До трёх

      Куай Лян, притиснувшийся к соседнему стволу спиной, осторожно жестикулирует.       По моей команде.       Томаш показывает палец вверх. Сердце грохочет двойственностью сладостного предвкушения и меж тем лёгкого мандража; он отстранённо подмечает, как душно стало в форме — плохо, плохо. Слишком разволновался.       Трава еле заметно колышется под чужими лёгкими шагами — Куай чуть высовывается, выглядывая, и тут же прячется обратно, медленно поднимая сжатый кулак.       Смоук распознаёт сигнал и кивает.       Брат начинает разгибать пальцы.       Раз…       Шаги ненадолго останавливаются. Томаш привычно задерживает дыхание, успокаивая сердцебиение. Куай Лян выжидает возобновления шелеста.       Два…       Приближается. Он практически чувствует запах — сильный, свежий, благородный. Так пахнет сама жизнь — ветрами, солнцем и утренней росой. Сердце замирает; крошечное мгновение оборачивается безбрежной вечностью.       Три!       В голове звенит голос отнюдь не Скорпиона. Би-Хань считает по-другому — он вальяжно тянет каждое слово, делает демонстративные паузы и скрещивает на груди руки. Томаш вслушивается в треск разрываемой плоти и болезненные крики — Куай Лян попал в бок, есть пара секунд. Дым обволакивает его менее чем за мгновение, но для него оно всегда ощущается целой минутой — блаженной, ласкающей минутой, стирающей его из времени и пространства.       Прикрывая глаза, Томаш проваливается в телепорт — и оказывается у шеи брыкающейся косули. Керамбит вспархивает легче бабочки — продолжение ладони, коготь столь же чувствительный, как и кончики пальцев — вскрывает животному горло словно голыми руками; кровь окропляет запястья, он шумно втягивает носом воздух и расплывается в блаженной улыбке, наблюдая за шатающимися движениями длинных тонких ног.       Она не удостаивает своих убийц и взглядом — бесцельно бредёт вперёд, насколько позволяет верёвка Куай Ляна. Кровь заливает траву, привычно щекоча металлом ноздри — вместе с ней и быстро утекает жизнь. Любоваться — особое удовольствие, трепетное и хрупкое. Так легко упустить самое важное — ту самую секунду, когда дороги назад уже нет, когда они закрывают глаза в последний раз и навсегда замолкают.       Добыча спотыкается и валится набок, уже почти не дёргаясь — Томаш сразу же ударил насмерть. С едой не играют.       И без того негромкий хрип постепенно тихнет — его уносит с собою прохладный осенний ветер. Со спины подходит Куай Лян, благоразумно не говоря ни слова — открывает рот, когда косуля замирает окончательно. — Отличная работа. — Спасибо, брат.       Без лишних расспросов Куай Лян, всегда понимающий его с полуслова, усаживается напротив — он ловчее снимает шкуру, а Томашу проще потрошить. Когда они охотились втроём, Би-Хань, как правило, вообще предпочитал не приближаться к трупам — мол, раз им так нравится, пусть сами и разделывают. В сущности, почти ничего и не поменялось.       Почти. — Портал откроется завтра утром, — говорит брат, когда они уже устраиваются у костра, — земные чемпионы и лорд Лю Кан ведут Лин Куэй по ложному следу. Это даст нам немного времени.       Томаш кивает, обхватывая колени и уставляясь в пляшущее пламя. Удобно путешествовать в компании пироманта — и согреет попутчиков зимней ночью, особо не напрягаясь, и костёр разожжёт. Би-Хань теперь таких удовольствий лишён — никакие приблуды Сектора не сравнятся со всепоглощающим теплом Скорпиона. В груди вспыхивает мелочное злорадство — как же он разозлился в тот момент, как же обиделся; какой животной болью полнились его светлые глаза.       Раз, два, три.       Его очередь считать.       ***       Смерть многолика.       Впервые он посмотрел ей в глаза много лет тому назад — тогда ему было пять, может быть, шесть. Точные даты смазались и растеклись за медленной акклиматизацией к суровой среде Лин Куэй. Он подскакивал от любого шороха, психовал, когда терял отца из виду, боялся всего и всех, а темноты — особенно.       Они напали в темноте. Томаш видел, как упала — без голливудской карикатурности, просто рухнула мешком в лужу собственной крови — мать, держал сестру за руку, когда та смотрела на него широко раскрытыми глазами и медленно умирала от ранения в живот. Подставилась, когда прикрывала. Он прижался к ней лбом, накрыл кровоточащую дыру ладонью и шептал утешения, надеясь хоть немного облегчить боль.       Кровь всё текла и текла, глухая к его мольбам. Сочилась сквозь пальцы, пачкая пижаму, забивала носоглотку железистой вонью, расползалась по полу. Возможно, Томашу повезло тогда выжить, потому что его приняли за раненного.       Лин Куэй нашли его много позже. Томаш отбивался волчонком, не давался в руки, верещал и истерил — когда он укусил мужчину, попытавшегося приблизиться к бездыханному телу сестры, его всё-таки вырубили прицельным ударом по шее.       Немного прийти в себя ему помог Куай Лян, мгновенно проникшийся сочувствием к ребёнку, которого видел впервые в жизни. Чем-то он напоминал сестру — невзирая на то, что они были близнецами, та всегда казалась взрослее.       Вот и Куай с удовольствием показал ему обширную территорию клана, всё время присматривая, чтобы Томаш не упал или не забрёл, куда не надо; когда он устал, услужливо усадил себе на плечи и великодушно позволил перебирать волосы — ершистые и жестковатые.       Би-Ханя Томаш впервые встретил в тот же день. — Что это за выродок? — с порога спросил он — длинный, худощавый и надменный; Томаш практически видел распушившийся павлиний хвост. — Сам ты выродок! — разобиделся Куай Лян. — Ты не знал? Отец принёс его с последней миссии. — Он похож на лишайного кота. И не разговаривай так со старшими!       Новый знакомый поставил его рядом с собой, а затем от души показал подростку язык — и тот, раскрасневшись от ярости, погнался за ним; почему-то стало холоднее. Про Томаша благополучно забыли на следующие пять минут, резво носясь друг за другом. Затем явился грандмастер, познакомил их как следует и объявил явившегося из ниоткуда мальчонку своим приёмным сыном.       И если Куай Лян и мать семейства охотно его приняли, то Би-Хань яростно сощурил свои ледяные глазёнки и демонстративно хмыкнул, пусть и не сказал ни слова. Чуть позже Томаш узнал, что его наказали даже за столь малое проявление недовольства.       Воспитание в Лин Куэй сурово: не щадили никого. Особенно наследников — хотя Би-Ханю, без сомнений, доставалось больше прочих. Томаш, однако, сильно сомневается, что его невыносимая натура — результат этих тренировок, ведь Куай Лян в практически идентичных условиях вырос… ну, собой.       Дело в самом Би-Хане.       Он не знает, что конкретно сподвигло брата на… то, что он делал. Может, личная неприязнь к Томашу, может, невозможность выпустить пар на ком-то ещё; или банально сама биханевая гнильца, не позволяющая ему не ударить лежачего.       Кажется, это произошло спустя всего полгода после появления Томаша в клане, если не раньше. Они сидят вместе в купальнях — только вдвоём, Куай Лян выскочил пораньше, потому что легко перегревается.       Томаш, не обращая никакого внимания на Би-Ханя (он быстро понял, что ему не нравится), плещется сам по себе. Потом он долго размышлял, почему всё произошло именно так — старший, верно, устал от громких звуков, или был в дурном настроении (он всегда в дурном настроении), или на него попали брызги; сейчас Томаш пришёл к выводу, что рано или поздно всё в любом случае тем и закончилось бы. — А ну перестань, — цедит Би-Хань тихо и угрожающе, остановив его на мгновение. — Но я же тебе не мешаю, — непонимающе моргает он. — Я сказал перестать. — Не буду! Куай Ляну не нравится, когда ты меня обижаешь!       Упоминание Куай Ляна становится отправной точкой — особенно яростно он ненавидит Томаша за отчасти отнятое внимание младшего. — Считаю до трёх.       Упрямо фыркнув, Томаш всплеснул воду и показал язык, как делал Куай. — Раз.       Ничего он не прекратит. Если Би-Хань такой скряга, не умеющий веселиться уже в свои неполные четырнадцать, то это только его проблемы. — Два.       Ломающийся, каркающий голос брата пытается стать жёстче, но его лишь пробирает на хохот. — Три.       Серьёзно, что он сделает? Они же не на тренировке, в самом-то деле. Мастера его только на смех поднимут.       Томаш давится своим же смехом, когда внезапно теряет воздух. Би-Хань оказался рядом — молниеносно и неуловимо — схватил за горло и окунул. Всё, что он видит — его лицо, обрамлённое мокрыми тёмными волосами; вода заливает уши, нос и рот, щиплет глаза и замедляет, замедляет, замедляет.       Махая руками и ногами, задевает Би-Ханя вскользь и нисколько не двигает с места. Брат унизительно легко удерживает его одной рукой на горле, точно провинившегося щенка.       Би-Хань отпускает, когда перед глазами начинает темнеть. Томаш всплывает, цепляется срывающимися пальцами за бортик и выкашливает забившую гортань воду. Не замечает приблизившегося практически вплотную Би-Ханя — отшатывается от ладони на загривке с тихим визгом, едва не повалившись.       А подняв глаза и как следует рассмотрев лицо старшего, чувствует, как кровь стынет в жилах.       Он улыбается. Сдержанно и еле заметно, но отчётливо приподнимает уголки губ и щурится, в кои-то веки, удовлетворённо — за всё то время, что Томаш находится в Лин Куэй, это первый раз, когда он видит старшего сына грандмастера довольным. Ему идёт улыбка — Би-Хань почти по-девичьи красив, но постоянно прячется за нахмуренными бровями, поджатыми губами и устрашающими гримасами.       Теперь, вот. С выражением садистского удовольствия в тёплых медовых глазах — такое бывает у маленького ребёнка, пнувшего котёнка — он, высокий, сильный и своенравный, возвышается над кашляющим, трясущимся Томашем. — Привыкай слушаться меня, — задирает он нос, — я — твой будущий грандмастер. — Я всё… папе… расскажу… — Что, правда? Может, ещё Куай Ляну заодно? Как думаешь, кому они поверят — мне, родной крови, или маленькому безродному ублюдку? Не смеши меня, Томаш. Если не хочешь поплавать ещё разок.       Би-Хань был абсолютно несносным — по расплывчатым рассказам отца, как в возрасте Томаша, так и сейчас. Маленький садист, упрямый, как баран, и злобный, как росомаха.       В целом клане его доброты удостаивались лишь двое: мать и Куай Лян. Своеобразной, закрытой, скупой доброты — когда матери не стало, она сделалась ещё более незаметной. Куай Лян порой и сам задавался вопросом, значит ли для Би-Ханя хоть что-то — когда они с Томашем отдыхали или обедали вместе. Он супился, удивительно похожим жестом поджимал губы и отворачивался к окну, тоскуя по потерянной братской ласке; Томаш, конечно, не мог ему сказать напрямую, но видел, что Би-Хань его действительно… любит.       Хотя «любит», наверное, чересчур сильное слово, но определённая привязанность прослеживалась во всём — от бросаемых взглядов до грубоватых прикосновений и неуловимо смягчающихся интонаций. Би-Хань, наверное, и сам не замечал, насколько менялся рядом с Куаем.       Со стороны виднее.       После случая в купальне Би-Хань считал, стоило ему завидеть лишь намёк на неподчинение. Его нещадно гоняли абсолютно все, несмотря на якобы важный статус; с него, определённо, требовали слишком много для проблемного подростка — закалённого, уже способного на убийство, но всё-таки подростка. Глупого, несдержанного и обиженного.       И не было способа выместить обиду лучше, чем на Томаше — мало того, что неспособном дать отпор, так ещё и презираемом им до глубины души. Идеальная жертва — слабая, смирная и пугливая.       Раз, два, три.       Ударить лицом о дверной косяк, подсечь и от души пнуть по рёбрам, хватануть за волосы, непременно вырвав клок. Придушить, окунуть в ледяную воду, отработать удары — и всё это под предлогом якобы приучения к покорности.       Даже маленьким Томаш видел неразбавленное наслаждение Би-Ханя — он кормил своё ненасытное эго, самоутверждался, «ставил на место». Просто потому что Куая никогда не стал бы, а на всех остальных ему плевать. Томаш — персональное бельмо на глазу, особенно мерзкий прыщ, который никак не получается выдавить, но Би-Хань, конечно, приложит к этому все усилия. — Би-Хань, — ему десять, Би-Ханю семнадцать, но он всё так же считает до трёх, — пожалуйста, не надо. — А что ты сделаешь? Пожалуешься отцу? Помним, проходили. Раз… — Брат… — Два… — Да послушай же ты! — Три!       Он пытается увернуться — и даже получается, — но в следующее же мгновение прилетает хук справа, выбивший искры пред глазами и воздух из лёгких. Спасибо, что хоть безо льда. Томаш отлетает, бездарно падает и сцепляет зубы, чтобы не заорать — Би-Хань терпеть не может его крики. Подходит вальяжно и неспешно — скучающий ребёнок, готовый вот-вот доломать нелюбимую игрушку.       Томаш переворачивается на брюхо — особенно Би-Хань любит бить туда, — как учили на тренировках. Прикрыть уязвимые точки и как можно быстрее встать на ноги.       Конечно, он не успевает. Брат впечатывает ногу в поясницу, отдавив пяткой копчик — Томаш зачерпывает руками землю и сучит коленками, пытаясь приподняться, но всё бесполезно. За несколько лет Би-Хань значительно набрал в мышечной массе, и теперь выглядит ненамного младше молодых мастеров. В основном из-за того, что всегда хмурится. — Сколько раз повторять, — он наклоняется и выкручивает ухо, выдыхая холодный пар, — твоё место подле моих ног. Так было и будет, когда я стану грандмастером! Безродный ублюдок не имеет права голоса и уж тем более…       Слова перестают доноситься сквозь слепящую вспышку боли, когда Би-Хань с силой оттягивает назад. Становится невозможно поднимать следом голову — вот-вот раздастся треск, Старшие боги, он серьёзно собирается…       В самый последний момент Би-Хань отпускает. Томаш обнаруживает, что прокусил губу до крови — только бы не закричать. Тяжело дыша — как будто это ему едва не выломали хрящ — брат отступает. Носком сапога переворачивает его на спину. Усаживается на живот всем своим немаленьким весом и привычно кладёт руки на шею — настолько тонкую в сравнении, что Би-Хань без труда её окольцовывает. — Малолетний кретин, — цедит, сжимая всё сильнее — до подступающей тьмы, — бесполезный кусок дерьма, да ты недостоин даже дышать одним воздухом с… — Томаш? Томаш! — заслышав Куай Ляна где-то вдалеке, Би-Хань мгновенно прерывается. Бросает слегка сожалеющий взгляд, поднимается и показательно отряхивает руки. — Только попробуй хоть кому-нибудь рассказать, — как всегда напутствует он, — вспорю брюхо и намотаю кишки на люстру. Понял?       Закивав, Томаш натягивает ворот водолазки повыше — из-за брата ему пришлось начать их носить — и поднимается, жадно глотая кислород. Би-Хань уходит; он идёт навстречу Куай Ляну. — Вот ты где! — радостно восклицает он. — Всё нормально? Ты покраснел. — Тренировался, — вымученно улыбается Томаш. — И губу опять прикусил. Вот растяпа. Пошли, у Сектора есть мазь.       Всё-таки, думает Томаш, сглатывая слёзы, его Би-Хань точно любит.       Иначе не шугался бы настолько — порой старший устраивал ему экзекуцию за соседней от отца дверью, но подскакивал подстреленным зайцем, стоило уловить присутствие Куая неподалёку. Даже если его поймают, права наследства первенца Би-Хань не лишится, но потери Куай Ляна не вынесет.       Странная логика — если узнает отец, то, скорее всего, следом и приближённые, и второй сын как минимум, но Би-Хань, похоже, настолько наперёд не думает.       Разумеется, Томаш ничего не рассказывает Куай Ляну. Тот выглядит счастливым и беззаботным — треплется о том, что силы должны вот-вот проявиться, что у него определённо есть предрасположенность к магии — а как, наверное, будет гордиться Би-Хань!       Би-Хань уже гордится — и не произнесёт вслух из-за своего непримиримого тщеславия.       Томашу хочется верить, что Куай Лян когда-нибудь догадается.       В четырнадцать старший рассекает ему бровь — прямо посреди тренировки режет ледяным кинжалом. Томашу повезло увернуться почти полностью, но шрам всё равно остался. Мол, это магический лёд, его следы практически невозможно свести. Би-Хань извинился — и перед ним, и перед отцом — но не было никаких сомнений, что он сделал это специально. Томаш ведь так, собачонка его — и развлекаться с ней дозволяется, как душе угодно.       Своеобразную отдушину он нашёл, когда впервые вышел на охоту.       И заглянул смерти в лицо вновь — меж звоном натянутой тетивы и коротким заячьим визгом, между вдохом и выдохом, между неподвижностью и движением стынет вечность. Томаш задерживает дыхание по просьбе Куая, а когда выдыхает вновь, брат радостно кричит и потрясает луком. — Видал? А Би-Хань говорил, я в лесу не выживу! — Он это не всерьёз, — Томаш похлопывает сияющего медяком Куай Ляна по спине, вдумчиво глядя на конвульсивно подрагивающего зверька. Без сомнения, вот-вот умрёт: стрела прошла насквозь, раздробив кости и пробив бок — грубая сила Куая, возможно, превзойдёт Би-Ханя.       С пробуждением пламени он рос не по дням, а по часам — в возрасте, когда старший напоминал собою чопорного глиста со смазливым девичьим личиком, Куай Лян значительно шире в плечах и грубее чертами — образец маскулинности, которого Би-Хань, верно, никогда не достигнет.       Генетика — удивительная штука. Томашу интересно, какой бы сейчас была сестра.       Подойдя и присев на корточки, он заворожённо пялится на расползающееся пятно крови — тёплой, сладкой крови, которая почему-то совсем не пугала, как опасались в клане. Ни она сама, ни близость чужой гибели — жестокой и бесславной, не ради еды даже — продукты им регулярно доставляют.       Отец попросил сводить Томаша на охоту, чтобы он постепенно привыкал к виду смертей. Приёмный сын грандмастера, как выяснилось, тоже предрасположен к магии и в будущем имеет отличный шанс стать весьма полезным ресурсом. Всё, что требуется — отучить его от страха.       Но глядя в расплывшиеся от боли глаза — на полнящий их почти человеческий испуг, на крепкое древко стрелы, торчащее из-под светлого меха, на трогательно дрожащие уши — он не чувствует страха. Он совсем не чувствует страха. Он помнит, как вчера, мать и сестру — и сердце заходится лихорадочным восторгом.       Томаш скучает. Томаш горюет. Томаш чувствует злобу и ненависть к убийцам, боится возвращаться в Прагу.       И тем не менее, не может оторваться. Хрупкая красота незаметного мгновения — когда живое становится мёртвым, когда человек превращается в тело человека — очаровывает и влечёт, подобно неизведанным океанским глубинам; соблазняет опасностью таинства и оттенёнными углами — рискни и либо сгинь в пучине ада, либо найди нечто невероятное.       И Томаш нашёл. Каждой бесценной капелькой собственноручно пролитой крови вспыхивает и угасает ярчайшая искра жизни — в момент смерти.       Она обрывается как мгновенно, так и растягивается долгими минутами, днями, даже годами — мучает ранами и болезнями, истязает, оставляя после себя лишь пустоглазую оболочку. Но сколько воли и сопротивления кипит в этой оболочке до самого последнего момента! Даже изломанные, изорванные, бездыханные практически коматозники — и те порой восстают из своего мёртвого сна, отчаянно цепляясь за жизнь.       В свои пятнадцать Томаш стал лучшим охотником. Он выслеживал, караулил и убивал; ставил капканы и устраивал засады, гоняясь за иррациональным удовольствием убийства. Даже самая маленькая букашка жаждет жить. Лишать величайшей ценности, как когда-то лишили его самого — не жизни, но не менее важного — умопомрачительно. Слишком приятно, чтобы отказаться.       Слишком трепетно, чтобы упускать.       Отец, догадавшись о его наклонностях, упрекнул — мягко и ненавязчиво, но обиды Томаша не умалил. У него наконец-то начало что-то получаться, его наконец-то заметили — даже магия проявилась, чёрт возьми! И теперь пытаются ограничить.       На удивление, заявился Би-Хань. И даже не стал считать на этот раз, а сказал кое-что куда более важное. — Сдерживаться — гиблое дело, — процедил он мрачно, — но ты не должен заигрываться. Найди баланс. Не трать попусту силы. У тебя есть дела поважнее, чем забивать зверушек. — С чего ты вдруг взялся мне помогать? — Я не помогаю. Ты — оружие Лин Куэй. Моё в том числе. Разве сабля сопротивляется заточке?       Томаш взглянул на него — на точёное аккуратное лицо, на глубокий вырез домашней юкаты — куда он идёт в таком виде? Похож на… нет, нельзя так думать. Би-Хань убьёт, если узнает.       Они были уже почти одного роста. Старший с трудом обхватывал глотку — и когда Томаш начинал рефлекторно вырываться, с таким же трудом удерживал на месте. Отец горделиво заявлял, мол, славянские корни дают о себе знать — он вырастет тем ещё громилой. Би-Ханю это, видимо, сильно не понравилось — Томаш заимел ещё несколько синяков. Боль переносилась проще (в течение обучения с ним делали вещи и похуже), брат перестал казаться столь же большим и страшным, как раньше.       Похоже, он и сам понял — и, когда к шестнадцати Томаш перерос и его, и Куай Ляна, Би-Хань окончательно отстал. Докапывался исключительно словесно, иногда — запирал в камере и порол розгами, уже примеряясь на место грандмастера, но то доставалось абсолютно всем, даже Куаю. Никаких омерзительно-унизительных пыток, великодушно даруемых исключительно Томашу.       Несмотря на это, при виде Би-Ханя ему каждый раз хотелось пригнуться, шарахнуться подальше или, напротив, склонить голову в молчаливом принятии. Пускай старший перестал издеваться, своей изначальной цели добился — подчинил страхом и болью, лишил способности сопротивляться. Глазами Томаш видит, насколько крупнее и сильнее, но рефлекс говорит лишь о том, что он по-прежнему маленький и жалкий.       Воле наследника — а позже уже и грандмастера — нельзя противиться. Куай Ляну разрешается возражать и пререкаться, потому что он особенный; Томашу повезло стоять рядом и поддакивать. Он уверен, если бы не симпатия младшего, Би-Хань давным-давно расправился бы с «маленьким безродным ублюдком», выдав всё за несчастный случай.       Ну, теперь есть возможность сделать это на законных основаниях. И всё ещё — Томаш не осмелился ослушаться и вмешаться, просто стоял и смотрел, как он калечит Куая.       У него-то никогда не было проблем с возражениями — они часто выпускали пар через спарринги. Так, наверное, забавляются большие кошачьи — выглядит опасно и болезненно, но на деле безвредно. Старший порою позволял себе самодовольно ухмыльнуться, а то и вовсе хохотнуть — и в такие моменты был почти как обычный человек. Не садист-психопат с манией величия, а просто-напросто Би-Хань.       Что ж, сторона садиста-психопата оказалась сильнее.       До Японии они добирались не по прямой — по словам лорда Лю Кана, так было бы слишком просто отследить. Они шли через Россию, Китай, Штаты и даже Бразилию — чтобы точно не дать Би-Ханю понять, где находится их пункт назначения.       Рано или поздно он непременно догадается и лично явится за предателями, но до тех пор у них есть время придумать хоть что-нибудь.       Как, например, новый клан. Противостоять древнему Лин Куэй с горсткой дилетантов, стариков и подростков — затея откровенно бредовая, но Куай Лян истово верит в успех развернувшейся кампании. Томашу не хочется ни переубеждать его, ни уж тем более возвращаться к Би-Ханю — убьёт и глазом не моргнув.       Но без него как-то… странно. Тоскливо даже. Томаш порой размышлял, что день избавления от Би-Ханя — неважно, каким путём — станет его благословением, но каждый вечер он возвращается мыслями в ледяной дворец ледяного принца, в скромную комнату с единственным окном и потрясающими видами на горы. В кипящие жизнью полигоны, запах крови и стали, и загнанные взгляды трепещущих в руках жертв.       С тех пор будто годы пошли.       Он тренируется, патрулирует и почти не разговаривает с Куай Ляном, целиком отвлёкшимся на Харуми. — Думаю, я женюсь, — сообщает он едва ли не безразлично. — Поздравляю, — отзывается Томаш столь же сухо. — Представь, как Би-Хань разозлится. Наверняка он хотел выдать за меня какую-нибудь Фрост.       Томашу кажется, Би-Хань не хотел выдавать за Куай Ляна вообще никого, но благоразумно умалчивает. — Ты женишься, только чтобы насолить ему? — Что? Нет! Конечно, конечно нет, — поспешно вскрикивает брат с забегавшими глазами. — Харуми — хороший человек. Позаботься о ней. — Угу.       Тишина повисает депрессивная. Куай Лян ушёл с головой в дела Ширай Рю, в продолжительные беседы ни о чём с Харуми, в как никогда усердные тренировки, подогреваемые яростью на Би-Ханя. Из-за частого использования огня ему постоянно приходится охлаждаться — и без естественной совместимости со старшим и его магическим льдом это гораздо тяжелее. Утешает лишь то, что Би-Хань наверняка мучается точно так же.       Они расходятся молча — и впервые Томаш задумывается, насколько же проще было бы встать на сторону Саб-Зиро. Им обоим.       Или насколько проще было бы ему покорно склонить голову пред Лю Каном, как и всегда. Но нет же. Никто из них никогда не ищет лёгких путей. Сделав осознанный выбор в пользу Куая, Томаш продолжает иррационально тосковать — по человеку, который ни во что его не ставил на протяжении всей осознанной жизни, третировал, всячески издевался и плевался желчью — зачастую неприкрыто, ясно давая понять, что как бы хорошо к нему не относился предыдущий грандмастер, при нынешнем он пустое место. Маленький безродный ублюдок.       При всех своих недостатках, Би-Хань научил его направлять жажду крови, помог подобрать оружие, показал, как обрабатывать раны в полевых условиях. Он без проблем мог бы передать нудные поручения кому угодно другому — тому же Куай Ляну — но почему-то занялся сам. Постоянно вздыхая, ворча, закатывая глаза, придираясь по любому поводу и на каждый раз выдумывая нелепые отговорки, по каким таким причинам никто другой не может, но всё-таки.       Наверное, они все большие-большие дураки.       Томаш закрывает глаза и считает до трёх, прежде чем сдержанно улыбнуться брату и нырнуть во тьму густой чащи. Он перестал её бояться давным-давно — как понял, что она ему вовсе не враг. Напротив, верный товарищ — Томаш прекрасно в ней видит и ориентируется, и обожает блеск крови под скупым светом луны.       Преследование в темноте, как правило, пугает и дезориентирует ещё сильнее, чем обычно — зачастую добыча и близко не распознаёт своего убийцу. Лишь чует гнилостный душок наступающей на пятки кончины.       Недаром большинство хищников охотится ночью. Блуждая по лесам Хоккайдо, Томашу приходится то и дело одёргивать себя, когда он слышит едва уловимый шорох небольших животных — многие виды здесь под охраной, поэтому лучше не рисковать и не губить местную фауну. Тоже своего рода защита Земного Царства.       Но игнорировать человеческие шаги — не вариант. Томаш безошибочно узнаёт — практически бесшумные, искусные, отнюдь не заблудшего туриста.       И, самое главное, хорошо ему знакомые. Сколько раз он слышал их за спиной во время миссий, дозволив прикрывать тыл; сколько учился такой же походке, чтобы в итоге её превзойти.       Би-Хань. Судя по всему, совсем один. И пары месяцев не прошло. Кто бы сомневался.       Он растекается дымом в кронах лиственниц, ползёт в сторону тихого звука — и, заметив знакомый аккуратный пучок, едва не превращается обратно прям там. Действительно Би-Хань. Его бывший грандмастер. Приёмный старший брат.       Абсолютный безумец, отравивший своим безумием и Томаша.       Саб-Зиро останавливается и задирает голову — как всегда в маске, ну как же иначе — уставившись прямо на него. — Думаешь, я забыл твои приёмчики, Смоук? — злобное рявканье доносится далеко вокруг, но и так Куай Лян вряд ли услышит. — Подкрадываешься и набрасываешься, как крыса!       Уж кто бы говорил про крыс.       Томаш ныряет вниз и мгновенно формирует тело, прячась за завесой. Дым проще поддаётся контролю, чем лёд, и не настолько опасен для пользователя, как огонь, но мастера говорили, в нём очень легко потеряться. Что это значит, он пока не понимает. Ну да неважно.       Отразив атаку ледяного кинжала, Смоук отскакивает и исчезает снова, оставляя Би-Ханя посреди непроглядной едкой гущи. Зря он сюда полез. — Что тебе нужно? — спрашивает Томаш, напав со спины. Би-Хань успевает увернуться и швырнуть льдину в ответ — разумеется, он тут же рассеивается. — Почему ты один? — Не твоего ума дело, — брат, хоть и с трудом, но отражает каждый его удар, — пропусти, и, может, я оставлю тебя в живых.       Лжец. — Куай тебе не рад, — Би-Хань по-животному вздрагивает; Томаш почти задевает его керамбитом — рука дёргается в последний момент, — уходи. — Никуда я не уйду! Как ты вообще смеешь стоять на моём пути! У тебя никогда не хватит смелости ударить, и ты это прекрасно знаешь! Сдавайся, Томаш, пока можешь!       Он встаёт перед Би-Ханем — буквально в паре метров. Дотянется копьём, если захочет. — Ты прав, — отвечает Смоук покладисто, — я всё ещё боюсь. Глупо, наверное. Сейчас особенно видно, насколько ты меньше. — Ничего я не меньше! — оскорблённо огрызается Саб-Зиро. Он замирает, не зная, чего ожидать — и Томаш беспечно крутит керамбит в руках. По привычке. Помнится, старший же ему и порекомендовал сперва научиться проворачивать подобные трюки и не резаться, а потом уже использовать по назначению. Здорово помогло.       Томаш швыряет нож прямо в Би-Ханя — по кривой, неправильной траектории. Керамбит не предназначен для бросков — и тому это прекрасно известно. Шарахнувшись, как от дымовой шашки, недоумённо сощурившись и замешавшись всего на секунду, Би-Хань попадается прямо ему в руки — он пользуется возможностью и тут же надёжно скрепляет запястья за спиной наручниками. — Грязный ублюдок! — Кто сказал, что я собираюсь бить? — Томаш с силой тянет его за прилегающий воротник, подтаскивая к себе. Издевательски выдыхает на ухо. — Не ты учил меня основам тактики? Не можешь победить силой, бери умом. — Что это за наручники?.. — Би-Хань заполошно вздрагивает, но вырваться не может — его, оказывается, так легко держать. — Мы взяли за основу кандалы Шан Цзуна. Они легче, меньше и удобнее, но точно так же полностью блокируют магию. Задумка лорда Лю Кана — он хочет «избежать бессмысленных потерь». Будет гораздо проще, если ты не сможешь использовать криомантию. — Тупые подстилки! Горите вы все в Преисподней!       Би-Хань снова дёргается — и снова безуспешно. Он слишком легко попался, слишком слабо бил, слишком глупо поступил, заявившись. Предательство и вправду его подкосило. Сильнее, чем кто-либо мог предположить. Не отпуская, Томаш обходит его по кругу и ловко перекладывает ладонь на шею. Беспомощный, точно слепой котёнок — попытки ударить ногами ни к чему не приводят — не хватает размаха.       Да и Смоук покрепче будет. — Знаешь что, Би-Хань, — прерывает он нескончаемый поток проклятий, — на колени. — Что?.. — Считаю до трёх. — Ты это несерьёзно, — старший мотает головой, злобно хмурясь, но голос его предательски дрожит. — Раз… — Томаш, прекращай. — Два… — Не вздумай! — Три, — Томаш усиливает хватку, передавливая сонную артерию. Сердце заходится ходуном — кажется, вот-вот его опрокинут и накажут, и изобьют настолько, что он не сможет стоять на ногах ещё долгое-долгое время. За непослушание, за то, что посмел напасть, за предательство, в конце концов. Би-Хань старше, выше и сильнее. Би-Хань столько боли причинил забавы ради — просто потому, что мог. И не из-за чего другого.       Долгое время Томаш гадал, что делает не так — он ведь слушается, чисто выполняет мелкие поручения Би-Ханя и всех старших в целом, прилежно учится и всегда показывает высокие результаты.       Но загвоздка — ответ на вечный вопрос — в том, что таким, как Би-Хань, не так всё и всегда. Он никогда не будет удовлетворён — ему вечно всего мало, он жаден, корыстен и эгоистичен; непрошибаемо уверен, что мир принадлежит ему и только ему.       Как же Томаш хочет вскрыть его бледное горло, окропив свежей кровью до сих пор смазливую, хоть и значительно постаревшую, мордашку. Ему бы так пошла смерть. Даже после неё он останется прекрасным, точно сброшенный с небес чернокрылый ангел — Томаш и не сомневается. Би-Хань красив и утончён во всём, что делает — и задыхается в том числе.       Подержать немного руку в таком положении, пока не утихнет — легче лёгкого. Сил хватит.       Но вместо Томаш второй рукой нащупывает застёжку маски, стягивая еë с посиневшего лица. Гладит по щеке, подтирая слюну с уголка губ, и разжимает хватку. И Би-Хань валится на колени с кашлем и жадными вздохами; пошатывается, отчаянно стараясь не уткнуться личиком в землю.       Томаш помогает — давит носком на спину; брат сопротивляется, напрягая мышцы, но надолго его не хватает — он безбожно валится, застонав, вероятно, от унижения.       Ну конечно. Он же грандмастер самого Лин Куэй, и с момента смерти отца только наказывал, но никогда не подвергался наказанию. Уже позабыл, каково терпеть побои, сцепив зубы; глотать пыль под ногами и униженно просить прощения, надеясь на скорейшее прекращение пыток. Теперь-то прощения просят только у него.       Смоук думает, как выбьет кулаком все его белые зубки; как от души заедет по выпирающим рёбрам, раздробив кости в розовато-белое крошево; как искромсает в мясо шалавьи бёдра, так раздражающе приковывающие взгляд.       Думает, и не испытывает и сотой доли ожидаемого восторга и предвкушения.       Мало. Удручающе, до обидного мало — не хватит, чтобы успокоиться и почувствовать себя хоть сколько-нибудь отмщённым. Отвечать на безвкусное насилие столь же безвкусным насилием — никакого удовольствия. Есть множество иных способов. — Даже не пытайся, — угрожающе рявкает, заметив, как Би-Хань старательно гнёт большие пальцы, — считаю до трёх. — Неблагодарная тварь! — Раз, — он рвёт штаны, не заморачиваясь с застёжками. — Сука… — Два, — стягивает трусы, обнажая белую упругую задницу. — Горло перережу! — Три.       Замахнувшись, Томаш, не сдерживаясь, бьёт по нежной коже правой ягодицы, выбивая короткий злобный вой — Би-Хань замирает и обмякает, перекосив лицо в гримасе не то ярости, не то… чего-то ещё.       Воякам их уровня такой шлепок всё равно, что комариный укус — Томаш бил не розгами или бамбуком. Всего-навсего рукой — сильно, да, и больно, но дело не в боли.       Стыдно, мерзко и унизительно — получать по заднице, как ребёнок, будучи грандмастером. Подчинить армию натренированных убийц, готовых по одной просьбе пойти на верную смерть, разбрасываться людьми направо и налево, отречься от буквально собственного создателя… и всё же не иметь возможности сбежать или отбиться. — Столько раз я представлял, как отомщу, — на удивление спокойно делится Томаш, — особенно, когда был маленьким. Думал, переломаю все кости. Или глаза выдавлю. Или язык вырву. Может, оторву руки и ноги. Потом думал, что Куай Лян расстроится, и тоже расстраивался. — Блядский ты психопат, — задыхается Би-Хань, — отпусти меня, сейчас же! — Ты по-прежнему только оскорбляешь и угрожаешь, — он улыбается чуть ностальгически. И ударяет снова, на этот раз по левой — ладонь отзывается приятным покалыванием. Кожа, реагируя, краснеет.       Би-Хань вздрагивает и вскрикивает. Чуть опустив взгляд, Томаш видит поджавшиеся в безошибочном возбуждении яички.       Почему-то он не находит в себе и тени удивления. — Я даже не сомневался. — Заткнись, — с ненавистью шипит Би-Хань, — заткни свой поганый рот… — Ты заткнись. Считаю. — Я лучше сдохну… — Раз. — Чем позволю какой-то плешивой шавке… — Два. — Указывать мне! — Три.       Томаш не разменивается на одиночные удары — опускает и опускает ладонь раз за разом, и всё это время Би-Хань давит из себя ругательства, упрёки и демонстративную злобу, но и идиот поймёт: ему нравится. Несмотря на оскорблённое достоинство, затруднительное положение и факт того, что над ним Смоук. Тот самый приёмыш, «твоя кровь никогда не принадлежала Лин Куэй», отщепенец и когда-то идеальная груша для битья.       Рука едва не отнимается, когда он заканчивает. У Би-Ханя разъезжаются колени, мутнеют глаза и дрожит дыхание — Томаш уверен, брат кончит буквально после первого же прикосновения к члену.       Краснота выпяченной задницы завораживает — настолько горячая, что можно обжечься; у Саб-Зиро, как иронично, не получилось охладиться.       Томаш принимает решение за секунду. Вероятно, он спланировал ещё в тот момент, когда застегнул за спиной Би-Ханя наручники, но именно сейчас осознал как никогда отчётливо: вот, что ему нужно.       Вновь потянув за воротник, Смоук немного приподнимает брата и недвусмысленно тычется средним и указательным во влажные губы. Он неохотно распахивает рот — Томаш зажимает меж пальцев мокрый язык, собирает слюну за щеками, заталкивает подальше порыв попробовать сунуть в горячую узкую глотку.       Под конец Би-Хань кусает — до крови. Томаш, не поморщившись, снисходительно похлопывает его по щеке, отпускает воротник, позволив безвольно плюхнуться мордой в землю, и беспардонно суёт пальцы в узкий вход, с трудом протискиваясь сквозь рефлекторно сжимающиеся стенки.       Би-Хань по-кошачьи гнёт спину, елозя скованными за спиной руками, выдыхает еле слышно. — Не надо. — Я же говорил молчать, — мягко журит Томаш. Давит на загривок, прижимается плотнее бёдрами, не позволяя сползать.       Стоит так, что связно думать тяжело — с тех пор, как он нагло раздел брата, пренебрегая не подлежащим сомнению приказами.       Как он, должно быть, невыносимо зол. Томаш щиплет и выкручивает алеющую кожу задницы — Би-Хань уже скулит, пусть и не выпрашивая, но умоляя открыто: прекрати, прекрати, прекрати. Не смей даже.       Томаш ещё как посмеет. С нетерпения он быстро вынимает пальцы, расстёгивается и приставляет головку к боязливо сжимающейся щели.       Саб-Зиро отнюдь не маленький, но его член над мускулистым телом выглядит устрашающе большим. Ненадолго становится жалко, но память услужливо подкидывает красочные эпизоды мучений наедине с этим шлюховатым ублюдком, и всякое сочувствие покидает его с концами. Би-Хань полностью заслужил. И ладно бы Томаш — но отец, Куай Лян, клан, чёрт возьми… за всех них он расплатится. Хотя бы немного. По сравнению с его действиями, томашевы — сущий пустяк.       Разведя чувствительные после побоев ягодицы, Томаш осторожно вставляет.       Узко. Тесно почти до боли — Би-Хань под ним дёргается и что-то лопочет, елозит распластавшимися плечами, не оставляет попыток вывихнуть большие пальцы. Стенки раздвигаются медленно — брат не хочет его принимать, совсем-совсем не хочет, но, похоже, осознаёт, что без содействия будет хуже. Гораздо хуже.       Он прогибается — со скрежетом зубов, презрительной гримасой и плотно сомкнутыми губами, но поддаётся. Слабеет. Смягчается.       Его дырка постепенно перестаёт сопротивляться проникновению — подозрительно быстро, если так подумать — и Би-Хань вновь ворочается, не то силясь отстраниться, не то — устроиться поудобнее.       Томаш хватается за мясистые ляжки и бескомпромиссно натягивает мудака на себя, войдя до упора. Саб-Зиро трусится и задыхается, и запрокидывает голову, и тихо-тихо стонет, наивно надеясь, что он не услышит. Не от боли, отнюдь — Томаш знает, как движутся и звучат те, кому больно. Каждое микровыражение, слабенькую гримасу, непроизвольный спазм мышц, нотки голосов — и как кричат в том числе жертвы сексуального насилия.       Ох, Би-Хань любил сваливать на него всю грязную работёнку. Куай Лян — золотой ребёнок, драгоценное сокровище — добивал, убирал трупы, выступал на передовой в очистках, и пытал разве что стандартными методиками — бил, резал, ломал и, само собой разумеющееся, прижигал.       Если не получалось у Скорпиона, к делу подключается Томаш. И тут уж неважно, каким способом, но если и он не выведает информацию, то Би-Хань казнит его по подозрению в предательстве на следующий же день.       Томаш, конечно, однажды понял, что ни черта брат не казнит, но зачем-то каждый раз упрямо доказывал, что может.       Всё что угодно может. Пусть и с самим, мать его, грандмастером, стенающим, как последняя шалава, от удовольствия, на его члене. Навалившись на спину и притиснувшись к заломанным запястьям, одной рукой он опирается о землю, а вторую запускает под прилегающую линкуэйскую форму, нащупывая выпуклую грудную мышцу. Мягкая, упругая — почти как грудь у женщины. Томаш мнёт её со злорадным упоением, неспешно толкаясь в обжигающее пульсирующее нутро, намеренно давит на простату, выбивая из Би-Ханя захлёбывающиеся стоны.       Брат тщетно пытается сдержаться, но проваливается дальше и дальше — дрожит и ёрзает, и бессвязно просит прекратить, и одновременно каждой клеточкой тела молит продолжать. Томаш слушается и не слушается, и впервые ему так легко и хорошо наедине с Би-Ханем — так славно лежит в ладони его грудь, такой он отзывчивый, мягкий и податливый, когда не зубоскалит и не строит из себя невесть что. Зачем ему Лин Куэй, в самом-то деле? Пускай остаётся здесь, с ним. Станет его ручной шлюхой, и всем будет хорошо. А уж с Куай Ляном Томаш как-нибудь договорится.       Смоук ускоряется, вбивается в услужливо принимающую его дырку со всей своей немаленькой силы, тычется носом в столь некстати прикрытый загривок, цепляется зубами за воротник, чтобы самому не застонать. От его запаха — морозного, свежего, такого желанного и ненавидимого всеми фибрами души — Томаша кроет, уносит в космос и погружает в чудовищные пучины Преисподней; он хочет и не хочет, он стыдится и ликует, он расслаивается и расползается — дымом, что вот-вот развеется в воздухе.       Он обнаруживает себя, вгрызшегося до крови в шею, впившегося до боли в грудь, погрузившегося по самое основание. Би-Хань подрагивает и шумно выдыхает носом, нутро его слегка сокращается в посторгазменной сладкой неге. Кончил же без единого прикосновения к члену, одной задницей. Как женщина.       В оцепенении Томаш вытаскивает. Заправляется и застёгивается, находит в темноте керамбит. Обернувшись, уставляется на устремившееся в лицо ледяное копьё — улучил момент, когда он отвернулся, ублюдок. И встать не успел, а уже кидается. Томаш, разумеется, увёртывается. — Ты подписал себе смертный приговор, — рявкает Би-Хань, поднимаясь. Звучит откровенно нелепо, с учётом того, что одной рукой он придерживает изорванные и сползающие форменные штаны. — Нет, Би-Хань, — он мотает головой, — ты подписал себе смертный приговор, когда решил предать устои Лин Куэй. Рано или поздно тебя убьют. Куай Лян, лорд Лю Кан, я… может, даже земные чемпионы или выходцы Внешнего мира. Ты же никогда не отступишься, верно? Будешь брыкаться до последнего. Уходи отсюда. Сейчас я тебя не убью, потому что ты не в состоянии сражаться в полную силу, но в следующий раз ни я, ни Куай Лян не будем столь милосердны. Прощай, Би-Хань.       И Би-Хань — грандмастер Лин Куэй, носитель великого титула Саб-Зиро — один из сильнейших в истории клана, — предавший и преданный, гневливо кричит во тьму, невзирая на боль надорванных связок. — Да пошёл ты, Томаш!       Ответом ему служит лишь тихое шипение дыма.       Томаш считает до трёх и исчезает в лесу, уверенный, что Би-Хань не вздумает последовать за ним. Что он вообще тут делал? Наверное, надо было спросить.       Уже неважно.       Раз, два, три.