одна фраза способна вывести из равновесия

я не боюсь смерти. смерть хоронит силы в твоих устах – снежных, обнеженных. уже роднее, чем материнские. красивые, как голодная темнота – приоткрыты и довольны вечностью, распростёртой перед нами, исключительно для нас. свет мягок, а ты уже не зол. я смотрю без разбора: на обветренную нижнюю, на купидонову арку, повторяющую тихий изгиб, на небрежную щетину под остротой носа. не боюсь, что меня поймают. не боюсь, что от меня уйдут. скрипит кровля. я думаю, что ты рад, когда приближаюсь по дереву пола, улыбаюсь сквозь поцелуй. так долго ждал – так правильно беснуют мурашки, заставляя скулить собакой, зализывать трещины и сдирать струпья с ран. теплеет снизу живота. я нахожу твои крепкие пальцы и переплетаю со своей пятерней, мое счастье не знает ни последствий, ни горя, зато прослеживается главная из его причин. ты любишь курить. ты таскаешь меня всюду, как таскают за собой королевы старших классов, поманив наманикюренным указательным и прихватив под локоток. мы стоим плечо к плечу, тонкая ткань к тонкой ткани рубашки. за школой многие готовы помешать, вставить уморительно бестолковые монеты, но ты смеешься им в лицо. ты много смеялся. отцвели каникулы – ты дорожишь бабьим летом больше, чем репутацией и шаткой успеваемостью. смотришь за забытое небесное полотно, «красиво», по привычке втягиваешь щеки и, не глядя, передаешь свой горьковатый бычок. «да, – я соглашаюсь. – очень красиво». вьюга в середине сентября – твои зрачки. морозные щеки, ощутимый холод за касаниями. я закуриваю, но хочется не никотина – хочется запустить пальцы в локоны, а еще понять. за что? почему ты не родился одной из хрупких девчонок, которых целовать нестрашно. от чего хрупкие девчонки, оказавшись под пьяными поцелуями, под горячей луной, вызывают только обездоленность и крайность злости. ветер играл с твоими волосами. ранняя осень – лучшее время календаря, подходящее тебе, как подходит перочинный ножик к дёрганому горлу. подходит, как страх в распахнутых глазах, как позорные мольбы о прощении. я впервые полюбил тебя той осенью и никогда не переставал. ты любишь меня, пока я сижу перед тобой на коленях и целую каждую из твёрдых фаланг. кости правильно ложатся на рецепторы, заземляют и одаривают чувством далеко за гранью понимания, я со рвением, с желанием, достойным лишь твоих рук, вылизываю средний и указательный пальцы. у меня не получается держать свои при себе, хотя я пытался. я искренне, искреннее, чем когда-либо хотел, желаю отдать всё и не принимать обратно, но слишком велик соблазн. слишком мал иммунитет перед страшной заразой, поглощающей целиком, от и до, лишающей воли и занимающей каждое из поражённых полушарий. кисти, в примирении и почтении покоившиеся на бедрах, не вольны отказать себе в услуге. антона попутал бес, у антона страшное помутнение, он – я – бесцеремонно обхватываем твои худые запястья. о-оо, как же владислав калюка любит меня. как владислав калюка послушен и щедр, как же владиславу, видно, хорошо, видно, приятно, видно, снова хорошо. лучше, чем когда мы делили комнату на захламлённой даче. за стеклом глумилась ночь, нас, конечно, приурочили к общей кровати – ни я, ни ты не были удивлены. расстелили постель, скурили последние тонкие и бабские, не утруждаясь выйти в тамбур, – смешались яблоко и свежесть, расфокусировалась вьюга за твоим зрачком. ты дико пьяный, а дико пьяный ты больше друг, чем человек – сам ластишься под касания, ползешь к распростёртым объятьям. быстро клонило к новому дню. я был жутко раздражён и лишь малую долю обезоружен. ты лежал на моих ногах. на моей потертой джинсе, почти как той, в которой я извалялся перед расставленными коленками в чулане. своим дивным лицом ты был повернут к моему усталому взгляду – как бы сильно я не мечтал, обольщаться не получалось. я думал тебя поцеловать: не как обычно, в шутку, а взаправду. ты был так спокоен и так смирен, в лёгкой полудрёме, веки прикрыты, приоткрыт припухший рот – я знал, что принято между нами, что можно и что под строгим «нельзя». к сожалению, я также помнил, как часом раньше ты лежал в чужих ногах, помнил, как ты позволял целовать взаправду, а не ради анекдота, но не опирался на меня. такие маленькие, незначительные детали о таком большом и неугомонном тебе – пока я играл с твоими обесцвеченными волосами, с одинаковым удовольствием представлял, как накрываю твой рот своим и таскаю по полу, вцепившись в длину локонов. я помню, как поутру ты пересказывал сон: до сих пор очаровывающе не в себе и опухший, с дивными губами и дурной головой. слова переплетались в ломкую связь. в них больше неловких запинаний и скромности, чем ты когда-либо показывал – громкий и вездесущий, главная заноза в заднице и любимый человек в глазах девочек с девятого класса (иногда к ним скромно присоединяюсь я). ты был в мятом свитере, который так и не снял, был ропотным и осторожным со словами, ватным ртом подбирая невнятные согласные. ты так боялся это произнести. загнанной в угол полевкой смотрел сквозь ресницы – я впервые чувствовал себя увиденным. признанным и признающим свою вину перед тобой: твоими руками, указательным, средним пальцем, перед твоим ватным, красивым, любимым и иногда любящим ртом. три заветных слова на одном дыхании: «ты меня убил». я всё понял. я голодный, как бесхозный пёс, дикая рысь, впервые увидавшая буйную косулю. между нами искрится и разыгрывается новая партия, у меня нет сил держать лицо. я старался, но так устал, ты никогда не пытался прятаться и сидишь передо мной открытый, как на блюдце. ты ребёнок, не пуганный ни бешенством, ни острыми клыками, – протягиваешь ладонь к небу верхом. ты лимнада, самая одинокая и несчастная в своей жестокости. болотный надзиратель, у которого под грудью теплится ужасный секрет – тот, о котором никому не позволено даже догадываться. по блеску на радужке, по розовым, морозным щекам я понял – ты знаешь, что я знал. ты прочитал меня по голосу: еще до того, как мы стали друзьями. я хранил секрет о твоем секрете, что что есть мочи душило и ранило под рёбра, а ты всегда, каждую секунду моей жизни осознавал. я полюбил тебя сильнее чем тогда, когда видел избивающим ребёнка, я бы пал пред тобой ниц, ниже, чем мог, но лишь глупо пялился, пока ты признаёшься. в твоем сне попутались роли, не было ни той пьяной, бесцельной ярости, с которой ты издевался над чужими костями, не было даже повседневной курьёзности. остался глубокий снег. остались кулаки, но в них появился смысл и странная религиозность, имеющая вес только между нами. ребенка нашли мертвым, замершим по зиме. ты знал, что я смотрел дольше, чем дозволено, и молчал. иногда, когда мне позволяли, смотрел, как я целую костяшки, изводившие тихую тушу. ты говоришь, что боишься, а мне так хочется сказать свои заветные «я люблю». ты говоришь, что убьешь меня, если я проболтаюсь, но я вижу, чувствую, ощущаю надлом в твоей громкой беспечности, в твоем вечном знании и воле. ты сам признался, что наделил меня силой, что тебя, проснувшегося, мутило и лихорадило от ложных воспоминаний: ты, снежная ночь, я и нож. два месяца после, по весне, я стоял перед тобой на коленях в пыльном чулане. ты меня любил, возможно, когда-нибудь по-настоящему, но я люблю тебя сильнее и неизбежнее. у тебя красивое лицо. оно похоже на гипсовую фигуру, тени играют по твоим чертам, придавая то ли потаённой нежности, почти женственной, раскрытой через страдания, то ли грубую глубину, звонкую успокоенность. отросшие волосы, глухие глаза, бледная грудь. поднимается ли она под пальцами? я тебя люблю, тебя – лимнаду, самую сверкающую и нежную в своей погибели, уже никогда не одну. я тебя не оставлю. не позволю уйти от себя. твои губы холоднее, чем проточные воды с проруби.