Незримый помощник

Солнечный отблеск ложится на золотые лепестки, умиротворённо покачивающиеся от тихого ветерка, на весело шелестящие зелёные листочки, на шершавый камень, теплящийся под подошвами ботинок… И на липкую окровавленную повязку, кое-как намотанную на ладонь, что саднит от горячей фантомной боли. Снова. Неумолимая и вечная, она начинается с онемевшей руки, пробитой насквозь заострённой веткой, кусок которой всё ещё зажат в другой, здоровой ладони – и не заканчивается никогда, сколько ни старайся, сколько ни концентрируйся на магической вспышке, летящей прямиком в шею… ничего не выйдет. ...выйдет Фриск – вперёд ногами из очередной провальной попытки, закрывая как можно крепче глаза, чтобы не видеть собственного израненного тела, не осознавать себя неудачным экспериментом Франкенштейна, собранным кое-как из груды мёртвых кусков, совсем нерабочим, а оттого годящимся только отлёживаться на ближайшей свалке. Почему её до сих пор не выбросили, не нашли на замену нечто покрепче и понадёжнее? – Почему… – вторит она мыслям, обиженно отбрасывая забинтованную ладонь в сторону. – Почему это не прекращается? Почему у меня не отрастает каменная кожа или большие крылья, почему я не умею проходить, как призрак, через стены и копья? Почему всё это не может просто взять и исчезнуть навсегда? Всё это… все они? Почему мне… Всхлип рвёт невысказанное в клочья. «Почему мне никто не поможет? Почему никто меня не слышит?!» Я. Я слышу. Хочешь, я тебе помогу? Подними ладонь к своим остывшим глазам, подними и смотри – вот она, разгорается и безмолвно кричит, рвётся наружу прочь; вот она, боль, и она твоя. Я буду стоять у тебя за спиной. Закончу твоё путешествие вместе с тобой в самый последний раз. Всё это время мне было жаль монстров… но не тебя. Это ведь совсем несправедливо и неправильно. – Убей или умри! – хохочет Флауи, но в его словах Фриск впервые слышит не кровожадное безумие, но беспощадную правду Подземелья. Сколько раз монстры доказывали ей эту истину, сколько раз она смотрела невидящими глазами на гробы с закрытыми тяжёлыми крышками, сколько раз уговаривала себя не замечать бурое пятно на ленточке, потерянной в Руинах кем-то, кто никогда уже не отыщет пути домой. Может быть, Подземелье не отпускает её потому, что она отказывается и убить, и умереть? Может быть, если… если никого не останется, это всё наконец-то прекратится? – Умри или убей, – шепчет Фриск, провожая глазами огненный шар, опаливший жёлтые лепестки. Нужно только решиться на этот шаг. Смотри: вот она – боль, вытекает из оплавленных ран липкими слезами, с треском ломает кости, рвётся из грудной клетки неуклюжим кровавым орлом с подбитыми крыльями. Сожми её в руке, вытяни её перед собой, наполни ею деревянные жилы остроконечного меча – и верни её сполна Подземелью, щедро и не скупясь. Отдай монстрам то, что получила из их рук. Верни долг. И ничего не бойся. Я с тобой. Я помогу тебе. Атаки у Фриск должны быть дурацкими и неловкими, ведь она совсем не умеет драться ни с монстрами, ни с бродячими собаками, ни с городскими хулиганами; она уходила из-под удара и никогда не била в ответ… но ветка в забинтованной ладони всё время направлена точно в цель. Удар – прах сыплется на плечи. Удар – тишину вспарывает жалобный писк, от которого сердце рвётся на части. Удар – своды сдавливают виски, а в нос бьётся запах смерти. Смерть монстров пахнет как сожжённая бумага. Фриск останавливается в опустевшем коридоре. Чужие души дрожат под кожей, переплавляясь в новую, невиданную и неведомую силу… но сердце колотится от страха и вины. «Я никогда ещё не… не поступала так. Знаю, мне кто-то помогает, но я не понимаю, всё ли делаю правильно. Пусть я всего лишь возвращаю долг, пусть я испытывала то же самое… если это справедливо, прошу, не уходи. Не бросай меня наедине с собой» Ты боялась каждого шороха и пряталась по углам, едва заслышав собственные шаги. Сбрось свой страх, как истлевшие лохмотья, брось вызов кошмарам, дарованным Подземельем. Бери конфеты из вазы – они никому уже не понадобятся. Вдыхай аромат пирога из улиток – ты же помнишь, как он похож на нежно стеклянные объятия одиночества. Иди вперёд. Я за твоей спиной. Я никогда тебя не брошу. Сгорбившись на кровати, Фриск вертит в пальцах короткий нож. Игрушечный, сделанный из какого-то блестящего пластика – смехотворное оружие в руках никудышного бойца. В искажённом отражении на тупом ломком лезвии горят два алых пятна: не то огоньки, не то сигнальные ракеты. Кто-то навязчиво просит внимания, и Фриск, кажется, знает, где его искать. Она поднимается с кровати и медленно, отмеряя один шаг за другим, выходит из детской. Здесь ей не грозит опасность (ведь в Руинах почти никого не осталось), но интуиция шепчет: берегись, за тобой следят, наблюдают из ящика с игрушками, со старой фоторамки, с дверной ручки и жёлтых стен… А ещё из зеркала – не прячась и не страшась. Его взгляд – раскалённая багровая кровь, вечно тлеющие угли на сероватом пепле болезненно худого лица; он смотрит и прожигает насквозь, до дрожащего нутра души, вытягивая наружу всё, что таилось в мглистых заброшенных её закромах. Фриск неуютно ёжится и шагает назад. Мальчик в зеркале остаётся неподвижным. Крюки его взгляда, мелкие и ядовитые, вцепившиеся в душу мёртвой хваткой, дают понять: он наблюдает. И он недоволен. Ладонь Фриск сама собой тянется за спину, к тому, кто обещал помочь и защитить. «Я больше не хочу на него смотреть» Он сер от болезни – а ты от праха. Он не причинит тебе вреда, потому что уже сделал всё, что мог, и сейчас всего лишь смотрит через твоё плечо. Ты знаешь его лицо – а я помню его имя. Не смотри ему в глаза, держись от зеркал подальше, захлопни все двери и сожми свой нож покрепче. Тебя ждёт битва – но на этот раз твои глаза будут целы, огонь не коснётся твоей кожи и не расплавит ни единой ниточки свитера: ведь теперь Ториэль не преградит тебе единственный путь домой и не вызовет на неравную битву. Не останавливайся. Иди вперёд и верни ей долг. Ей хватило духу сжечь тебя до чёрных волдырей – разве так поступают любящие матери с бесценными и нужными детьми? Не ей звать тебя чудовищем. Не слушай её. Подними ладонь, выпусти свою боль; ибо тебе достаточно всего одного замаха. У тебя получится. Я направлю твою руку. Свитер Фриск решает не отряхивать – пыли, что всё ещё пахнет бумажной гарью, на нём слишком много. Она сыплется в ботинки, оседает на щеках и губах («так вот ты какая, каменная кожа») и заковывает душу в незримую броню, такую крепкую, что можно без страха шагать в огонь… …такую крепкую, что в памяти начинают звучать всё тише жалобные стоны, треск пробитых тел, всхлипы и визги, слёзы и шелест слабнущих крыльев. Лишь предсмертные слова Ториэль отдаются мерзкой и липкой горечью, обволакивают ушные раковины и текут изнутри по черепу, заполняя собой холодеющие мысли. «Я защищала их от тебя. – хрипит её надломленный голос, словно низверженная хранительница Руин всё ещё жива. – Ты чудовище и убийца». Фриск сжимает до треска пластиковую рукоятку и оборачивается к навсегда закрытой двери. – Я не чудовище. Я устала. Отсвет – послемыслие – Ториэль мелко дрожит в душе и жжётся. Совсем немного, на живой и здоровой коже правой щеки. Усталость – ледяная и кровожадная, она вгрызается в ноги острозубым снежнеградским вихрем, пробуждая новую волну боли. Остановись, отдохни посреди сугроба, подставь лицо метели и вдохни полной грудью белый мороз – пусть обглодает тебя до костей, разломает в труху бледные жилы, обхватит сердце острой ладонью, облекая в крепкий нерушимый лёд; пусть рассудок застынет звенящим идолом, ни искры тепла и любви не выпуская прочь. …потому что Папирус никогда не ответит тебе взаимностью. Возвращайся тысячи раз в одну точку, уничтожай себя до мельчайших волосков, звони ему с разорванным натрое ртом, обнажай кости, снимая с себя посиневшую кожу – он не примет твоей любви. Я знаю: он не заслуживает ни тени жестокости; он – самый великодушный, самый стойкий, самый милосердный, самый упорный; таких нет и никогда не будет ни среди монстров, ни среди людей. Я знаю – тебе больно, как и мне. Но мы есть друг у друга. И мы справимся. Рукопожатие Санса горит на ладони, как клеймо, выжженное холодным огнём, и ладонь мёрзнет даже сквозь крепкую кожаную перчатку. Под ногами весело скрипит рыхлый снег, но Фриск не замечает и не слышит, неспешно бредя по снежнеградским тропам – ведь здесь больше нечего замечать и нечему улыбаться. «Было бы хорошо, если бы ты продолжила притворяться человеком» – всё ещё скрипит в ушах костью о кость. Притворяться. Притворяться человеком. «Это не я притворяюсь. Не я, а ты. Не верю, чёрт возьми, в то, что ты меня не помнишь» Кто угодно мог бы не заметить, что с ней что-то не так… кто угодно, только не Санс. – Ну и пожалуйста. – фыркает Фриск под ноги, пиная снег. – Если я уже не человек, то буду притворяться им дальше, если тебе так хочется. Они не узнают тебя серой, вышедшей из груды пепла – так же, как не узнавал цветок, назвавший тебя именем серого от болезни мальчика из зеркала. Они помнят человека другим, они помнят тебя другой. Но ты человек. Живой и настоящий. Никто и никогда у тебя этого не отнимет. Грязные следы на белом снегу становятся смазанными и бесформенными: праха на ботинках становится слишком много. Каплями он срывается с пальцев, перемешивается с тающим на губах снегом, но Фриск, кажется, всё равно. Впереди – опасливо затихший Снежнеград. Позади – чернильная пустота глазниц Санса. Санс почему-то пропускает её вперёд, ненароком напоминая: там, на границе Снежнеграда и Водопадья, ожидает самый сложный бой; там, на мосту, ждёт Папирус… ...который сам решил для неё все головоломки, увидев, что электрический лабиринт ей пришёлся не по душе. «Он совсем меня не помнит… но он назвал меня человеком. Он действительно видит человека во мне» Фриск замирает рядом с сараем Папируса – и к горлу подступает комок. «Почему он меня забыл?» Когда-то, совсем, кажется, давно, она пришла в себя здесь, лёжа на огромной собачьей подстилке. Папирус после долгой и неравной битвы принёс её сюда – едва ли живую, разваливающуюся не в шутку по частям: ладонь, синяя и закоченевшая, осталась где-то в снегу, и её фантомное очертание дёргалось от каждого порыва ветра… «Почему он забыл… то, что я когда-то ему говорила?» Он мог бы не тратить время и силы на то, чтобы её исцелить – забросил бы на плечо, как старый мешок, отнёс прямиком к посту Андайн… но вместо этого решил дать ей второй шанс. И третий. И привёл за руку домой, устроив самое настоящее свидание, с которого всё, в общем-то, и началось. Дорогая сердцу надежда на то, что ей кто-то впервые в жизни признается в любви. «На свидания ведь не приглашают просто так… чтобы обнадёжить, а потом разбить сердце? Чтобы бросить одну в пустой комнате наедине с тишиной, которая как будто надо мной смеётся?» Некогда это воспоминание причиняло боль, от которой опускались руки и слезились глаза, но сейчас ей было не пробиться сквозь пепельный панцирь вокруг души. «Я не хочу пережить это вновь. Но переживу, если не...» Хочешь, я сделаю это вместо тебя? Закрой глаза, а я направлю твою руку. – Нет. Не нужно, спасибо. Ты уверена? – Я сделаю это сама. Ты точно этого хочешь? – А ты хочешь, чтобы мне снова и снова разбивали сердце? Или у меня есть шанс, о котором ты не хочешь рассказать? Шанс на другой ответ на моё признание – его нет. Его не существует и не существовало никогда. Не говори мне, что я не права. Ты… правда совсем отчаялась? Твоё признание, оно… – Звучало один раз. Звучало два раза. Три раза. Тридцать три раза. Триста тридцать три раза. Знаешь, каким был ответ? Знаешь, как это – слышать «Я не люблю тебя»? Знаешь, как надеяться, надеяться, до самого конца, а потом понять, что… что конец могу положить только я сама? Перестать ждать, что когда-нибудь стану нужной. Стану важной. Стану… стану знаешь какой?! Ты же и так всё наверняка знаешь, раз обещал помочь! Вот и помоги. Делай так, как я скажу, хотя бы один раз… пожалуйста. Ты права. Поднимай ладонь. Сожми в промёрзших пальцах боль, которая не лечится волшебным мороженым, и вытащи её прямиком из ран на усталой душе. Он стоит напротив, он называет тебя чудачкой с руками в пыли, обвиняет в нелюбви к головоломкам… но он никогда не почувствует того, что чувствуешь ты. Он не бросает вызов, как в прошлый раз, но… – Отпусти меня, я… я сама. Мои пальцы перевиты меж собой; я смотрю на тебя со стороны. Ты делаешь несколько шагов к нему. Это… горько наблюдать, знаешь? Он хочет натолкнуть тебя на путь истинный, он хочет стать твоим наставником. – Наставником и другом. И ничем больше. И ничем, и не больше. Ты снова идёшь вперёд – он раскрывает тебе объятия. – Я… я ведь делала… Эй. Что с тобой? Почему ты замерла на месте? – Я… делала то же самое. Так хотела его обнять, я тянулась, а он говорил, что… говорил два раза, три, тридцать три, что на самом деле... Тебе нужна моя помощь? Знаю, что нужна – твои руки налились чугуном. Это потому что сопротивляется не душа, а сердце. Закрой глаза, уйди во мрак – этот поступок будет на моей совести. Ребро твоей ладони отсекает его голову, словно лезвие топора. Фриск открывает глаза в тот самый миг, когда кости рассыпаются в прах вместе с белоснежной бронёй и пламенно-алым шарфом. Порыв ветра относит серые пылинки прочь, дальше к Водопадью, не давая ни одной прикоснуться к такой же серой ладони. На снегу остаётся лишь череп с тускнеющими огоньками в глазницах. – Это… не то, чего я ожидал. – шепчет то, что осталось от Папируса. – Но… но всё же я верю в тебя! Ты можешь быть чуть лучше! Даже.. если тебе так не кажется! А затем рассыпается, оставляя метаться по воздуху посмертное уже «Я обещаю». Фриск, не выдерживая, обрушивается на колени. Вместо плача из горла вырывается жуткий отчаянный гул, в котором вина смешивается с горечью, бессилием и каким-то рваным болезненным исступлением; он не стихает, пока не начинает саднить дребезжащее от натуги горло. А когда кричать сил не остаётся, она падает в снег лицом. – Буду лежать тут и мёрзнуть. Я это заслужила. Тебя совсем снегом занесёт. Будешь вся мокрая и лиловая, и тогда тебя точно никто уже не узнает. – Я убила единственного монстра, который верил в меня с самого начала. Не ты, а я. Это будет на моей совести. Твои глаза были закрыты, а мои – открыты. Это я чудовище, а не ты, договорились? – Я убила монстра, который мне нравился. Он был, а теперь его нет и никогда больше не будет, потому что я так захотела. И потому что мой удар его… убил. – Мой удар. На это решилась я. Моя решимость. Моя рука. Рука Фриск – правая, та, что без перчатки; та, что не несла никаких мучений, – в наказание за своё лживое миролюбие темнеет и пухнет от холода. – Видишь её? Я вижу. Это твоя боль. Боль, от которой ты всё это время хотела избавиться; которая перекручивала конечности в рваной судороге и кровожадной пастью перекусывала сухожилия. – Это – моя… боль? Раньше наполнявшая до краёв, она успела превратиться в нечто полузабытое; её вычерпали огромным ковшом и щедро разлили по тихим снежнеградским улочкам, раздали нуждавшимся, словно серую и сухую милостыню. Это – на коже и под костями – больше не болит. Печальная усмешка Папируса, стук его челюстей режет душу, словно бесконечный винт мясорубки, от которого ни сбежать, ни спрятаться… Только сражаться. Только не стоять на месте. Только не давать решимости ослабеть. – Мне немного… нехорошо, но я сейчас немного подожду, и… не уходи, пожалуйста. Не уходи. Чтобы всё закончилось насовсем, надо подождать. Немного потерпеть… правда? Дождись, пока оно утихнет. Я знаю, ты поднимешься снова. Поднимешься новой – с выстуженным нутром, с тёмно-кровавой Решимостью, с заледеневшим сердцем и холодной душой. Услышь страх в тишине тёмных сводов Водопадья и улыбнись: наконец-то эта дрожь, это предвестие смерти принадлежит не тебе. Уходи и не оборачивайся. Никогда не возвращайся в Снежнеград. Там больше нечего делать, не на что смотреть и нечему радоваться. То, что ждёт впереди, будет для нас великим испытанием. Андайн не так проста, ты и сама это прекрасно знаешь; её копья будут повсюду, будут разить прежде, чем ты заметишь их существование. Она не захочет пропускать тебя просто так – и бросит вызов не человеку, а чудовищу. Будет гораздо больнее, чем в любом из прошлых. – Я справлюсь. – шепчет Фриск, мрачно глядя вперёд, в тёмную влагу, что ложится пологом на плечи. Потому что хуже уже не будет. Потому что точка невозврата пройдена с первым шагом навстречу Папирусу. Потому что пусть копьё пробивает насквозь, ломая рёбра и выворачивая наизнанку грудную клетку – ей всё равно. Её душа выдержит всё на свете, лишь бы это закончилось навсегда. Фриск идёт – и её руки отданы незримому помощнику; Фриск встречает врагов на своём пути – и уголки её губ приподнимаются в нервной улыбке: снова ты? это же совсем не больно, мне рассказывали, что после смерти душа не испытывает ни страха, ни боли, ни холода, ни жара, ни жажды, ни голода… Это совсем не страшно, просто закрой глаза… – Я не хочу мучить вас. Я хочу уйти и не вернуться. Нервная улыбка дрожит на губах, когда маленький Монстрёнок подскакивает к ней под зонт, тараторя без умолку об Андайн, о Королевской страже, о школьном проекте и цветах мистера Дриимурра – «вот бы он замолчал, и без него прекрасно помню, что меня ждёт и чему не терпится меня уничтожить» – будто бы и не замечает, что его «новый друг» совсем не такой, каким был раньше. Он ведь так ничего и не понимает до самого конца. Этот малыш вновь пытается встать на твоём пути; он настолько доверчив, что пустоту в твоих глазах зовёт странным выражением лица – или настолько глуп, что не может понять, почему ты заносишь для удара ногу? Он ничего ей не сделал, понимает Фриск, но чтобы вызвать на бой Андайн… А что ты сделала монстрам в самом начале своего пути? Почему они атаковали безоружного человека, дрожащего от страха? Вспомни всё: кислотные слёзы, въедающиеся в оплавленную кожу, остроносые ракеты, грозящиеся разорвать тебя в клочья, как кучу прокисшей ваты; вспомни – и ответь: что ты, слабая и напуганная, сделала монстрам, наделённым могучей магией? И пусть твой ответ обрушится ударом на наивного простака, волею случая доверившегося врагу. Фриск замахивается зачем-то изо всех сил, словно пытаясь искупить жестокий поступок быстрой и лёгкой смертью. Так нужно, вот и всё; нужно сделать так, чтобы Андайн, наконец, пришла и узрела чудовище лицом к лицу, не прячась за дождём из сверкающих копий – и она приходит. Крепкая подошва балетки дребезжит о стальную гладь брони – Андайн принимает удар, что изначально предназначался ей. Она возвышается литым изваянием, она смотрит в глаза из-за забрала шлема и не узнаёт в них ничего знакомого, дружелюбного и человечного: ни руки, протянутой повисшему над пропастью малышу, ни наполненного доверху стакана с ледяной водой. Потому что всего этого больше нет. Есть лишь враг, всё это время притворявшийся человеком. Есть лишь враг, чьи острые копья врезались в отсыревшее изломанное тело; враг, с чьих уст рвалось стремление уничтожить, не спросив ни имени, ни последней воли. Пусть же она почувствует то, на что обрекала тебя: рваная тяжёлая боль, клонящая к земле, мрак бессилия в стекленеющих глазах, хватку отчаяния на сдавленном горле; узрит человека, чей облик окрасит собственной кровью страницы этой истории. Андайн – сильный воин. Но сегодня твой день, а не её. На секунду Фриск кажется, что и Андайн сейчас рассыплется в сухой горячий пепел: её ноги рябят, как телевизионные помехи, готовые вот-вот исчезнуть, её пальцы держатся за копьё, словно за последнюю надежду. Андайн шепчет имена дорогих ей монстров – и душа Фриск выворачивается наизнанку, когда с её губ срывается имя Папируса. – Он не хотел бы, чтобы я так поступала. Не хотел бы, чтобы я стала таким человеком. Весёлый перестук челюстей – весёлая мелодия – должен был вдохнуть надежды, должен был озарить лицо солнечным светом, рассеять гнев, печаль и отчаяние, но сжался в гранитную плиту и потянул к земле. Ещё ниже, чем в Подземелье – наверное, в ад. Ты говоришь об этом так спокойно. – Просто знаю, что единственный монстр, признавший во мне человека, не хотел бы так. А ещё воспоминания о его смерти не уходят из моей головы. Это слишком тяжело, даже для… моей души. Тяжело и страшно. Страшно думать о том, что это люди умирают спокойно, а у монстров всё может быть совсем по-другому. Может быть, душе Папируса всё ещё больно. Он улыбался тебе, когда… уходил. Я хочу сказать… давай надеяться на то, что ему больше никогда не будет больно, одиноко и тоскливо? Фриск качает головой и щёлкает балеткой о землю. – Эй, слышишь? Андайн говорит, что я ненавижу монстров. Но ведь она не права. Мы знаем, что она не права. Я не ненавижу монстров. Я ненавижу то, что со мной происходит. Я ненавижу то, что всем станет лучше от моей смерти. Я ненавижу открытую на меня охоту. Я ненавижу опасность, постоянно угрожающую моей жизни. Почему я должна умереть даже тогда, когда ничего и никому не сделала? Потому что люди и монстры снова стали врагами. Потому что она капитан стражи, и она получила приказ. Потому что монстры хотят вернуться на Поверхность. И потому что ей вовсе тебя не жаль. Копья вот-вот сорвутся с неба, направленные все как одно в твоё сердце – Андайн клянётся спустить тебя на землю… – …но я не собираюсь падать вниз. Я не дам тебе упасть. Знаю, у меня не получится легко провести тебя через этот бой, ужасающе неравный, предназначенный не несчастному усталому человеку, но человеческой душе – хаотической яростной силе, уничтожающей всё на своём пути; знаю, твой враг – бессмертная героиня, но… …но Фриск снова заносит ногу для удара, и старые заношенные балетки с чужой ноги вспыхивают решительно-алым. У этой битвы, кажется, нет начала – будто бы она всегда горела во всю свою ревущую мощь, сколько бы смертей ты ни пережила, сколько раз бы ни проходила по шаткому мосту и ни замахивалась на несчастного Монстрёнка. Одна роковая ошибка сменяет другую, одна случайность меняет ход событий, один возврат спасает тебя от цепляющейся за рёбра смерти и отбрасывает назад, в миг, когда Андайн цела и невредима, а ты медленно сходишь с ума в непрекращающейся временной петле. Сколько же боли вмещает твоё несчастное тело. Сколько моей неосторожности ты терпела всё это время, раз за разом, цикл за циклом. Сколько решимости ещё осталось в тебе, чтобы держаться… Сколько кошмаров ты пережила прежде, чем решиться на такой отчаянный шаг, по моей вине? Прости меня, мой сильный, измученный и усталый человек. Из меня получается не самый лучший… помощник для тебя. Из Фриск получается не самый лучший воин: сверкающие балетки бьют нелепо и смазанно, лишь изредка оставляя вмятины на крепкой стальной броне. Кое-где темнеют брызги крови, оставшиеся от ударов раненой ногой – раньше она, пробитая насквозь, холодела и выворачивалась так, что на неё и ступить было нельзя, а теперь осколок копья можно резко выдернуть из бедра, отвечая на атаку не криком боли, а широкой нервной расщелиной на месте улыбки. Фриск не самый лучший воин, но вместо вмятин вдруг постепенно появляются трещины, а вместо трещин – хищно скалящиеся прорехи; Фриск срывается с места вперёд, в последний момент замечает вспышку справа и… Чёрт. Прости. Я… мы были очень близко, но не очень осторожны. То есть близко была ты, а я… – А ты – что? А я теперь знаю, что делать. Фриск (всё ещё) не лучший, даже не начинающий воин, только вот балетки начинают бить всё точнее и больнее; уже знакомые, оскомину набившие копья пролетают мимо, почти не задевая; а вмятины – трещины – прорехи становятся шире и глубже. Броня Андайн похожа на металлолом, и достаточно ещё немного… Ещё немного… это последний! …ещё немного, чтобы Андайн окончательно опустила руки. – Даже такой силы недостаточно?.. – хрипит она, поднимая на Фриск тёмный и выгоревший взгляд. Фриск смотрит в ответ – не в глаза, а насквозь, не моргая и не двигаясь; смотрит, как Андайн широко и с усмешкой скалится, не сдаваясь подступающей смерти. – Альфис смотрела нашу битву… и если что-то пойдёт не так, она эвакуирует всех, а Асгор поглотит шесть человеческих душ. Её тело вновь рябит и понемногу растворяется в воздухе, а порывы ветра пытаются разорвать его на куски, но голова гордо поднята вверх, к искрящимся сводам и – выше – к солнцу Поверхности. Солнцу, которого она никогда больше не увидит. – И с этой силой этот мир… будет продолжать жить! Туча пепла взвивается в воздух и окутывает Фриск отгоревшим коконом: враг – героический, гордый, доблестный – пал, оставив последней волей самую горячую и искреннюю надежду. – Прощай, Андайн. – сухо хрипит Фриск и скрывается во мраке пещеры. Впереди раскалённое дыхание Жаркоземья, способное заставить кровь в жилах кипеть, разлагаясь на пар и ржавые хлопья; способное прожечь до самых костей… кого угодно, но не тебя, не твою выгоревшую душу, облечённую в пепельный панцирь. Это так странно – вспоминать, с чего всё начиналось. Что осталось от прежней тебя, кроме облика и имени, которое так и не прозвучит под сводами умолкающего Подземелья? Что осталось от Подземелья, кроме монстров, эвакуированных доктором Альфис? От пути, который был пройден так много болезненных раз? От твоей нестерпимой боли? – Наш путь почти окончен. Мои раны перестали болеть. Значит, почти ничего не осталось. От Фриск почти ничего не осталось – отпечаток Андайн плещется горячим воском, а застывает – чугуном; и в душе (это в пятках, или в глазах, или под самым сердцем?..) остаётся место только для тяжести. Тяжести и трёх голосов, колотящихся в нутро. Песок, перемешанный с прахом, шуршит под ногами – мысли Фриск, перемешанные с пульсирующей усталостью, втоптаны глубоко под сознание и разогнаны по углам, а перед равнодушными немигающими глазами стеклянная пелена: то ли сон наяву, то ли смертельная усталость. – Ты знаешь, что делать. Направляй меня вперёд, к Ядру… и дальше. К Меттатону. К Асгору. А я… у меня руки тяжёлые. И я вся тяжёлая. Я знаю, что делать. Вспоминаю: мы кое-что забыли в лаборатории у Альфис. Это мелочь, конечно, но очень важная и даже в каком-то смысле… особенная, наверное? Не смотри под ноги по пути. Не возвращайся в Водопадье. Не вспоминай тех, кто остался за спиной, покрыл собою кожу и остался на волосах – так будет легче дышать и думать. Осталось совсем немного, нужно просто пережить то, что будет дальше. Войди в лабораторию, ощути приятную прохладу… или то, какой ты её помнишь? И обязательно загляни в холодильник. Самая простая лапша быстрого приготовления в яркой упаковке. Возьми пару штук своих любимых цветов и запомни, что заваривать её вовсе не обязательно. Сухой она вкуснее… и лучше. – Спасибо. Кстати… на экране. – Ч… что? Ты смотришь на большой монитор – и видишь знакомого мальчика с багровыми глазами и больной кожей. – Мои глаза, наверное, тоже красные. От усталости. Они всегда так. А он выглядит живее, чем в зеркале в Руинах. Смотрит так, будто он не моё фальшивое отражение, а настоящий человек передо мной. Даже не недовольный совсем. Кажется, ему интересно. Щурится… Помнишь историю о первом человеке, упавшем в Подземелье? Это он смотрит с монитора. И его зовут Чара. Я хочу сказать… ПО-НАСТОЯЩЕМУ его зовут Чара, но он редко слышит своё истинное имя. – Своё имя и я не слышала очень давно. Оно никому не нужно. Даже ты не знаешь, как меня зовут. Ну и ладно. Зато понимаю теперь, что у нас с Чарой из общего не только страшная кожа. У тебя очень красивое имя, Фриск. Хорошо, что оно не теряется и не коверкается. – Откуда ты его знаешь? Это долгая история. Хочешь послушать? – Устала. Неважно. Нам пора идти. Тебе хотелось бы бежать вперёд со всех ног, но усталость позволяет только идти, обрушивая подошвы привычных ботинок на песчаную дорогу. Балетки ты сменила на сковородку, такую же обугленную, как и твоя душа, в которой за болью вслед выгорел даже страх. – Пауки больше не страшные и не отравят меня этим странным ядом. Не отравят, не свяжут, не бросят на съедение огромному зверю. Идём вперёд. Через опустевшую лавку Кэтти и Брэтти (кроме пистолета и шляпы, ты больше ничего не забираешь), через мёртво-тихое лобби отеля и закусочную Бургерпэнтса (его взгляд потух почти так же, как и твой; ты даже пытаешься улыбнуться ему ободряюще… и встречаешь нервозную гримасу в качестве единственно верного ответа). – Хорошо, что с продавцами нельзя сражаться. Жаль, что кота не эвакуировали вместе с остальными… слепые глупые монстры. Продавцы до самого конца согласны помогать тебе. – Я благодарна. И Бургерпэнтсу, и Герсону… за то, что остались. К цели – через причудливо искривлённые коридоры и засады наёмников, через дребезжащий мрак и погасшие лазеры, через стекло и пепел. И когда двери, разъехавшись в стороны, пропускают тебя на сцену Меттатона, твой палец уже лежит на спусковом крючке. Сегодня без драмы и романтики – только кровопролитие. Меттатон возвещает, что осознал нечто ужасное, что Фриск – угроза не только монстрам, но и человечеству… и усталость вдруг отступает, словно в страхе, на шаг назад, а рука с пистолетом резко вскидывается, прицеливаясь точно в центр металлического корпуса. Он не знает и не помнит о том, сколько раз его бомбы разносили тебя на куски на потеху смеющейся публике. Не знает, как болят оставленные его разрядами электрические звёзды, синеющие на твоей обожжённой коже. Не осознаёт, что тебе нечего предъявить вырастившему тебя человечеству. Без сожалений? – Без сожалений. Меттатон уже не напоминает своим видом громоздкий телеящик – в своей «истинной форме» он похож на того, с кем Фриск уже сражалась раньше: высокий, в огромных крылатых наплечниках и с искрящимся свечением в правом глазу. Выстрел приходится точно в сосуд с душой в его животе – и он раскалывается от выстрела вдребезги. Вот и всё. Вернее… почти всё. Меттатон с хрипом опускается на пол. – Полагаю… ты не хочешь вступать в мой фан-клуб?.. Фриск устало качает головой, прикрывая глаза в ожидании момента, когда ноги понесут её вперёд, к чему-то… совсем неизвестному. Ждёт ли её Асгор, грозный и печальный владыка опустевшего королевства? Хватит ли сил сразиться с врагом ещё более могущественным, чем Андайн? Столица Подземелья – и как только она успела об этом позабыть? – пепельно-серая. Кажется, что все павшие монстры пришли умирать сюда и усыпали прахом всё: дорогу, стены домов, окна и двери, колонны и ступени… но ботинки стучат по каменной мостовой, и это они на самом деле хранят в себе скорбную память. – Мы идём в… его дом. То есть, наверное, в их дом. Он напоминает мне о Руинах и о том… как всё это начиналось. О дурацком ножике и о Чаре, который меня пугал. О Ториэль, которая первой сказала, что я – угроза и убийца. Обо всём. Почему я тогда шла так быстро, а сейчас не могу ни с чем справиться без твоей помощи? Потому что даже с такой сильной душой ты невероятно устала после всего, что пережила и перетерпела. Чем ближе точка невозврата, тем сильнее устаёшь. Но скоро всё это закончится, и всё будет хорошо. Новый Дом пуст, помнит Фриск, но входит осторожно и медленно, осматриваясь по сторонам в поисках неожиданной опасности. Всё по-прежнему: просторная прихожая, золотые цветы на комоде, небольшая книжная полка, проход в подвал, отгороженный цепью… – Нам, наверное, нужно пройти к комнатам. Один из ключей там. Доски тихо поскрипывают под ногами: путь до коридора кажется долгим, а время плывёт через вязкий прозрачный мёд. Фриск хочется снова закрыть глаза, повиноваться воле незримого помощника и отдохнуть хотя бы глазами, но её внимание привлекает чей-то смех – тихий и очень-очень знакомый. Флауи растёт прямо из пола в самом дальнем углу коридора. Завидев её, он зловеще улыбается и произносит тонко и вкрадчиво: – Приветик, Чара! Ты наконец-то дома! Помнишь, как мы играли здесь вместе? Хочется возразить резко и хрипло, но взгляд скользит по собственным пальцам – болезненно-серые, совсем не отличаются от тех, что отражались в зеркале в Руинах. – Сегодня будет так же весело! – с хихиканьем добавляет Флауи и скрывается из виду. Фриск устало встряхивает головой и плетётся вперёд, к зеркалу. Ты хочешь увидеть Чару? – Я не знаю, чего хочу. Чара вновь встречает её взглядом кроваво-красных глаз – таким же тяжёлым, как и её шаги и… Фриск готова поклясться, что таким же усталым и измождённым. Их и вправду не различить, если не присматриваться к полоскам на разноцветных свитерах и не смотреть в глаза. – Ты тоже устал от всего этого? – спрашивает она едва слышным шёпотом. Чара кивает один раз и, чуть помедлив, второй. – Я… ты ведь слышал, да? Хотела, чтобы всё закончилось, а теперь… не знаю. Тяжёлый багровый взгляд меняется – теперь в нём как-то до смешного отчётливо читается больное и горькое понимание. Чара склоняет голову вбок и… отворачивается от Фриск, так и застывая к миру спиной. – Что ж… прощай. Душу взрезает надрывный плач Ториэль – и пол вдруг выскальзывает из-под ног, а тело летит боком в холодную стену. Ты в порядке? – Нет. В комнату. Ни одна из этих кроватей не твоя… и ты, кажется, не можешь на неё лечь, даже если очень захочешь. – Могу. Фриск ложится на кровать, не разбирая, кому та принадлежит – слишком мягкую и чистую, наверное, чтобы она могла сейчас на ней отдохнуть, но… Кому теперь какое дело? – Больше никто не стоит на моём пути и никого не осталось за моей спиной… но пахнет бумагой. Сожжённой бумагой. Так пахнет смерть. Только это не монстры умирают. Это я из бумаги, и я горю. А они, мёртвые, шепчут, и говорят, и кричат у меня внутри. Спрашивают у меня, зачем я это сделала. Я рассказала всё, что могла, мой внутренний голос уже охрип от объяснений, а они… а они не понимают. Внутри меня столько неумерших душ, что мне совсем тяжело. Я ничего больше не могу и не хочу. Не умею ходить, не могу поднять голову. Их слишком много. Меня слишком мало. Пожалуйста, отдохни. Поспи немного, заглуши чем-нибудь их разговоры. – Не могу. Они не умолкают. Они говорят, когда не говорю я, значит, мне нужно говорить. Рассказывать. Хочешь, я расскажу тебе историю? Она очень странная и глупая, и тебе не понравится, но так я хотя бы спасусь от них. Им не нравится быть внутри меня… Конечно, хочу. – Одна девочка как-то раз упала с горы. Она думала, что столкнётся с землёй и умрёт насовсем, но вместо того, чтобы умереть, попала в Подземелье. Там её повстречал хитрый цветок, странные лягушки, ходячие глаза, говорящие овощи… в хорошей сказке это были бы добрые монстры, но это плохая сказка, поэтому все они хотели убить девочку. Даже большая старая леди, которая угощала пирогом и читала книги, чуть не сожгла её заживо. Девочке было очень больно и страшно, но она собралась с духом и пошла искать выход из Подземелья, чтобы вернуться домой. И вот она оказалась в снежном царстве… тебе не надоело это слушать? Мне нравится слушать истории. У тебя отлично получается, но ты не переутомляйся, рассказывая её, хорошо? – Ну так вот, в снежном царстве её встретил скелет, который предложил ей рукопожатие. Когда девочка согласилась пожать скелету руку, она услышала такой звук: «пр-р-р-р-р!». И впервые за всё недолгое, но страшное путешествие громко засмеялась вместе со скелетом. Потом скелет познакомил девочку со своим младшим братом, который показал ей самые весёлые головоломки, заботился о том, чтобы ей было хорошо, даже во время сражения, и… и стал для девочки больше, чем другом… Ты уверена, что хочешь продолжать?.. У тебя глаза так часто моргают, словно ты сейчас… – Не… не отвлекай. В общем, она подружилась со старшим скелетом, который, оказывается, всё время, пока она ходила по Подземелью, ей помогал. Даже спас от Андайн в Жаркоземье… И вот такой у этой дурацкой сказки финал: девочка убила его брата и всё это Подземелье и теперь не знает, что ему сказать, когда она с ним встретится. И не знает, поднимется ли на него рука, если он всегда был её другом, никогда не делал ничего плохого и смешно шутил. Конец. Девочка всего лишь хотела прекратить нескончаемые мучения. Просто ей было очень-очень больно, и терпеть такую боль каждый раз, каждое сражение, каждый цикл она не могла. А ещё ей… ей всё это время… знаешь, я вообще-то тоже хочу тебе кое-что рассказать. Это очень важно. – Важно… Расскажи. Я потерплю. Пока девочка падала с горы, плакала от боли, ходила по Подземелью и знакомилась с монстрами, за ней всё это время наблюдал один… некто. Некто, способный управлять всеми действиями девочки. Это он давал ей команду повернуть налево или направо, заглянуть в сундук, купить вместо Доброженого зайчика из корицы… эй, ты что, смеёшься? – А я-то… ха-ха-ха… хах, а я-то думала: откуда в моей голове такие спонтанные мысли? Представляешь, я действительно считала, что у меня уже совсем крыша едет… ха-ха… просто захотелось попробовать бумажный бургер, почему бы и нет? Ну откуда же мне было знать, что они из картона и клея? Как только стало известно, что в составе этого кошмара… – Очень признательна… Дваскимо гораздо вкуснее. Этот самый некто ведь не только покупал мороженое… уворачивалась от атак ты тоже благодаря мне. Вся эта боль, все твои неудачи, все огненные шары и кости, летящие прямиком в твоё сердце… это всё – мои ошибки. Это у меня не получалось ловко увернуться. Это из-за меня ты бежала сквозь синие лазеры. Это из-за меня ты умирала и мучилась, пока я… чёрт, какой кошмар, моя неосторожность принесла тебе столько боли, и мне ведь ни разу, пока мы с тобой говорили, не хватало духу признать вину и раскаяться. Прости меня, Фриск. Ты самый сильный человек на свете, а я только и могу, что тебя подводить. – А ты считаешь, что я сама бы справилась лучше? Я бы испугалась и кричала, пока меня жжёт огонь. Или поскользнулась на льду, и кости проткнули бы меня насквозь. А пауки? Я ведь до смерти их боюсь. Твоя помощь неоценима… Прости меня. Всё равно прости. Я даже не знаю, зачем раз за разом тебя сюда привожу. Нет, я, конечно, знаю, мне просто… Мне нравится наблюдать за твоими приключениями в Подземелье. Мне нравятся монстры и головоломки, секреты и загадки. Я возвращаюсь сюда, чтобы смеяться над шутками, восхищаться пейзажами… и если бы мне удалось услышать тебя раньше, я клянусь, ты бы не страдала так долго. – А к горе Эботт меня приводишь… тоже ты? ...снова прости, но нет. Не я. – А кто тогда? Из-за кого я не помню ничего до горы? Не помню, где я живу, сколько мне лет, какого цвета мои глаза… я ничего не помню. Только гору, монстров и Барьер. Меня как будто создали в игровом редакторе – вот такую, без прошлого, без будущего… просто кукла, которая всё время куда-то бежит. Что если я тебе скажу… ты попала в точку. Я управляю тобой не как призрак, захвативший тело, а как игрок в видеоигру. – Так вот как ты это делаешь. Я ужасный игрок, знаю. – Ничего страшного. Я тоже. У тебя выходит не так уж плохо. Спасибо. – Значит, когда я… докричалась до тебя… Мне стало невероятно стыдно за все эти ужасные решения. Не отплатить тебе пониманием было бы гнусно и отвратительно. Ты захотела уничтожить всё, мне захотелось тебе помочь, и... – А что там, в конце? В конце игры? – В конце меня. В двух исходах – ничего. В одном – хорошая концовка… где ты либо остаёшься с Ториэль, либо – снова – ничего. Нет конца тебя. Есть только Ничего или возвращение к началу. – А какое из «Ничего» совсем… ничего? Чтобы уничтожило меня? Весь мир? Тебя?.. Как попасть в это Никуда? Как пропасть так, чтобы снова не найти начало? Девочка из сказки должна найти силы и поднять руку на лучшего друга. – А что потом? А потом мальчик со страшной кожей замахнётся своим ножом. – На меня? На весь мир? На тебя? Кто-то говорит, что на целый мир. Я говорю, что на тебя. Но ты увидишь, что на самом деле этот удар был для меня. Потому что… я больше не смогу вернуться в игру. – Правда? Да. – Даже если тебе очень захочется? Верно. – Даже если больше не во что будет играть? Совсем-совсем? Конечно. – Врёшь. Нет, Фриск. Не вру. Я сдержу обещание положить этому конец. «Умри или убей», помнишь? Ты не могла покинуть Подземелье, потому что отказывалась и убивать, и умирать. Если хочешь разорвать этот цикл, то… пора на что-нибудь согласиться. Ты же, в конце концов, главная героиня. – Допивай уже свой чай и веди меня к настоящей концовке. Ты же, в конце концов, мой игрок. Нам предстоит много попыток. Санс… – Веди. Это будет очень с… – Веди. Я обязательно приведу её к концу пути. Сколько бы попыток мне это ни стоило, я завершу этот ужасный путь – и никогда больше не запущу игру и не заставлю Фриск страдать. Путь Пацифиста – правильное окончание истории. Путь Геноцида – истинное окончание. Ведь даже если я нарушу эту клятву и запущу игру снова, цикл всё равно будет разорван. Потому что Фриск никогда больше не будет больно. Потому что у Фриск никогда больше не будет души.