Искушение

В неприметной подворотне стоят двое, и всякий проходящий мимо, мог бы принять их за неприкаянного вида молодых людей, но лишь от того, что истинный лик был скрыт от взора людского. — Ты часто стал ошиваться в церкви, — протягивает один из них, — Уже слушки пошли. — Потому что, в отличии от тебя, ленивого ушлепка, я работаю, — хмыкает второй, перехватывая сигарету, — А не прохлаждаюсь тут и там. — Да только результата особо нет. — Крупную рыбку за одну подсечку не выловить, — вздыхает Луис, и задрав голову, делится с небом сизым дымом. С появлением возможности массово распространять порнографию его труд вообще ужасно обесценился — то, что раньше сплеталось сладким стыдом, раскрывалось таинством сочленения тел, теперь можно было найти в пару кликов. А эту славную душу он заприметил еще в прошлом году — пастор маленькой, непримечательной церквушки на окраине их провинциального захолустья. — Кристофер? А можно просто Крис? — он широко улыбается, сразу прощупывая границы дозволенного. — Отец Кристофер, — строго, но спокойно произносит мужчина. И что он здесь вообще забыл с такой внешностью? Точеная линия мощной челюсти, выразительные карие глаза, широкие плечи, высокий рост. Красота плоти редко сочетается с красотой духа, поэтому Лу легкомысленно решает, что сложностей не будет. — Ладно-ладно, — он сует руки в карманы растянутой, местами подранной куртки, — Отец Кристофер. На самом деле он уже спустя полтора месяца понял, что вряд ли сдюжит с этой задачей. У падре Кристофера не душонка, душа — такую на простую похоть и вожделение не выменять, сколько ни старайся. Все ж таки мелкий грешок, мелочней, разве что, только чревоугодие. Быть может, кто-то из служителей гордыни мог бы справиться — тонко подольститься, нет, не подольститься — искренне восхититься пастором и делами его, простирающимися далеко за паству этого захудалого райончика. Сказать, что его слово должно стелиться куда дальше, звучать, исцелять сотни, нет, тысячи заблудших душ. А затем быть может, свое ток-шоу, падре, как вы интерпретируете этот псалом? Именно вы? Истина божия раскрывается только в лучших устах, не правда ли? …Гордость сердца твоего обольстила тебя…. Тогда, быть может, за многие годы кропотливой и тщательной работы, возможно, дело выгорело бы, да и то не факт. Но суккуб мужчину им передавать не желал, не то из вредности, не то из банального нежелания делиться. Поэтому и продолжал разыгрывать выбранную, быть может, чуть халатно и недальновидно роль — сироты с большими зелеными, оттененными синяками глазами и вечно взлохмаченной головой. Так себе одежда, худощавый, щуплый, но с озорным блеском во взгляде, что порой перетекает в затаенную печаль. Он ходил за падре хвостиком, исповедовался в смешных и не очень, придуманных на ходу грехах, и все тонкие попытки сдвинуть дело с мертвой точки успехов не приносят. Ему нужно вожделение, заинтересованность, всполох желания, но его голые острые коленки, мелькающие в дырках джинс вызывают лишь унылое, тошнотворное сочувствие. — Как будешь отмечать рождество? — мимоходом спрашивает Кристофер спустя несколько месяцев их знакомства. — Я? — этот вопрос Лу воспринимает как дежурный акт вежливости, — Да никак. — Тебе не с кем? — чуть нахмурившись, уточняет падре. — Ну…в моей компании обычно такое не отмечают, — он легко и шутливо пожимает плечами, мол, не стоит этот вопрос никакого внимания. А сам исподволь смотрит на мужчину — неужели предложит что-то? В целом, в этом не было ничего такого уж криминального, верно? Порой темные создания и покрупнее него впутывались в подобные аферы, отметить явление на свет Сына Божьего в такой славной компании, в угоду будущей победы — почему нет? — Можешь прийти ко мне, — и в ответ на это Лу давит широкую, удовлетворённую усмешку. — Да, — произносит он спустя паузу притворного колебания и размышления, — Но молиться над трапезой не буду, — нагло хмыкает суккуб, размышляя, что так, хотя бы сможет попасть в квартиру Кристофера, и там может возникнуть более располагающая атмосфера для тесного сближения. — Лучше притворной молитвы отсутствие оной, — эту провокацию, как и все прочие, священник выдерживает с достоинством. Никакого сближения не удается — падре кормит его, пожалуй, что слишком сытным ужином, укладывая спать в другой комнате и не помогают ни касания ладони за столом при передаче блюд, ни долгие взгляды, ни сползший с плеча свитер, и даже выход из ванны в чужом халате. — Омела, — протягивает он, стоя на крыльце на следующее утро, когда пора бы и честь знать. «Может, хоть так получится», — вообще, этот окольный и длинный путь Луис не любил — похоть, что следовала из чувства, возникшего в сердце, все равно имела не тот оттенок, а порой и вообще не годилась, ибо …прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много… — Да, омела, — кивает Кристофер. — Поцелуйте меня, падре? — Лу выразительно играет бровями, — Разве обычаи не надобно чтить? — Тебе пора домой, — с мягкой улыбкой парирует мужчина. — Вы жестоки со мной, — с грустью, что опасно претендует на истинность, он нагло укладывает голову на плечо мужчины, обхватывая спину ладонями, — Разве я много прошу? Всего один поцелуй, рождественский подарок! — Этот дар не принес бы ничего хорошего ни тебе, ни мне, — спокойно произносит отец Кристофер, награждая его исключительно отечески-целомудренным поглаживанием по плечу. Он фыркает, сам отстраняясь от мужчины и одаривая недовольным взглядом исподлобья. — Глупо судить не попробовав. Разумеется, этот аргумент не работает, ибо …испытание вашей веры производит терпение… — Почему ты продолжаешь приходить, Луис? — мягко спрашивает отец Кристофер, когда весенняя капель вовсю струится с крыши храма по ярким витражам, рождая причудливые преломления света. Да, действительно, почему он продолжает приходить? За это время мог утащить в пучину парочку скучных клерков, быть может, примерного семьянина из этой же церкви, что нет-нет, да косил взгляд на его худощавую плоть? — А почему вы продолжаете со мной возиться, отче? — хмыкает он, щелкая ногтем о ноготь. — Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдёт за пропавшей, пока не найдёт её? — скосив на него взгляд, со спокойной улыбкой произносит священник. Лу, закатив глаза, клацает зубами, испытывая прилив досады, что неприятно позвякивает чем-то тревожным. — Порадуйтесь со мною: я нашёл мою пропавшую овцу, — язвительно протягивает он, передразнивая благочестивую интонацию, — вам не кажется, падре, что вами движет гордыня? — Ты порой удивительно неплохо апеллируешь Святым Писанием для того, кто все время твердит, что едва ли может запомнить «Отче Наш», — Кристофер откидывается на скамью, перекрещивая пальцы и прикрывая глаза, и та самая спокойная улыбка и тихий тон только подначивают сидящее рядом с ним существо. «Пора кончать с этим всем», — думает Лу, — «Пойду ва-банк, если что, просто хорошо повеселюсь напоследок!». Они сидят на скамье, в боковом нефе, за колонной, служба уже закончилась, и в храме нет никого. А даже если и есть — ему-то какое дело? — Что это? — хмурится священник, толком не успевая понять, как на одном из его запястий защелкиваются наручники, плотно сцепляющие с боковой перекладиной скамьи. — Это — чтобы на этот раз вы не убежали, — игриво протягивает Луис, гибкой куницей забираясь на колени пастора. — От чего же я должен убегать? — хмурится тот, несколько раз дергая запястье на себя в попытке вырваться, но это бесполезно- наручники были добротные, переплавленные когда-то из металла святой инквизиции, а уж тогда в обездвиживании жертв знали толк. — От ваших желаний, — Лу очерчивает челюсть кончиком пальца, скользя по линиям этой растрачивающей себя бесполезно красоты — ну право же слово, ни себе ни людям! — Я же вижу, как вы смотрите на меня, отче. — От моих ли? — поджав губы, произносит священник. «От чьих же еще», — поерзав на коленях, он утыкается носом в шею своей жертвы, с шумом вдыхая. Чистота. Пахнет чистотой, и не только той, что оседает от порошка и кондиционера, а еще и той, что обычный человек не унюхает. Его от этого запаха натурально подташнивает, выворачивает истинным, адско-прогорклым нутром наружу, но все равно он вновь шумно вдыхает, а потом и еще и еще. Чувство, что не то пьянеет, не то дуреет, не то все разом, и звучно простонав, суккуб целует теплую кожу, дразняще прикусывая мочку уха, зарывается ладонью в волосы. Рука священника все это время, уперевшись в его плечо, пытается отстранить, но куда там — в этом щуплом тельце сила совсем не человеческая. Поэтому он вновь припадает к шее, резким движением срывая колоратку, скользя языком вдоль кадыка до яремной ямы. Ладони же Лу бродят по телу — ох, это хорошее тело, в здоровом теле здоровый дух, разве не так? Отец Кристофер о бренном вместилище своей души заботился хорошо, не тратя время на самолюбование в модном, полном зеркал зале, а исправно бегая перед утренней молитвой, даже в самую гадкую и несносную погоду, закаляя капризную и склонную к ленной неге плоть. Лу сползает с колен мужчины на пол, скользящим, поглаживающим движением укладывая ладони на бедра. — Не вводи свою душу во грех, — тихо произносит мужчина. — Да было бы что вводить, — коротко хмыкает он, проходя по грани непозволительной откровенности, — Вам понравится, отче, — хрипло добавляет он, сверкнув глазами, что сейчас, наверное, вот-вот потеряют человеческий вид. — Я не хочу подобного, — твердо отвечает Кристофер. — Правда? — передразнивает суккуб с немалой долей раздражения. Он же хотел, хотел чертовски. …Изнемогает плоть моя и сердце мое… Задирает сутану, затем подрясник, и с глухим стоном утыкается в пах. Язык проходится по простому, черному белью, очерчивая границы пока еще едва наметившегося возбуждения. Пальцы оглаживают бедра, стягивая эту ненужную, абсолютно лишнюю преграду. — Просто грех, — Лу издает язвительный смешок, — не использовать это по назначению, — он бросает пылкий, влажный взгляд исподлобья, оглаживая руками преступно расслабленный член. Не очень длинный, зато прекрасный в диаметре. — Еще не поздно остановиться, — хрипло произносит Кристофер, бессильно прикусывая костяшки пальцев, как раз в тот момент, когда Луис заглатывает сразу в горло, лаская языком и издавая вибрирующие, горловые стоны, — С-с-стой, — ладонь мужчины ложится на его волосы, силясь отстранить голову, но куда там человеку тягаться с суккубом. — Да святой отец, направьте меня, — он жарко выдыхает, обдавая наливающуюся кровью головку теплым воздухом, а после плашмя вылизывая, — Пастырей ваших умоляю я, пасите Божье стадо, — и с широкой усмешкой Лу обводит языком ствол, кружит по головке, активно помогая себе руками, чтобы потом вновь впустить член в горло, — У вас очень крепко стоит, вам ведь нравится, падре? Нектар, просто нектар — сколько ни выпить, жажду не утолить. — Если бы за отсос давали отпущение грехов, — оторвавшись от возбужденного, окрепшего члена, жарко произносит он, — Я был бы уже святым, правда, отче? И не давая лишних секунд на промедление, на возможность что-то ответить, суккуб снова скользит языком сверху-вниз, втягивая в рот мошонку. Лу сам не знал, зачем к этой и так пестрящей неоднозначностью ситуации добавлял переходящую за край пошлость. Будто бы он — самый дешевый, липкий и приторный, прозрачный блеск для губ из ларька в подворотне. Такие остаются на коже противным, вязким следом, который тут же хочется оттереть. Будто он даже порыв страсти, воспылавшей в юношеском сердце отчаянием, изобразить не может. Падре Кристофер был достоен прикосновений губ, что окроплены миррой, но чем богаты, тем и рады, разве не так? Лу проходится по стволу, заглатывает член, мерно и ритмично двигая головой. Рука священника уже не пытается отстранить его — лишь пальцы бессильно сжимаются и разжимаются в такт движениям языка и губ. Наконец, убедившись, что распалил свою жертву в должной степени, суккуб отстраняется, быстро стягивая свою одежду и оставляя ее небрежно валяться на полу. — Тебе же будет больно, — пересохшими, искусанными в кровь губами шепчет Кристофер. — Полно вам, отче — хмыкает Лу плавно, со сладким стоном в несколько покачиваний бедрами опускается на член, заставляя своего любовника заскрипеть зубами, — И отрет Бог всякую слезу с очей их, разве не так? С ухмылкой он обхватывает лицо мужчины, впиваясь в губы поцелуем — жадным, отчаянным, пожирающим. Но больше отчаянным — стремясь сплестись языком с языком, раствориться в чужой плоти. Ох, сейчас Луис жалел, что одна рука Кристофера была прикована к скамье, а другая — вцепилась в нее же. Лучше бы чертов падре положил их на его задницу, сминая плоть, будто упругую летнюю ягоду, насаживая его на себя до предела, до раздающегося эхом в пустой церкви шлепка яиц. Или на спину, прямо между худосочных, острых лопаток — чем не рудимент утраченной ангельской невинности? — прижав к себе со всей силы, что таилась в этих жилистых руках. Или на его затылок, зарываясь в волосы, притягивая к себе для очередного развязного поцелуя. — Д-да, — хрипло шепчет он, стекая головой на мужское плечо и продолжая активно работать бедрами, — О, Боже, да! — и руки его расстегивают сутану, силясь добраться до теплой кожи ключиц и груди. И он так увлечен, что даже не успевает злостно и колко усмехнуться — ведь это восклицание из его уст звучит особенно иронично. — У тебя восхитительный член, — стонет суккуб, царапая спину Кристофера в изнеможении сладострастной неги, — С тобой так хорошо… — Луис…остановись, иначе я… — дыхание мужчины предательски сбивается, — Пожалуйста… — Да, святой отец, не надо сдерживаться, — он прикусывает шею, всасывая кожу, царапает зубами, не чураясь своих сладострастных поскуливаний, наслаждаясь хриплыми выдохами, что Кристофер пытается удержать в себе, плотно сжимая зубы, — Я… я хочу, чтобы вы кончили прямо в меня. Луис поднимается, почти полностью выпуская член из себя, а потом опускается до самого конца, и снова, и снова. Вообще-то, за все века это дело ему знатно приелось, стало простой рутиной работы, но сейчас было чертовски хорошо — суккуб вновь обхватывает лицо священника, припадая к солеными и сладкими от крови губам жадным поцелуем. …Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною… — Да, падре, да! — он обхватывает шею мужчины, прижимая к себе так плотно, как только может, и жесткая ткань скомканной сутаны, о которую трется его собственный член, доставляет сладко- болезненное удовольствие. И свое полноправное греховное удовлетворение Лу получат только после того, как с глухим, подавленным стоном Кристофер утыкается в его грудь, вздрагивая телом, изливаясь, а он, зарывшись пальцами в взлохмаченные волосы, задирает голову, бесстыдно вскрикивая в своды дома Божьего, жмурясь от преломления света, падающего сквозь окна. И Луису требуется еще несколько минут, прежде чем перед глазами прекращают прыгать мушки, а в ушах - сладко звенеть. Теперь он ожидает увидеть на лице мужчины отвращение к ним обоим, сожаление, трепещущий страх от разочарования в собственном благочестии, ожидает, что тот спихнет его со своих колен, начет заходиться обвинениями. Это было бы неплохо, это значило — у него получилось. Может быть не идеально, но получилось. Но вместо этого в замершей в воздухе тишине он ощущает быстрое сердцебиение в груди напротив, медленно выравнивающееся дыхание. А свободная, не закованная рука наконец касается его, ложась на спину, мягко, осторожно поглаживая взмокшую, соленую от похоти кожу. И в этих жестах совсем, совсем нет вожделения. Так опытный хирург гладит умирающего в хосписе — с полным пониманием и милосердием. Лу замирает, прижимаясь к мужчине еще плотнее, но не поворачивая голову к лицу — сжимая пальцы на остывающих плечах. Внезапно становится почти что до слез горько и обидно. Внутри каждого демона, даже самого паршивого, была черная дыра размером с ад, и в этот момент она как никогда прежде схватила Лу за горло, обнажая бескрайнюю пустоту, что невозможно было заполнить даже тысячей поглощенных душ. До крови прикусив губу, суккуб сдавлено выдыхает, смыкая подрагивающие пальцы на теплых плечах. — Ничего, — в ухо шепчет тихий утешающий голос, и никогда глас небесный не звучал для суккуба так близко и одновременно ужасающе, — Ничего… — а ладони священника все так же мягко гладят его спину, так, будто успокаивают плачущего, — Я прощаю тебя. И Лу слышит, слышит в этом голосе теплую, усталую улыбку. Это — нож от горла до пупка и вдоль ребер. — И Он тоже простит, — виска касаются мягким, лишенным всякого вожделения поцелуем. «Черт! Черт!», — суккуб натыкается взглядом на висящий на противоположной стене крест, и лик Сына Божьего едва ли когда-то вызывал в нем такой ужас. Вздрогнув всем телом, Лу отстраняется, почти сваливается обухом с колен своего нечаянного любовника, ощущая, как по позвоночнику стекает ледяной холод. Он даже не в силах бросить взгляд в лицо мужчины, увидеть эти глаза — смерти подобно, а ведь она уже случилась с ним много веков назад. Да, быть может, пастор и испытал с ним плотское удовлетворение, что сейчас стекает влажной дорожкой по бедрам, засыхает белёсым пятном на смятой сутане, но этого все равно было недостаточно, это лишь подтвердило его, Луиса, бессилие как искусителя. Плоть слаба, но чего это стоит, когда дух остается силен? Он подхватывает джинсы, спотыкаясь, облачается в них и стремглав бежит по центральному нефу так, словно за спиной его нагоняет вся ангельская свора. Ему нужно было уйти из этой церкви еще месяцы назад и бежать, бежать не оглядываясь, а сейчас уже поздно. Лу поторопился, он не смог подготовить жертву должным образом, или не смог признать, что она не по зубам, он сам хотел пастора так отчаянно, что не заметил, как искусился самым страшным для суккуба образом. …потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога…