... Мне пожить— не получилось толком.
Лошадка царапала брюхом асфальт, пока адреналин не подогнал к голове со слишком большой силы. Вражеские самолёты надвигались с новой силой, да только в этот раз убежать поодаль не получится — санки тянут с собой в могилу. Он всегда молился по ночам другу в том, что не бросит, не оставит, переживёт это вместе, так к чему же отказываться от слов? Слезы хлынули с новой силой от резкого осознания, кого и почему он везёт. Того, что сзади него, на санках, закрытый старой тряпкой, которую ещё не успели пустить на сжигание, лежит тот, в кого он верил больше чем в святого. В того, ради кого он не пошёл под обстрел ещё в самом начале, в того, ради которого остался в городе, а не пролез с другими для эвакуации.
... Все по лжи, по обману только.
Он отошёл этим утром, оставляя кучу вопросов и талончик, с коим он собирался пойти в очередь. Точная причина неизвестна: голод, болезнь, окончательная потеря жизненных сил. Он свалился около двери замертво, бледнея лицом, а глаза из зелёных, почти изумрудных, отдающих ближе к камушку голубым, чуть ли не в момент стали стеклянными, бездушными. Он не реагировал ни на одни крики, ни на какие подрывы, даже когда Кларк смог найти силы доползти до него реакции не последовало. Отчего то понимание того, что случилось, пришло не сразу. Для этого нужно было побороться со своими ногами, закинуть тело на санки и, накрыв тряпкой, повезти в яму.... Разменял себя по жалким крохам.
Но именно сейчас из глаз текут эти бессмысленные слезы, он захлёбывается в них и бросается к уже окоченевшему телу, прижимаясь так, словно хочет получить тепла. А его ему не хватало, ой как не хватало, только далеко не для того, чтобы согреть оболочку. Тепло нужно было внутреннее, чтобы чужие руки легли на спину в ответ, а глаза резко ожили вновь, смотря с недопониманием и успокоением. Но это лишь твоя несбывшаяся мечта, которая никогда не станет правдой. Только вот глаза и вправду смотрели,только жаль, что с упокоением, в них отражалась умиротверенность. Все уже случилось и оставалось лишь принять, лишь понять и смириться. Отвезти, сбросить и вернуться в пустую квартиру. В которой каждый угол станет давить, корить и ругать. Ругать чуть слышно, словно шёпотом, но этот голос Илай запомнил ещё со старой службы в церкви, в которой из каждого угла эхом доносились ругательства из за неверно исполненного действия или молитвы. Такое бывало часто, пускай и мелочь для кого то, но точно не для богослужителей. Церквушка была нелегальной, мало кто бродил около, да и зяглыдвать решался не каждый, лишь смельчак или случайно заблудший.... У меня теперь все очень плохо.
Хотелось скрыться где то от чужих глаз с икон, да только последняя дощечка, что ранее была каким то элементом мебели, была сожжена вчерашним вечером, когда холод достиг своего максимума. Пальцы отдавали синим и не сгибались, а сейчас до безумия болели — да только не так, как сердце, что билось в клетке, пытаясь увернуться от протыкающих кольев. Он никогда ранее не видел такого цвета кожу приятеля, она всегда отдавала смуглым оттенком, даже когда начался весь этот ужас и чужие,ранее чуть пулые щеки, резко стали впалыми. Но был цвет кожи не таким, чтобы так сильно бросался в глаза . Зато сейчас он были бледен хуже, чем мел. Сани потеряли опору и рухнули, роняя тело на жгучий мороз. Да только он лежал не чуя стужи, смотря куда то вдаль, словно живой. Просто задумался о малом горе. Он лежит, не чувствуя этот мороз, что словно маленькими паучками цеплялись и оплетали кости паутинкой тонкой, пробираясь глубже и заставляя содрогаться и трястись рукам. Только вот Илаю было плохо то от другого, его лошадка души пошатнулась и рухнула мордочкой в жгучий котёл, почти полностью обжигая свой чудесный нос, заставляя завизжать и захныкать, словно маленьким ребёнком,что случайно поранился и побежал скорее к матушке за юбку за успокоительным потоком воздуха из её рта. Тогда он оказался волшебным и обладал способностью вылечить все невзгоды ,что приключались. Слезы уже не текли из глаз, а ноги и в конец отказались поднимать тело — лишь ползти, опираясь на ещё более-менее работающие руки, да и это было недолго. Он уже не может поднимать их выше головы, что же будет после? Это, впрочем, уже не важно. Снаряды проходят около двух тел, задевая осколками. Они ранят глубоко лицо, вызывая жжение, что почти сразу же приглушается морозным ветром. Ощущение, словно они не заканчивались, заставляя прижиматься к телу с большей силой, словно они были его спасением. Тиканье метронома било по нервам,а где то вдалеке остатки рассудка так и кричали, чтобы он немедленно сгреб все оставшееся и убежал. Но не пугали более эти взрывы, не пугал мотив, что одно из них попадёт по ним— Илай все равно остался один, один обречённым на страдание. Один, что сгниет в собственной квартире , в которой уже не осталось ни окон и ни дверей. Один, что не пошёл служить, отдавая честь родине— его попросили, чуть ли не молили на коленях — что ж, сейчас на коленях уже он, только вот как бы его не молили, как бы не уговаривали, он уже не встанет. Они не встанут. Не возьмуиься за руки. Не поговорят. Не очнутся.... Всё умрём. За каждым придёт чупакабра.