Тактильный голод

Сфинкс страдает от тактильного голода и одиночества. Эти два чувства идут плечом к плечу столько, сколько он себя помнит. Не было ещё ни дня, когда он, просыпаясь, не чувствовал пустоту внутри, не закрывал глаза вновь и не пытался уснуть ещё на пару минут, чтобы просто отложить утомляющее самокопание с самого утра. Никогда не получается. Тяжело быть одиноким, если ты постоянно окружён людьми, но Сфинкс всё равно чувствует себя таким. Тогда на глаза ему удачно попадается Слепой. В Слепого он с размаху врезается со спины, тыкается ему между лопаток, в волосы, плечи, грудь. Нюхает его и наконец спокойно думает. Не о том, как бы избежать начинающейся истерии, а о холодных прикосновениях тонких пальцев. Слепой его никогда не отталкивает. Сфинкс удачно вмещает в себя сочетание внешнего спокойствия и постоянной тревожности, которую запихнули в слишком маленькую клетку. Вот-вот, ещё совсем чуть-чуть, прутья прогнутся и наружу выйдет всё, что он копил в себе и тогда вообще непонятно, что начнётся. Возможно, он не сможет себя контролировать и сожмёт небольшое тело Слепого в протезах со слишком большой силой, о чём потом будет очень жалеть. Но Слепой не обидится даже если Сфинкс ему таким образом сломает рёбра. Он его всё равно не оттолкнёт. *** Сфинкс постоянно смотрит на других людей и каждый раз ему больно, если он видит, как другие могут делать то, чего не может он. Бог с этими бытовыми вещами, пусть у него никогда не будет аккуратного почерка, он не сможет сделать себе кофе, не расплескав кипяток по всему столу, и не завяжет шнурки сам. Его это могло расстраивать в детстве, но сейчас, видя, что делают друг с другом влюблённые, он чувствует, что его лишают чего-то очень и очень ценного. У него никогда не будет возможности узнать, какие волосы Слепого на ощупь. Не получится пропустить их сквозь настоящие пальцы. Не получится ответить на объятия так, как ему бы хотелось, не длинными железками, а настоящими руками, чтобы чувствовать тело Бледного везде, где достанет. От этого «не получится» Сфинкс чувствует, как в очередной раз не выдерживает и быстро уходит из комнаты, чтобы успокоиться. Он уже не такой маленький, чтобы плакать из-за выскальзывающей с железных пальцев пуговицы, или сложного управления печатной машинкой, но всё равно он ещё недостаточно взрослый, чтобы смириться с тем, что отдать всю свою любовь у него не получится. Слепой приходит незаметно. Сперва ставит чашку с кофе на край умывальника, предварительно нащупав тот, потом находит плечи Сфинкса, кладёт на них руки и смыкает те в замок на его груди, создавая импровизированные объятия. Сфинкса отпускает картина Рыжей, заплетающей волосы Лорду, и он подаётся назад, к Слепому. Тот целует его затылок. – Всё нормально, – успокаивает Сфинкс скорее себя. – Мне кажется, нет. «Сука ты, Бледный. Почему не можешь просто уйти? Я сейчас буду чувствовать себя обязанным тебе» – не озвучивает вслух, но думает очень яростно про себя вместо ответа. – Мне уйти? – Нет, останься. *** Если бы у Сфинкса спросили, какое время суток он не любит больше всего, он бы сделал задумчивый вид и в итоге сказал, что всё по-своему важно, но всё равно первое о чём подумал бы, был ответ «ночь». Его не пугает темнота и это клеймо загадочности, которое весят на тёмное время суток. Даже в Доме и даже во время Самой Длинной ему страшно не было. Или не было страшно в том смысле, в котором боятся другие. В Четвёртой на какие-то там шорохи внимания не обращают. Тем более ночью. Тем более, если спишь недалеко от общего матраса. Но Сфинкс весьма несчастных обладатель чуткого сна и друга, который по ночам шляется где угодно, но не в спальне. А ещё состайников, что по ночам своей тактильностью друг с другом, вынуждают невольно примерять их действия на себя. Вот лунный свет упал на Табаки, одна нога которого закинута на комок рядом, судя по светлым волосам, торчащим из-под одеяла, это был Лорд. На отдельной кровати, что стоит ровно напротив той, где лежит Сфинкс, спит Лэри. Тот повёрнут к комнате лицом и крепко стискивает в руках подушку, пытаясь даже закинуть на неё ногу. Зрелище для кого-то может и забавное, но Сфинксу обидно, что он и подушку-то обнять толком не в состоянии, а сейчас бы даже хлопок почувствовать рядом было бы достаточно приятно. Удивительно, но вокруг спят все и тишина, создаваемая этими «всеми», наталкивает на неразумные мысли. Например, выйти из комнаты и отыскать вожака. Жалко только, что Сфинкс понимает бессмысленность подобного поступка. Пока сам Слепой вернуться не захочет, он не вернётся, а выходить ночью из комнаты может и очень отважно, но вместе с этим ещё и глупо. Из-за этого Сфинкс всё ещё лежит и по пятому кругу рассматривает всех вокруг, борясь с чувством неумолимой зависти. «Будь Слепой рядом, я бы тоже мог...» Сфинкс не додумывает, но заранее знает, что сделает. Дверь открывается, из-за неё выходит крадущийся на цыпочках длинноволосый силуэт, проходит к своему месту и резко останавливается, поднимая голову к кровати, на которой лежал наблюдающий за ним друг. – Сфинкс? – шепчет Бледный, будто бы глядя в глаза своими бездонными дырами в черепе, – Ты опять не спишь? Сфинкс мотает головой в отрицательном жесте, поздно понимая, что это достаточно глупо. Наверное, пора бы уже запомнить и записать себе на подкорку, что общаться со Слепым так нельзя, но он всё ещё это не сделал. Возможно, влияло позднее время. Но Слепой понимает и так. Подходит к лестнице двухэтажной кровати и, сперва немного неуверенно, затем более твёрдо, карабкается наверх. Там Сфинкс уже отполз к краю и ожидает, когда вожак сам подберётся к нему. Слепой сперва нащупывает место, где сидит состайник, потом его колени. Так он перебирается к лицу, ухватывая его в руках. От его ладоней отдалённо пахнет землёй и холодом. Сфинкс, секундой ранее накрытый одеялом, морщится от таких ощущений. – Мне лечь с тобой? В этот раз Сфинкс отвечает не кивком, а уверенным «да», после которого он дёргает головой, чтобы убрать руки Слепого и перебраться головой к нему на плечо. Сфинкса гладят по голове, плечам и спине, а через минут десять закидывают на него ногу. Почти как Табаки на Лорда, только не с желанием подразнить, а из чистого побуждения спасти друга от верной смерти из-за нехватки прикосновений.