Mistakes like this.

      Лето. Излишняя тактильность. Излишняя, но еще кое-как вписывающаяся в рамки очень близкой дружбы. В начале просто объятия на прощание и почти дежурные улыбки в плечо. Потом щекотка в полупьяном взрыве смеха, чужие руки на талии чуть дольше положенного. Они перекидывались колкостями, Косте было весело, он играл в эту игру профессионально, жонглируя, словно ярко-красными яблоками, оскорблениями на грани флирта, по-змеиному извиваясь, плюясь ядом. Это дошло до «Он не хочет со мной целоваться!» сказанного при всех так, будто они женаты уже несколько лет, и каждый в радиусе километра уже в курсе этого обстоятельства. Илья замечал все двусмысленные взгляды, которыми Костя отчаянно бросался, видел то, как тот лип к нему, но играть с ним мысленно не соглашался. Не соглашался, но играл. Ловил яблоки, когда тот упускал их из рук; когда его «в шутку» брошенные слова, развернутые уже в целый роман-эпопею, переставали быть хоть немного смешными, Овечкин подхватывал этот поток, направлял его в нужное русло, так что зал снова взрывался смехом. Смешно! В начале действительно было смешно. После пары стаканов пива становилось просто забавно, а с четвертым все забавы улетучивались вместе с трезвым рассудком.       Август. Конец лета всегда ощущается очень двояко, но в этот раз казалось что мир действительно раздваивался, рябил, будто перед мутным взглядом вчерашнего пьяницы сегодняшним похмельным утром. Теплая ладонь, потрепавшая светлые пшеничные волосы, улыбка в ответ на этот почти безобидный жест, вторая ладонь опустилась на чужое колено, глаза в глаза: секунда, две, Илья отвел взгляд. Больше не мог стоять в шаге от пропасти, пока Костя молча толкал его к обрыву. Было страшно, но моментами пьяняще приятно, и Илья не знал чего он хочет больше выжить или броситься наконец уже с обрыва, тихо, смотря Широкову прямо в глаза. Слов было много, но все они сквозили иронией и словно значили все и ничего одновременно, никак не проясняя ситуации, а лишь путая заблудившегося в этом лабиринте Овечкина. Иногда «Ты красивый пиздец, надеюсь ты это понимаешь», иногда «Ебать ты тупой, как вообще с тобой можно разговаривать», а иногда «Прикинь, вот что если сейчас в нас врежется автобус?» Никогда нельзя было до конца понять, о чем сейчас Костя думает. Может через минуту он поцелует Илью прямо перед камерой, а может пойдет курить на балкон и с этого балкона и прыгнет.       Понедельник. Или пятница? Снова пахло алкоголем, снова в воздухе было разлито что-то мутное желтоватое, тревожное. Они сидели на диване совсем рядом (никто уже и не допускал что может быть иначе). Правая костина рука уже давно лежала у Ильи на плече, в то время как левая сначала осторожно, притворно тушуясь, легла на колено, и затем уже смелее поползла выше по бедру под прикрытием стоявшего довольно близко стола. Костя в шуме музыки, пьяный, почти касался носом чужой щеки, продолжая разгонять какой-то нелепейший фарс, который они начали ранее. Прикосновения вдруг начали походить на легкие разряды тока, дыхание сперло. Илья стоял в сантиметре от бездны. И Илья оступился, пошатнулся. Резко встал из-за стола, крепкая большая рука схватила Широкова за угловатое плечо и потащила за собой, не принимая никаких возражений и не обращая внимания на недоумевающие а местами и сочувствующие взгляды. Дотащив уже замолчавшего рыбой Костю до туалета, зайдя с ним внутрь и закрыв за собой дверь, Илья молча уставился тому в глаза. В очередной раз попытался прочитать в них что-то, но завис, засмотрелся, запутался. Первым голос подал Широков, не вынеся тишины, раздражаемой лишь гулкими отзвуками музыки и разговоров извне. — Ты чего? Илья устало вздохнул и, не отрывая глаз, твердо сказал: — Объяснись. — Чего? — Об-яс-нись. Ты не понимаешь? Ты веревки из меня вьешь, а я не знаю, что вообще происходит. Это сначала была шутка, перформанс, ха-ха! но ты продолжаешь, и я уже не понимаю, с каким намерением ты это делаешь. Если тебе одиноко после развода, я пойму, я, как друг, утешу, но не нужно мной пользоваться, я же тоже человек. У меня тоже есть сердце, чтоб оно нахуй провалилось… Илья запнулся, и опустил прежде смотрящие куда-то в точку между плечом Кости и стеной глаза в пол. Широков стоял буквально в шаге, тоже опустив голову и держась правой рукой за локоть левой, нервно потирая его. Съежившийся, как напуганный жучок, подобравший лапки как можно ближе к груди. Илья, наконец пересилив чуть сильнее нахлынувшую горечь и тревогу, взглянул на него снова. — Эй, я не злюсь. Все в порядке. Просто прошу, скажи что с тобой творится. Я же пойму. Я всегда пойму. Теперь вздохнул уже Костя. Тихо прошептал «Сука, сказать сложно» и подался вперед, легко, невесомо, очень целомудренно касаясь губ Ильи своими. Быстро отстранился, посмотрел на Овечкина, который непонимающе смотрел даже не на Костю, а куда-то за него. — Вот так понятно? Можешь меня ударить, я не обижусь. И тут уже костины острые лопатки оказались впечатаны в стену, а губы накрыты чужими губами, наконец получившими свое разрешение. Уже вторник. Или суббота? Не важно. Важнее то, что Костя Широков наконец проиграл. Надкусил яблоко.