделать первый шаг, оставаясь честным. Между ними никогда не было недомолвок, не должно быть и теперь.       — Я Старк в той же степени, в какой и Таргариен, — говорит он. Робб стоит так близко — на расстоянии руки, и это сбивает с толку. Страсть к Дейенерис совсем другая — она не кружит голову. А рядом с Роббом Джон, кажется, стремительно глупеет. — Я принёс Дейенерис клятву верности, но это не значит, что я забыл о тебе. Ничего из того, что будет озвучено, не выйдет за пределы этой комнаты, и я гарантирую твою безопасность и безопасность Сансы. Она осудила тебя, я прав?       Робб ещё какое-то время колеблется и всё же говорит:       — Это так очевидно?       — Разумеется. Не знаю, что она рассказывала тебе… но она ведь хотела сама надеть корону — твою корону. — Джон смачивает вином вмиг пересохшее горло. — Но армия севера была не в том состоянии, чтобы воевать с драконами и Безупречными. К тому же, северяне не пошли бы за женщиной, поэтому ей пришлось подчиниться. А теперь есть ты. Но почему ты не прислушался к ней?       — Потому что Санса — женщина, — резко отвечает Робб, и по его тону становится понятно: с сестрой у него был не один ожесточённый спор. Самодовольная гордость Талли, помноженная на баранье упрямство Старков — гремучая смесь. — Она видит, что нам есть, чем кормить людей, и считает, что этого достаточно. Не понимает, что управлять хозяйством или даже держать оборону в осаде — не то же самое, что вести полноценную войну и командовать армией. Её голова всё ещё забита фантазиями. Но север устал, Джон. Северу нужен покой.       Джон бесконечно влюблён в этот голос, в эту железную логику, в этот здравый рассчёт.       — Я не обреку людей на бессмысленную войну, — продолжает Робб. На гобелене, возле которого он стоит, подрагивает его длинная густая тень, соединённая с тенью Джона. — Ответственные за смерть отца сами мертвы, мне больше некому мстить.       — Да, отец бы не хотел такой войны.       — Ты всё ещё зовёшь его отцом? — с удивлением спрашивает Робб.       — Он меня вырастил, — отвечает Джон. — Разве я могу звать его иначе?       Робб прикладывается к кубку, и Джон, наблюдая за тем, как жадно он пьёт, начисто забывает тему разговора. Бездумно он подливает Роббу ещё. Возле одного из кресел вытянулся Призрак, сложив лапы на полы небрежно сброшенного мехового плаща.       — Любишь её? — спрашивает вдруг Робб. — Дейенерис.       — Да, — отвечает Джон. — Но совсем не так, как любил тебя. — Он выдыхает и проводит ладонью по лицу, пытаясь избавиться от морока, сбивающего с толку. — До сих пор не могу поверить в то, что ты жив. До сих пор думаю о тебе в прошедшем времени.       Это — его осторожное, завуалированное признание, которое Робб может и не уловить. И пока Джон пытается собраться с мыслями и придумать, как подступиться к нему — к этому одновременно и родному, и незнакомому человеку, — сам Робб отставляет кубок. Пальцы впиваются в подбородок Джона, вынуждая поднять голову. Робб смотрит ему в глаза — сверху вниз, их разница в росте с годами так и не сгладилась. Даваёт шанс отступить, а когда Джон им не пользуется, обжигает губы поцелуем — грубым, несдержанным, собственническим. В Дейенерис много нерастраченной нежности. В Роббе её нет вообще — и никогда не было. Без боя сдаваясь под его напором, Джон мысленно благодарит Старых богов за то, что одарили Робба благоразумием… и за то, что ему не пришлось делать невозможный выбор.       Они проводят вместе остаток вечера. Обсуждают плен Робба, его побег, его долгий и тяжёлый путь домой. Вспоминают Рикона и Арью. Говорят о делах. Пьют вино, сидя друг напротив друга, а Призрак, стащив с кресла меховой плащ, развалился на нём, как собака на подстилке. Когда Робб встаёт, чтобы проведать Брана, который даже не сподобился присутствовать во время присяги, Джон произносит:       — Мне жаль, что так вышло с твоей матерью.       Слова даются тяжело, со скрипом старой, разваливающейся на ходу телеги. Но — он должен это сказать. Должен отдать леди Кейтилин дань уважение. Должен проявить уважение к самому Роббу, почтив память его матери.       — Правда? — отвечает Робб, подхватывая с пола измятый Призраком плащ. — Она ведь никогда тебя не любила.       — Это не значит, что я рад её смерти.       — Что ж. Фреи мертвы. Но жаль, что я не добрался до них первым.       Помедлив, Джон всё-таки решается сообщить, хотя и уверен, что Санса давно всё рассказала:       — Это Арья их убила.       Хотела бы Арья, чтобы Робб знал об этом? Скорее всего, ей было бы плевать. Ничего никому доказывать Арья не собиралась. В каком-то смысле, она — самая свободная из них всех. Настоящая дикая волчица дома Старк. Как и Немерия, которая до сих пор бродит где-то со своей стаей и живёт той жизнью, которой должна.       Робб оборачивается. На его лице отражается изумление.       — Откуда ты знаешь?       Значит, это Санса всё-таки утаила.       — Она сама мне рассказала. Вырезала всю семью Фрея и скормила ему.       Робб заходится громким, заливистым смехом. Для Джона поступок Арьи жуткий, смеяться ему совсем не хочется, но он понимает, почему веселится Робб. В этом веселье — вся его боль, вся его скорбь по матери.       — Тогда мне не о чем сожалеть, — говорит Робб и, одарив его улыбкой, исчезает за дверьми.       Ночью Джон сам приходит к нему в покои. Между ними всё оказывается до смешного просто — совсем как раньше, без лишней скромности и лишних разговоров, — и Джон легко отдаётся удушливой страсти, впервые за долгое время забывая самого себя и ни о чём не беспокоясь. А когда под утро он возвращается в королевские покои, Дейенерис сквозь сон что-то бормочет и просит не шуметь.       Проснувшись, она какое-то время нежится в постели, льнёт к его плечу и сонно наблюдает за движением солнца по пустому безоблачному небу. Завтракают они в мягкой, блаженной тишине. А когда слуги уносят тарелки и оставляют их наедине, Дейенерис говорит:       — Вели лорду Старку жениться на Сансе.       Джон давится вином. Он кашляет, бьёт себя кулаком в грудь и слезящимися глазами смотрит на насмешливо улыбающуюся Дейенерис.       — Нельзя, — говорит он сипло, — велеть человеку взять в жёны родную сестру.       — Через несколько дней ты женишься на мне, — напоминает она невозмутимо. — А мы — кровные родственники.       — Мы Таргариены, — отвечает Джон. Он, наконец, прокашлялся и теперь пытается смыть вином неприятное першение в горле. — Север никогда не примет подобного выбора.       — Северяне боготворят лорда Старка и примут любое его решение, каким бы диким оно ни было.       — Но зачем? Я думал, ты опасаешься Сансу. Она укрепит власть, став леди Винтерфелла. Не безопаснее ли выдать её замуж за кого-то другого?       — Санса никогда не выйдет замуж по доброй воле, — отвечает Дейенерис. День выдался особенно холодным, и она зябко кутается в накинутые на плечи меха.— Она хочет сидеть в Винтерфелле. Я говорила с ней вчера, пока ты был занят. Она не больно-то скрывает свои намерения. Конечно, я бы предпочла выдать её за кого-то более удобного... Но не буду этого делать.       — Почему?       Какое-то время Дейенерис молчит, погружённая в мысли. А потом, наконец, говорит:       — Однажды меня саму принудили к браку, которого я не хотела. Я не поступлю так с другой женщиной. Но и смотреть на то, как она вьёт в Винтерфелле гнездо, не имея на то права, тоже не стану. Пусть рожает лорду Старку наследников и управляет Винтерфеллом на правах хозяйки. Пусть не думает, что осталась не у дел. Пусть не пытается плести интриги против лорда Старка, меня и тебя. Ей выгоден такой союз. Брак с любым другим мужчиной уведёт её из Винтерфелла и окончательно сотрёт связь с севером, а она этого очень не хочет.       — Я всё-таки думаю, что это плохая идея.       — Это было бы плохой идеей, если бы лорд Старк не пожирал тебя глазами, — со смехом говорит Дейенерис. — Если между вами всё так, как ты рассказывал, он останется предан тебе, а не Сансе, и она не сможет толкнуть его на какую-нибудь глупость. Кроме того, через него ты сможешь влиять на Сансу.       Джон вздыхает, смиряясь с неизбежным тяжёлым разговором. Дейенерис втягивается в плетение интриг, увлекается расстановкой фигур на карте местности, но Джона от всего этого воротит.        — И как я должен с ней об этом говорить? — спрашивает он, мысленно хороня последние надежды на хоть какую-то теплоту в их с Сансой отношениях. После такого предложения она ещё несколько лет не захочет его видеть.       — Я ей намекнула, она не выказала недовольства. Ты недооцениваешь её амбиции, Джон. Она уже через многое прошла — такое, что ты себе даже представить не можешь. И на многое пойдёт ради того, что считает своим. Но север мой, и ей стоит это, наконец, осознать.       Джон обещает всё обсудить с Роббом и Сансой, однако вместо этого с головой окунается в свадебные приготовления и те государственные дела, которыми самой Дейенерис заниматься неинтересно, — даёт себе время всё обдумать. Он не может не признать правоту Дейенерис, но вместе с тем отказывается признавать мысль, которая накрепко поселяется у него в голове: брак Старков позволит ему забрать любовь и верность Робба себе. Не будет женщины, которая, став матерью его сыновей, украдёт его мысли и чувства — Сансе-то мысли и чувства Робба не нужны, как не нужны ничьи иные, это Джон понял ещё там, в Винтерфелле. Они с Дейенерис похожи больше, чем обе готовы признать — с той лишь разницей, что Дейенерис мудра. Она не стала пытаться противостоять Джону, но вместо этого сделала своим союзником. Заставила себя уважать — и любить, пусть не так, как, возможно, того заслуживает. А Санса пытается плыть против течения, думая, что справится со всем одна. Не справится — ей тоже нужен союзник. И пусть этим союзником станет самый достойный человек севера.       За день до свадьбы Санса сама находит Джона, впервые со своего прибытия вспоминая о его существовании. С видом, не терпящим отказа, Санса берёт его под руку и вдвоём они идут к Богороще. Она одного с Джоном роста, и рядом друг с другом они смотрятся как-то нелепо. Дорожка к чардреву расчищена. Порывами дует ветер, под ногами скрипит снег. Серый свет, сочащийся с пасмурного неба, делает глаза Сансы тёмными, наполняет их мрачным серебром.       — Ты хочешь обсудить свой брак? — спрашивает Джон напрямик. Санса тоже не любит юлить. Они никогда не были близки, напротив: Санса — единственная из детей Старков, кто его откровенно недолюбливал. Однако сейчас говорить с ней приятно: нет нужды подбирать слова и осторожничать.       — Думаешь, это хорошая идея? — спрашивает она.       — Тебе правда интересно моё мнение? — спрашивает Джон.       — Ты честный — даже слишком, и не станешь мне лгать, — отвечает Санса и вдруг добавляет: — Мне стоило бы стать твоей женой. Старк и Таргариен, лёд и пламя — как в сказках. Мы бы легко вышвырнули эту выскочку с её драконом из Вестероса обратно за Узкое море.       — С её драконами, — напоминает Джон, но Санса лишь отмахивается.       — Рейегаль твой, он признаёт тебя.       — Ты же понимаешь, что твои слова граничат с изменой?       Она с невозмутимым видом кивает.       — Понимаю. И также понимаю, что выгода от брака с тобой была бы очевидна, несмотря на наше… родство. Жаль, что ты слишком верен своему слову. Отца честь ни к чему хорошему не привела, как ты помнишь. Но какая мне выгода от брака с Роббом? Он мой родной брат. Лечь с ним в постель… но я лягу — если сможешь объяснить мне, почему я должна на это пойти.       Она делает хитрый ход, вынуждая Джона искать аргументы. Однако у него было достаточно времени, чтобы всё обдумать, поэтому он легко отвечает:       — Ты хотела север себе — он будет твоим. Робб — законный наследник, а ты в Винтерфелле теперь никто, вдова Рамси Болтона. И никого не волнует роль, которую ты сыграла при осаде и после войны. Наверняка все об этом забыли, как только Робб проехал через ворота. — По её лицу Джон понимает, что прав. — Если ты выйдешь замуж за кого-то другого, то навсегда покинешь Винтерфелл, который считаешь своим. Да и за кого тебе выходить? Цвет королевства пал. Среди знатных домов с богатым наследием остались лишь старики, женщины и маленькие мальчики, которым ты не подаришь наследника ещё очень долго.       — А если я не выйду замуж? — ожидаемо предполагает Санса. — Я ведь могу просто остаться в Винтерфелле. Робб не станет принуждать меня к браку с кем-либо.       — Зато самому Роббу придётся жениться, чтобы продолжить род. Таков его долг. Придёт другая женщина, и она станет леди Винтерфелла — не ты. И ты останешься просто бесправной вдовой на попечении брата.       Какое-то время они стоят в молчании под пурпурной тенью чардрева и слушают, как воет ветер среди голых ветвей, а потом Санса говорит:       — Я выйду за Робба, если он согласится — и если северяне поддержат такое нетривиальное решение. Винтерфелл мой, и если это единственный способ его удержать… пусть будет так.       — Я поговорю с ним, — говорит Джон, — но ты должна дать мне слово, что не станешь выступать против Дейенерис — ни прямо, ни скрыто. Мы союзники, Санса. Нам необязательно любить друг друга, но мы должны оставаться на одной стороне, чтобы выстоять в этой зиме и привести народ к процветанию.        — Когда ты научился так красиво говорить? — Она морщится. — Хорошо, Джон. Я дам тебе слово.       «Робб был прав», — думает Джон, когда Санса просит её не провожать и возвращается обратно в замок. Сам он остаётся у чардрева, чтобы помолиться богам и попросить у них мудрости. «Сансу совсем не интересуют люди — только притязания».       Разговор с Роббом Джон откладывает на несколько дней, потому что уже завтра — свадьба и коронация. Теперь большая часть тревог останется позади — Дейенерис успокоится и перестанет ждать удара в спину. Он сделал всё, что мог для её душевного спокойствия — и для сохранения мира.       В битком набитую людьми септу Джон, согласно традиции, поднимается облачённым в плащ цветов дома Таргариен, однако фибула, скрепляющая ткань у горла, выполнена в форме волка. Так не положено, но Джон нарушил уже достаточно традиций и моральных устоев, поэтому стального волка септоны как-нибудь переживут. Он имеет право считать себя частью дома Старк точно так же, как и частью дома Таргариен.       Когда свершается церемония обмена плащами, Дейенерис касается пальцами фибулы-волка, оглаживает её края и сперва задумчиво хмурится, но потом лицо её озаряется улыбкой. Эту ночь — первую брачную, — Джон проводит с ней, но на следующую его неумолимо тянет в покои Робба. И только тогда он, наконец, решается завести разговор о браке.       — Тебе тоже нужно будет жениться, — заходит он издалека.       В ногах лежит сбитое меховое одеяло. Под щекой вместо подушки — обнажённая грудь Робба.       — Да, — отвечает Робб. Его пальцы — в волосах Джона, рассеянно перебирают пряди. — Я должен. Но не знаю, смогу ли. Я никогда не был с женщиной. Только с мужчинами — после того, как ты ушёл на Стену.       — Северу нужен наследник, — отвечает Джон, притворяясь, что упоминание других мужчин его ничуть не задело. Он не имеет права на ревность — только не после того, как сбежал на Стену, бросив Робба одного. — И тебе стоит подумать о том, чтобы взять в жёны Сансу.       Робб дёргается и рывком садится в постели. Джон недовольно ворчит, вынужденный подвинуться и перекатиться на подушку. Волосы лезут в глаза, и он раздражённо смахивает их набок.       — Это невозможно. Мы не Таргариены и не следуем валирийским обычаям. Кто тебя надоумил? Дейенерис?       — Да, это была её идея, и я тоже поначалу с ней не согласился.       — Она мне сестра, Джон.       — А я был тебе братом, когда ты впервые меня поцеловал. Теперь я твой кузен, но ты всё ещё в одной постели со мной.       — Ты не женщина, — отвечает Робб — растерянно и смущённо. — Северяне мне не позволят. Но даже если бы и позволили — Санса сама на это никогда не пойдёт.       — Ошибаешься. Ты знаешь Сансу Старк, а Сансу Болтон — нет. Она очень хочет остаться в Винтерфелле, стать его хозяйкой. И она готова стать твоей женой.       — Ты уже говорил с ней?       — Да. Было бы неправильно предлагать тебе подобный союз в обход её мнения. Для Дейенерис… важны такие вещи.       — Дейенерис…       Договорить Роббу мешает Призрак — он запрыгивает в постель и деловито укладывается между их нагими телами. До этого он дремал, греясь возле растопленного очага, и теперь один его бок очень горячий. Робб запускает пальцы в пахнущую мускусом шерсть, смотрит на Призрака с восхищением и тоской. Серого Ветра давным-давно нет в живых, как и Леди, и Лето. Джон чувствует укол вины за то, что, будучи Таргариеном, единственный сумел сохранить подле себя своего лютоволка — белого, слабого, безмолвного, так непохожего на остальных волков из стаи.       — Я не могу ничего обещать, — говорит Робб. Тепло Призрака убаюкивает, и на Джона накатывает дрёма. — У меня в голове не укладывается, как я буду прикасаться к Сансе — пусть даже только ради зачатия детей.       — Я же у тебя в голове как-то уложился, — бормочет он сквозь сон.       — Мама сделала всё для того, чтобы мы не считали тебя частью семьи. И братом я тебя никогда не воспринимал. Но Санса... Мне нужно всё обдумать.       Больше они эту тему не поднимают — до самого отъезда Старков. В день их отбытия начинается вьюга. Суровый северный ветер швыряет пригоршни снега им в лица и за шиворот, толкает под руки, поёт в уши. Джон выходит проститься, и к его удивлению Дейенерис составляет ему компанию. Санса одаривает их обоих морозным взглядом, но Дейенерис необыкновенно приветлива с ней и учтива, так что Сансе приходится снизойти до относительно тёплого прощания — едва ли ей хочется злить Мать Драконов. Робб заключает Джона в крепкие объятия — более долгие, чем то допускают приличия. Санса закатывает глаза и уходит к карете, а Джон, отстранившись,поворачивается к Дейенерис. Она медлит мгновение — всё ещё не уверена в правильности его решения, но всё-таки протягивает ему брошь. И брошь Десницы ещё хранит тепло рук Дейенерис, когда Джон прикалывает её на дублет Робба, игнорируя его хмурое удивление.       — Ты должен жениться и завести детей, — говорит Джон, кладя ладонь ему на грудь — рядом с брошью, — но потом…       Робб смотрит ему в глаза, будто пытаясь что-то разглядеть. Ветер теребит вьющиеся пряди, обрамляющие его лицо, норовит сорвать с головы капюшон. Робб переводит взгляд на оставшуюся поодаль Дейенерис, а потом снова на Джона, и говорит:       — Я полагал, что лордом Десницей является Ланнистер.       — Тирион действительно был Десницей при Дейенерис, — отвечает Джон. — Однако теперь он — мастер над монетами. По крайней мере, в свои трезвые дни.       Робб полон сомнений, но у Джона их больше нет. Он ещё никогда не был в чём-то столь уверен.       — Отец тоже когда-то отправился в столицу, чтобы стать Десницей. — Робб качает головой. — Это плохо кончилось. Старкам не место здесь, на юге.       — Твоё место — здесь, рядом со мной, — возражает Джон. — Чтобы не дать мне стать плохим королём.       — Не думаю, что ты поступаешь мудро, Джон. Отца столица встретила плохо.       — Тебя столица встретит по-другому, когда ты вернёшься. — Он позволяет себе ироничную улыбку. — Отец-то не захаживал в покои короля Роберта по ночам.       — Почём тебе знать, куда он захаживал, — отвечает Робб и заходится в заразительном хохоте, мгновенно разбивающем напряжение.       — Боги, Робб! — Джон тоже не сдерживает смеха, от которого начинает щипать в глазах. — Не хочу об этом думать.       Всё ещё посмеиваясь, Робб хлопает Джона по плечу и обходит его, чтобы поцеловать Дейенерис руку.       — Я буду ждать вашего возвращения в качестве Десницы, лорд Старк — говорит она, глядя на Робба со удивительной приязнью. Видимо, ей приятно знать, что теперь в семье Старков найдётся мужчина, способный приструнить Сансу и вовремя схватить её за руку. Улыбка Дейенерис искренняя и даже немного робкая, отчего Джону хочется застонать от облегчения.       Внутри него бушует свирепая буря. Часть него требует оставить Робба в столице прямо сейчас. Прихоть, на которую он, как король, имеет право. Но другая часть, рациональная, требует спокойствия, терпения и смирения — тогда не будет больше жестоких ошибок. По крайней мере, ему хочется на это надеяться.       Отряд Старков выезжает за ворота и растворяется во всё набирающей силу вьюге. Джон приобнимает укутанную в меха Дейенерис, которая кажется подозрительно спокойной и довольной жизнью. На её лице — безмятежность. И даже внешне она как-то изменилась: похорошела, кожа перестала быть тусклой от постоянного недосыпа, исчезли круги под глазами, а уголки губ больше не опущены скорбно вниз, делая её старше.       — Отъезд Старков благоприятно на тебе сказался, — шутит Джон. — Ты вся сияешь.       Она складывает руки на животе и, подняв на него счастливый взгляд, отвечает:       — У меня есть и другие причины, чтобы сиять.