Утонуть можно и на суше

В последнее время он часто стал ловить себя на мысли, что периодически «выпадает» из реальности. Просто занимается каким-нибудь обычным делом, а потом просто замирает, как жертва перед хищником в надежде остаться незамеченной. Хуже самого этого факта только то, что в подобные моменты паралич накатывает не только на физическое тело, но и на сознание. Он видит и ощущает происходящее вокруг, но просто не может заставить себя пошевелиться или хотя бы пикнуть. Ньютону кажется, что его топят в солёной ледяной воде, тащат на самое дно, заставляя захлёбываться. Отмирает же всегда в холодном поту со сбитым дыханием и горящими лёгкими, с сердцем, бьющимся так быстро и громко, что становится невыносимо больно. Но хуже всего был именно страх, одолевающий во время оцепенения и не желающий отпускать после. Мерзкое, губящее чувство разрасталось в парализованном сознании в геометрической прогрессии, не позволяя трезво мыслить. Ньютон прекрасно знает, что это далеко не здоровая вещь – это крайне серьезная проблема, с которой нужно обращаться к врачам. Возможно психологу или даже психиатру, а может и ещё кому-нибудь, он конечно биолог, но в этом не разбирается. Он даже знает наверняка в чём кроется причина возникновения этих приступов, вот только она, как раз таки, и не даёт ему обратиться в мед-отдел где можно было бы провести все необходимые тесты и разобраться с этими приступами. Но он никак не может перебороть сам себя и ещё один свой страх, столь мерзкий и липкий, пересиливающий даже тот, что одолевает во время оцепенения. Биолог не отрицает, что всегда был довольно пугливым человеком, боялся многих вещей и ситуаций, в которые вынуждено попадал, но с недавних пор всё это кажется незначительным перед тем, какой животный ужас он испытывает последние несколько недель перед другими людьми. Ньютон не дурак, он прекрасно осведомлен, что многие люди его недолюбливают, воспринимая как фрика, но это его персону конечно же мало волнует. По крайней мере мало волновало до недавнего времени. Он ослушался прямого приказа маршала Пентакоста, вошёл в дрифт с кайдзю, тем самым подвергнув опасности не только себя, но и всех остальных, ведь любой дрифт – это двухсторонние шоссе, как выразился Ганнибал Чао. Враги с лёгкостью могли узнать важную информацию, ровно как сделал это он, тем самым наверняка обрекая всё человечество, борящееся из последних сил, на погибель. Но ему повезло. И этот «недо-подвиг», прорыв в его научной стезе, в который, ко всему прочему, он случайно втянул доктора Готлиба, не остался безызвестным для всего остального мира, став официальной причиной, сыгравшей не последнюю роль в закрытии разлома и их долгожданной победы. Если раньше доктор Гейзлер мог с лёгкостью игнорировать неприязненные, а порой даже брезгливые взгляды, преследовавшие его по пятам, кажется, с самой школы вплоть до этого дня, то теперь от недоверчивых взглядов, провожающих его спину, по телу бегут неприятные мурашки. Не обращать внимания на шепотки, возникающие где бы он ни был, как делал это прежде, более не получалось, держать бесстрастное выражение лица, присущее шаблонному учёному ботанику тоже не выходило. В отличие от того же Германна, биолог никогда этого не умел, будучи чересчур эмоциональным человеком. Ньютон ощущал себя на людях открытой книгой, а перспектива того, что в его голове будет копаться ( вовсе не важно буквально или фигурально) кто-то чужой, вызывала неконтролируемую дрожь в руках, неуместное заикание и просто не свойственную ему нервозность. Нет, он конечно всегда был нервным и суетливым, но не до такой же степени! Немного забавно, что несколько недель до этого учёному было плевать на подобный расклад вещей, а сейчас ему даже страшно сделать лишний вздох и получить за это косой взгляд, едва не вгоняющий в панику. Помимо того, что в его голове и без того предостаточно личной информации, которой не стоит делиться с кем попало, так теперь там ещё хранятся воспоминания его коллеги, которые условно не подлежат обсуждению даже между ними. Ещё одна причина, по которой он не может позволить кому-либо приблизится к своей гениально-бедовой голове и тому, что с ней творится. А с ней явно что-то твориться... По этим причинам обуреваемый сомнениями и страхом, и, невесть откуда взявшейся паранойей, Ньютон старается не поподаться на глаза вообще никому. Даже тому же Германну, который в два счёта заметит неладное и обязательно выяснит, что с ним не так. И что-то подсказывает Ньюту, что на сей раз математик не станет опираться на свои излюбленные формулы, а пойдет в лобовую атаку, не оставляя путей к отступлению. В конце концов с биологом только так и работало – можно заставить что-то сделать только прижав к стенке – теперь Германн знает это, храня в своей голове такие же сокровенные знания, подобно памяти Ньютю. Доктору Гейзлеру откровенно говоря везло на протяжении всего этого времени и никто так и не заметил странных приступов оцепенения. Но удача не может быть вечной, она любит изменять в самый неподходящий для того момент. Вот прям, как в этот раз.

***

Они были в лаборатории, привычно только вдвоем, как всегда каждый на своей половине, вновь о чем-то спорили едва не плюясь в друг друга слюной. Всё было до непозволительного привычно и знакомо. Ньютон стоял около стеллажа с мелкими образцами, в то время, как Герман яростно, до побеления костяшек сжимал рукоять трости, стоя у своей исписанной доски. Казалось ещё пару минут и математик не выдержит, подойдёт к своему ненаглядному коллеге, дабы хорошенечко огреть того чем-нибудь тяжёлым, может всё той же тростью. Она бьёт весьма таки ощутимо, они уже через это проходили и не раз. Биолог моргает, закрывае глаза всего на мгновение, дабы подобрать более цензурные слова, чтобы утвердить свою точку зрения и завершить этот бессмысленный, но такой увлекательный спор, а когда вновь открывает их, то не может понять, что происходит. Германн возвышается на ним бледной, как излюбленный математиком мел, тенью, держа в дрожащих ладонях его лицо, осторожно похлопывая по щеке в попытке обратить на себя внимание и что-то говорит, только вот не очень внятно. – Какого чёрта, Герм? – Ньют едва узнаёт свой собственный голос – слишком хриплый и дрожащий от напряжения, словно он не пил воду целую вечность. А может он просто сорвал голос пока они с доктором Готлибом кричали друг на друга в привычной для них манере общения. – Какого чёрта спрашиваешь?! Это я у тебя хочу узнать! Ньютон, что это сейчас было? – лицо математика едва ли приобретает живые оттенки, остаётся обеспокоеным, но с нотками раздражения. Германну никогда не нравилось беззаботное отношения коллеги ко всему, что не касается его прямых обязанностей на работе и кайдзю, и Ньютон знает это лучше остальных. Они знакомы достаточно давно, чтобы биолог с лёгкостью увидел в чужих глазах искренний страх за друга. Ньют хочет сказать, что всё в порядке, не смотря на то, что находится в растерянности, но тут же отсекает себя. Это лишь отголоски, но всё же очевидные и весомые. Знакомый холодок ледяного ужаса сковывает внутренности своей безжалостной хваткой. Рубашка неприятно липнет к спине от пропиташего её холодного пота, а металлический пол, по которому ползёт вечный сквозняк, гуляющий по всему шатердому, в сути своей стальная коробка, не улучшает сложившуюся ситуацию. Сердце болезненно бьет по ребрам изнутри грудной клетки. Неприятные ощущения заставляют поднести ладонь к лицу не смотря на слабость в ватных конечностях и тут же отдернуть её обратно. Пальцы оказываются измазаны в теплой и такой, как ему сейчас кажется, неправильно яркой крови. Если бы горло не сдавило спазмом, то он явно бы выдал какую-нибудь шутку. Обязательно не к месту, тупую и совсем не смешную, или, по крайней мере, засмеялся истерически. Но сейчас Ньютон ничего из этого не может сделать. Он ощущает, как тело начинает ощутимо трясти, а в глазах двоится и мутнеть от недостатка кислорода. Очевидно, что он задыхается – вновь тонет в непроглядной иссиня-черной воде солёного океана. Такой пустой и сдавливающей со всех сторон.

***

Очнувшись во второй раз Ньютон уже не ощущает прежней растерянности, лишь онемение во всём теле и сознании, приправленное чувством разочарования в самом себе – ему хотелось держать свои проблемы при себе, как можно дольше. «Ну, несколько недель это неплохой результат», по крайней мере он утешал себя именно этим. Биолог попытался оглядеться по сторонам, но всё оказалось размытым и смазанным, а любое движение головой отзывалось глухой болью в висках, поэтому он принял решение закрыть глаза и полежать в тишине, наполненной гудением электричества, переполняющего базу, бегущего по кабелям, как кровь по жилам. – Как ты? – из пустых мыслей Ньюта вырывает до боли знакомый голос коллеги. – Бывало и хуже. – честно отвечает Гейзлер и всё таки заставляет себя открыть глаза. На нос тут же приземляются родные очки и мир обретает былую четкость. Судя по яркому свету, выкрашенному в болезненно белый потолок и характерному запаху дезинфицирующих средств, которые способны отбить любое обоняние напрочь, но к которым быстро привыкаешь и не замечаешь, они всё таки оказались в мед.отсеке – месте, в которое он никак не мог себя заставить прийти. На секунду проскальзывает мысль подорваться с места и позорно сбежать, прямо как в детстве, когда он боялся ставить прививки. В те далёкие времена отец всегда успевал поймать маленького Ньюта до того, как тот успевал выбежать за пределы больницы. Сейчас же удерживающим фактором является крепкая хватка привычно холодной ладони на его цветастом запястье. Не было нужды сжимать руку так сильно, у Ньютона всё равно не было сил даже подняться в сидячее положение. Но всё равно знание, что за него настолько переживают, не могло не греть душу. Где-то под ребрами скрутился горько-сладкий комок, заставляя вымученно улыбнуться. – Ты за меня переживал. Боже, Германн, как это мило с твоей стороны! – Ньютон хрипло и тихо смеётся, в то время, как математик страдальчески закатывает глаза и качает головой. Он слишком давно привык к этому. – Может его всё таки стукнуть тростью, как ты того и хотел? –слышится чужой голос, обращенный к доктору Готлибу. Пересиливая неприятные ощущения Ньют практически одновременно с Германом повернул голову в сторону говорившего. Это оказался Тендо. Диспетчер стоял возле стола, опираясь на него бедром. В руках у него был стаканчик паршивого, но убойно бодрящего кофе, аромат которого быстро распространялся по всей палате. Выглядел он помято, впрочем, как и все обитатели шаттердома, но всё же в его обманчиво расслабленной позе проглядывалось скрываемое напряжение. Указательный и средний пальцы выбивают по картонному боку стаканчика неровный ритм, всё время сбивающийся в своей последовательности. – С превеликим удовольствием, но боюсь в таком случае этот убогий свои последние мозги растеряет. – Германн тяжело вздыхает, страдальчески так, будто он самый великий мученик на весь их бренный мир. – А они у него были? – шутливо говорит диспетчер и оттолкнувшись от стола, такого же мерзкого белого цвета, как и всё кругом, подходит ближе к изголовью больничной койки. Скажи нечто подобное кто-нибудь другой и, не дай Бог, кто-то ниже по званию, то Ньютон разразился гневной тирадой о неуважении к нему, как к личности и ко всей науке в целом. Но это был Тендо Чои – надежный товарищ и хороший друг, которому, очевидно, дозволено гораздо больше чем кому либо ещё. – Ты как, приятель? Перепугал нас всех, а Германн так вообще едва не поседел. – Всё ещё впереди. – недовольно пробурчал математик и вновь перевёл внимание на своего коллегу, – Ничего не хотите сказать, доктор Ньютон Гейзлер, человек имеющий шесть докторских, собравший из хлама работающий нейромост и спасший человечество, но так и не научившийся пользоваться мозгами, которые, как бы мне не хотелось признавать, у вас в наличии имеются? Голос у Германна не холодный, как в былые времена, когда они ещё не поделили выданную им на двоих территорию, но язвительности ему всё равно не занимать. Столько сарказма в одном предложении Ньютон не слышал порядком пару месяцев, а это, к сведению, очень даже большой срок. Биолог неуютно ёжится под напором двух беспокоющихся, но не менее осуждающих взглядов. Неприятный ком сомнений вновь встаёт посреди горла, не давая выдавить из себя хоть что-нибудь. Ньютон знает, что он идиот, что должен попросить о помощи хотя бы сейчас, когда его прижали к стенке и отступать некуда. Ещё он знает, что никогда не страдал чем-то подобным, всегда говоря то, что думает, будучи ярким представителем экстравертов и самым страшным кошмаром интроверта. А вообще он даже знает кто виновник его обострившейся асоциальности и потому ехидный, крошечный червячок его детской вредности надеется, что доктор Готлиб, столь, старомодный и излишне серьёзный, временами даже чопорный до безобразия, захочет забить себе всю спину какой-нибудь яркой татуировкой, ничем не уступающей рисункам на теле самого Гейзлера. Ньютон тут же попытался представить с каким лицом математик набивал бы себе тату, сто процентов матеря своего коллегу за столь, несуразные идеи в своей голове. О Германн бы точно не признал, что сам добровольно и поддался бы этой идеи, пусть и взятой из чужой головы.От всех вариантов пришедших на ум биологу стало смешно. Ньют не смог сдержать смешка. Отвратительного, истерического смешка, больше смахивающего на всхлип… Даже ему самому это показалось нездоровым, а как это выглядело со стороны даже думать не хотелось. Он не пытается отвернуться лицом к стене, лишь поднимает дрожащую руку, утыкается в цветастое предплечье, закрывая глаза и тяжело дыша, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыбёшка. Ньютон ощущает себя жалким, ничтожным комочком, ничего не добившимся в этой жизни, даже если головой понимает, что это не так. Он никогда не любил показывать свою слабость на людях, даже если эти люди самые близкие из всех, что когда-либо были в его жизни, предпочитая забиться в темный угол, пережидая истерику и вырвавшиеся наружу загоны, а после, отсидевшись и успокоившись, вновь брать себя в руки, наматывая сопли на кулак, и выходить обратно в свет, покорять этот чертов мир, как самая настоящая рок-звезда. Сейчас же сил на то, чтобы взять себя в руки не было, ровно как и желания это делать. Пусть ему потом будет стыдно до покрасневших ушей за эту слабость, чем нежели он будет тонуть в непроглядной тьме, испытывая неподдельный животный ужас, не имея возможности разделить это хоть с кем-то. Было бы замечательно будь под рукой неромост – тогда бы ему не пришлось всё объяснять самостоятельно, Германн бы его услышал и без слов. Голова раскалывается, как во время дрифта с мозгом кайдзю без каких-либо предохранителей и распределителей нагрузки, лишь с надеждой, что его мозг не поджарится. Ньют стискивает зубы, стараясь не издать более ни звука, продолжая хрипло и загнано дышать. Сквозь звон в ушах и бьющую в барабанные перепонки кровь он слышит голоса, но не может их разобрать, ибо те сливаются в один белый, монотонный шум. Кто-то хватает за руку, достаточно сильно и настойчиво пытается отнять ту от лица, потом вторую, ибо биолог попытался оттолкнуть от себя нарушившего его личное пространство. Этот кто-то, схвативший его за оба запястья, сжимает хватку ещё сильнее, когда он дёргается. Возможно, приложи Ньютон больше усилий, то смог бы вырваться и даже сбежать, пусть и не понимает почему это он должен бежать и от кого. Сознание совсем не хочет работать так, как должно... Холодные пальцы ложатся на виски почти невесомо, но ему кажется, что его голову сейчас продавят острыми шипами или просто здавят со всей силы и она лопнет, как перезревший арбуз, окрашивая всю белизну мед-отсека багряным. На языке явственно ощущается металлический привкус, но он не может дышать ни ртом, ни через нос, боясь захлебнуться под толщей ледяной воды. Это не длится долго, как и любой другой предшествующий приступ, только ощущается совсем иначе. Заместо липкого, окутывающего сознание страха и физического оцепенения, схожего с сонным параличом, по всему телу растекается боль, а голова полниться мыслями, такими четкими и ясными, совсем не похожими на его собственные и хаотичные. Этот ровный поток, как и чужие руки, лежащие на щеках, Ньюту знакомы, как ничто другое. Они с Германом провели предостаточно времени под боком у друг друга, чтобы изучить и запомнить, казалось бы, незначительные мелочи, которые простые коллеги по работе(даже если от этой работы зависит сохранность всего человечества) знать не могут и не должны. Они были в головах друг друга и теперь знают вообще всё. Ньютону думается, что выражение «Одна жизнь на двоих» подойдёт как нельзя кстати по отношению к ним. Сквозь муть в слезящихся глазах биолог видит, а может даже просто ощущает, как чужие тонкие губы превращаются в усталую полуулыбку облегчения. Шелестящий поток чужого сознания разбавляет его собственный внутренний хаос, успокаивает и заверяет, что, когда Ньют проснётся, никто не будет копаться в его мозгах и памяти, а Германн никуда не уйдёт. Они оба хорошие коллеги, хотя с первого взгляда можно подумать наоборот, непревзойдённые ученные и ведущие специалисты в своих областях науки, да они, мать вашу, спасли этот гребённый мир и могут гордо зваться героями на равне с пилотами! Но сейчас самое важное то, что они доверяют друг другу, а потому Ньютон сдаётся. Он просто отпускает ситуацию, доверяя всё в слегка подрагивающие от нервов руки доктора Готлиба, у которого сейчас сил будет побольше и их хватит на них обоих.

***

У Германна из носа тонкой струйкой капает кровь, он утирает её клетчатым платком, которым десять минут назад вытирал кровь с лица Ньютона. У того она шла едва ли не фонтаном, заливая губы и подбородок, затекая за воротник рубашки. И без того вечно мятая и запятнанная, черт знает чем, рубашка пришла в полную непригодность впитав в себя багряные капли и теперь её судьба – это мусоросжигающая печь. Тендо растирал и разминал перенапряжённые запястья – ему пришлось держать Ньютона, бьющегося в конвульсиях и захлёбывающегося собственной кровью, чтобы у Германна было время, чтобы его утихомирить. Как именно математик это сделал Чои не знает, да и не особо-то хочет знать. За всё время этой долгой войны диспетчер успел пообщаться со множеством пилотов егерей, у которых после дрифта проявлялись всякие побочные эффекты, которые можно было заносить в разряд паранормальных вещей. Чего только стоили тройняшки Тайфуна, забывающие разговаривать после дрифта, ведь ещё несколько часов после окончания боя слышали друг друга без слов, даже вне своего егеря. Проще говоря то, что у их научников шаттердома появились некие «способности» после столь экспериментального слияния с инопланетным разумом, нет ничего удивительного. – Может всё таки позвать кого? – спрашивает Чои, отрывая взгляд от своих рук и встречаясь со усталым взглядом Германна. Тот последний раз провел платком по лицу, стирая остатки крови, и приложил тыльную сторону ладони к носу, убеждаясь что та перестала идти. Учёный облизывает пересохшие бледные губы и морщится, ощущая привкус железа на кончике языка. – Не нужно. Врачи его сейчас только перепугают. Не думаю, что его будет просто успокоить, если он начнёт отбиваться от них скальпелем. – по голосу Германна сложно сказать шутил ли он сейчас, пытаясь разрядить обстановку, или же был предельно серьёзен. – Может тогда… – Всё в порядке, мы разберёмся. – математик обрывает Тендо на середине, не давая договорить. Его острый взгляд полон железобетонной уверенности в собственных словах, такой, что любая броня кайдзю или каркас егеря позавидуют, – Бывало хуже. Зная Ньюта и его фирменное отсутствие инстинкта самосохранения, вкупе с уникальной способностью наживать себе недоброжелателей, то это самое «хуже» точно могло быть и Чои определёно точно не горит желанием знать подробности. Разве что это не было связано с разумом инопланетной расы, пытающейся уничтожить их мир… Хотя тут Тендо тоже не уверен, но ему уже за глаза хватает то, что происходит сейчас. Сегодня едва не поседел не только Герман. – Ты сам-то как? – спрашивает диспетчер, видя как нездорово бледно выглядит его друг. – Могло быть лучше. – ворчливо отвечает математик, но тут же одёргивает себя, меняя тон на более спокойный, – Спасибо за помощь. Тендо в ответ лишь кивает и поднимается с места, ему уже пора идти. Хэнсон уже несколько раз его вызывал, а он скидывал звонок, и если он сделает это ещё раз, то новоиспечённый маршал непобрезгует использовать громкоговоритель. Остаётся только надеяться, что Герк будет снисходителен к опоздавшему диспетчеру, когда тот объявится и доложит о причине своей задержки, ибо обеденный перерыв закончился около получаса назад, а его до сих пор нет на рабочем месте. Он осторожно похлопывает по плечу Германна и просит в случае чего сообщать о состоянии Ньюта, в конце концов они ведь не чужие люди, и обещает заглянуть к ним вечером, как только освободится. Выходя из палаты он кидает последний взгляд на тихо сопящего Ньюта и держащего его за руку Германна. Они оба выглядят хуже обычного, даже хуже чем после сорокачасовой смены пару лет назад, когда система базы полностью накрылась, а разлом должен был вот вот-вот открыться и исторгнуть из своих недр ещё одну уродливую тварь. В тот день на ушал стояли все и пытались сделать хоть что-нибудь. Чои делает мысленную пометку, что просто обязан попросить у Геркулеса ускорить оформление документов на перевод и отпуск их научной команды. Конечно они все заслужили отдых, но этим двоим пожалуй он будет чуточку нужнее, дабы разобраться со всеми делами и вновь вернуться в строй. В том, что ученые не бросят своё дело диспетчер более чем уверен, главное чтобы оба остались живы и в своём уме.